Митенька задремал, вздрагивая во сне, шепча какие-то слова. Рябов думал. Две крысы с писком пробежали по его ноге, он вздрогнул, вновь задумался. Было слышно, как матросы воющими голосами затянули песню. Митенька совсем проснулся, сел на бухте каната, спросил:
– Что ж теперь будет, дядечка?
– А то, брат, будет, что зря ты со мной увязался.
– Не зря! – упрямо возразил Митенька. – Вы завсегда со мною в море хаживали, вот живым и возвращались. А пошли бы без меня – значит, худо...
Кормщик засмеялся, потрепал Митеньку по плечу.
– Молодец! По-твоему, выходит, что раз ты со мной – лиха нам не ждать...
Помолчали.
– А корабль большой! – сказал Митенька. – И другие тоже большие. Я все разглядел...
Рябов не ответил.
– Дядечка! – негромко позвал Митенька.
– Ну, дядечка?
– Я про то, дядечка, – для чего мы в море-то пошли?
– Я пошел, а ты за мной увязался! – ответил Рябов наставительно. – Выследил и увязался. Кто тебя звал? Ну-ка, скажи-ка, звал я тебя? Теперь вот на себя и пеняй!
– Дядечка, а для чего мы паруса сбросили? Может, и убегли бы от шведа?
– Да ведь они из пушки палили?
– Во-она! Палили, да не попали.
– Еще бы пальнули и попали.
– Не так-то просто...
– Просто, не просто! – с досадой сказал Рябов. – Все тебе рассуждать. Попались – значит, сиди теперь да помалкивай...
Под ногами вновь завозились крысы. Митенька вздрогнул, забрался повыше на канаты, оттуда спросил:
– Дядечка, а книжку теперь мне не отдадут?
Рябов усмехнулся:
– О чем вспомнил! О книжке! Еще как живыми отсюда вынемся...
– Мне без той книжки и не возвернуться в Архангельск! – вздохнул Митрий. – Иевлев Сильвестр Петрович дал; береги, говорит, пуще живота да учи денно и нощно, тогда пошлю тебя в навигацкое, на Москву...
– Далеко нам с тобою нынче, парень, до Москвы! – невесело сказал кормщик. – Дальше, чем с Груманта.
– Повесят нас? – быстро спросил Митенька.
– Ну, вот уж и повесят...
– Дединьку-то повесили. Я признал, то – Семен Григорьевич.
Рябов молчал.
– Нет, уж повесят! – убежденно произнес Митенька. – Забрали, цепи надели, как не повесить? Теперь повесят вскорости...
– А ежели повесят, тебе дорога прямая – в рай. Ты – молельщик! – сказал Рябов. – Там таких любят. Замолви и за меня словечко: дескать, удавили вместе, мужик был грешный, да я его отмолю... Тебе, брат, бояться нечего. Вот мне – хуже. Меня в ад – сковороды лизать горячие...
Митенька наверху всполошился.
– Тьфу, тьфу, для чего эдакие слова-то говорить?
– То-то что правду говорю...
Они опять замолчали надолго. Матросы за переборкой ругались, играя в кости. Было слышно, как с шорохом набегали волны, как пробили барабаны, как запел рожок, потом – горны. На всей эскадре откликнулись сигнальные барабаны.
– Дядечка, чего сейчас – утро али вечер? – спросил Митенька сонно.
– А нам не все едино? – ответил Рябов.
Потом за переборкой затихли – наверное, легли спать. Гремя цепью, Рябов поднялся, наклонился к Митеньке, сказал ему серьезно, со значением:
– Ты вот чего, Митрий: что бы ни увидел и ни услышал – молчи. Молчи, и как я делаю, так и ты делай. Хорошо буду делать али худо – знай, молчи.
Митенька широко открыл глаза, в темноте блеснули зрачки.
– Вишь, вытаращился, – с досадой сказал кормщик. – Как велено тебе – так и делай...
– Ладно! – шепотом ответил Митенька.
Вновь загремели цепи – Рябов лег на канаты. И тотчас же за переборкой, к которой он прижался спиною, горячо и быстро зашептал чей-то голос:
– Мужички, ай, мужички? Откликнись!
Рябов повернулся, приник ухом к сырой прелой доске. Там, за переборкой, кто-то грузно и тяжело шевелился, сопел.
– Русский, что ли? – напряженным громким шепотом сказал Рябов.
– Да, русский, русский, рыбак с Архангельску. А ты кто будешь? По голосу будто знакомый. Скажи, сделай милость, будто схож на кормщика одного... Не Рябов?
– Ну, Рябов...
– Кто там, дядечка? – с тревогой спросил Митенька.
Кормщик отмахнулся.
– Рябов я, Иван Савватеевич. А ты кто?
– Да Лонгинов, не признаешь, что ли? Сколь годов хаживали...
– Нил?
– Он! С Копыловым мы пошли, черт дернул, женка все подбивала – Олешке да Лизке харчить нечего, упромысли хоть малость рыбки. Вот упромыслили...
– Заковали?
– Крепко! Да ты слушай, Иван Савватеевич. Может, еще и уйдем...
Лонгинов зашептал еще тише, Рябов больше догадывался, чем слышал. Будто есть на корабле кто-то свой, обещал подпилок да пилку – пропилить дыру в камору, где припас корабельный свален. Оттуда уйти дело нехитрое. Обещал еще платье дать шведское...
– Да кто он таков? – спросил Рябов.
– Мужик здешний, по-нашему говорит, кто – не ведаю, в лицо не видел. Рядом корабельные харчи, он там чего-то все носил да ставил. Через переборку, как с тобою, говорили. Нынче должен еще наведаться, скажу про тебя, поможет...
Рябов молчал.
– Не слышишь, что ли? – удивленно спросил Лонгинов.
– Слышу.
– Что молчишь-то?
– А чего говорить...
Лонгинов завозился за переборкой, потом выругался, погодя совсем тихо спросил:
– Да в самом ли деле – Рябов?
– Дядечка! – тревожно позвал Митенька.
За дверью слышались грубые голоса матросов, лязг оружия, брань.
– Дядечка!
– Не глухой! – отозвался Рябов. – Слышу...
– Вешать будут, дядечка...
– А ты поплачь...
В замке со скрипом повернулся ключ, Кристофер и Билль Гартвуд с масляными фонарями в руках остановились на пороге. За ними с мушкетами наперевес стояли несколько солдат и профос Сванте Багге.
– Выходи! – приказал Билль Гартвуд.
– Замок надо открыть! – сказал профос. – Тройчатка заперта на замок. Осторожнее, Кристофер, ты наклонишься, а он ударит тебя по затылку...
Солдаты сунули стволы мушкетов в дверь, в самые лица Митеньки и Рябова, Кристофер открыл замок, намотал цепь на руку. На Митеньку накинули аркан. По трапам поднялись на шканцы. Кристофер ногой ударил Рябова в бок – показал, что надо идти на ют. Оттуда доносилась музыка, женский голос пел песню. Флаг-офицер шаутбенахта осмотрел русских рыбаков, покачал головой:
– Где их кафтаны? Ворье! Уже успели обокрасть! Как в таком виде они покажутся гере шаутбенахту? Впрочем, это не мое дело!
Рябов, гремя цепью, без кафтана, в изорванной сорочке, не торопясь вошел в адмиральскую каюту, где горели свечи, сверкали серебро и хрусталь, где пела рыжеволосая женщина в черном, вышитом жемчугами платье, где на лютнях и на клавесине играли мужчины в париках, дымя короткими трубками...
Фру Юленшерна допела песню, приказала Окке:
– Пусть русские сядут и будут нашими гостями. Передайте – их не ждет ничего дурного, честь ярла шаутбенахта тому порукой! Им нечего бояться...
Окке перевел, Рябов ответил лениво:
– Покуда с вашим гостеваньем, с меня да вот с вьюноша кафтаны воровским делом содрали, цепи заместо кафтана надели, – то-то хорошо у вас гостевать...
Окке, учтиво изогнувшись перед фру Юленшерна, стал переводить, Рябов его перебил:
– Наврет чего, не надобно нам вашего толмача. Мой лучше скажет...
Митенька четко, коротко, бесстрашно перевел все, что сказал кормщик. В каюте сделалось тихо, офицеры переглядывались, шаутбенахт исподлобья разглядывал наглого русского лоцмана. Без доклада вошел шхипер Уркварт, всплеснул руками:
– Большой Иван! Вот счастливая встреча! Теперь-то мы будем друзьями, я надеюсь! О, если бы ты тогда ушел со мною в море, как бы изменилась твоя судьба...
И, не садясь, стал быстро рассказывать шаутбенахту – какой замечательный моряк Большой Иван. Он исходил все Студеное море, не раз бывал на Новой Земле, хаживал на Грумант. Много лет тому назад шхипер заплатил большие деньги монастырю, который владел тогда лоцманом, за то, чтобы иметь Большого Ивана в своей команде, но это не удалось...
– Чего он врет? – спросил Рябов у Митеньки.
– Нахваливает вас, дядечка, – шепотом ответил Митенька.
Лейтенант Юхан Морат подтвердил слова Уркварта:
– И я склонен предполагать, что этот человек – опытный моряк, лучше которого не отыскать. На его судне мы обнаружили компас, градшток, книжку по навигации. И он уже не так молод, во всяком случае – он зрелый муж. Наверное, он недурно знает море...
Уркварт подошел к Рябову, хлопнул его по плечу, заговорил добродушно:
– Этот Иван – подлинный моряк! Я не забуду, как в давние годы, когда я еще был шхипером на «Золотом облаке», он вводил мое судно в Двину. Пусть корабль, которым я командую, не имеет десяти футов воды под килем, если мы с Большим Иваном не делали чудеса на двинском фарватере. Разве ты не узнаешь меня, Иван? Правда, много лет прошло с тех пор...
Рябов спокойно оглядел раздобревшего шхипера, ответил прилично:
– Здравствуй, шхипер! Давненько не виделись, ишь ты, какой матерый стал. Чего в Архангельск больше не хаживаешь?
– Вот теперь иду! – засмеялся Уркварт. – Иду с богатым караваном. Ну, Иван? Как это говорится по-русски? Кто вспоминает былое – тот остается слепым? Ты на меня был в обиде, но я хотел для тебя добра. Если бы ты тогда ушел с нами – ставлю об заклад душу, – теперь тебе доверили бы целый корабль. Ты бы носил знатное платье и побрякивал золотыми в кармане...
– Пусть он сядет за стол! – приказал шаутбенахт по-шведски. – Если он действительно столь отменный моряк, как вы говорите, – пусть сидит с нами.
– Садись, Большой Иван! – сказал Уркварт. – Садись, старый приятель! Мы хотим беседовать с тобой как с нашим другом. Мы желаем тебе добра, и только добра! Садись!
– Что ж, в цепях и садиться? – спросил кормщик. – Нет, шхипер, так неладно! Либо я у вас полоняник, тогда мне не за столом сидеть, а в канатной каморе; либо я у вас гость – тогда с поклоном и встречайте!
Уркварт засмеялся, ласково покачал головой:
– Ах, Большой Иван, узнаю твой характер! Сколь много лет прошло, а ты вовсе не изменился. Каков был – таков и есть. Но я очень, очень рад, что мы повстречались. Наша встреча в море – это подарок судьбы и тебе и нам...
Корабельный кузнец быстро снял цепи, Рябов отбросил их ногой, огладил шею, кисти рук; разминаясь, повертел головой, потом сказал шхиперу:
– Еще вели, господин, кафтан чтобы мне отдали. Нехорошо драным да бедным среди вас сидеть. Чего ж срамиться...
Шаутбенахт покосился на лейтенанта Мората, тот быстро заговорил, что теперь одежду не отыскать, наверное осталась на потопленном карбасе. Юленшерна велел принести другие кафтаны, флаг-офицер побежал выполнять приказание, ворча под нос:
– Все равно вешать, зачем еще кафтаны...
Рябов сел в кресло у переборки, зеленые глаза его мерцали недобрым огнем, лукавая улыбка мелькнула на губах:
– Садись, Митрий, в ногах правды нет. Вишь, каюта какая богатая. Ничего живут, с достатком. И ковры, и по стенам золотая кожа, и сами сытые, а?
Флаг-офицер принес одежду, Рябов растянул на руках кургузый шведский кафтанчик, усмехнулся:
– Нет, дружки, так у нас дело не пойдет! За дурака меня считаете? Кафтан у меня был добрый, тонкого сукна, пуговицы костяные, шнуром обшит, пояс тоже был. А принесли кацавейку... И у парня у моего кафтанчик был справный, камзол тоже теплый...
Митенька холодным голосом перевел слово в слово, офицеры заулыбались, полковник Джеймс по-русски спросил, что кормщик хочет вместо своего кафтана. Пряча злую улыбку, кормщик ответил, что одеждой не торгует, что вместо кафтана ему кафтан и надобен, и не бабий летник, не сарафан, а вот вроде как на самом полковнике Джеймсе – таков бы и ему пристал...
Окке перевел, фру Юленшерна звонко расхохоталась:
– А он забавный, этот мужик! Забавный и смелый! Гере Джеймс, отдайте ему ваш кафтан. Ведь вам не жалко, правда? Посмотрим, как будет выглядеть русский мужик в кафтане из серебряной парчи. Это, правда, интересно...
– Не вижу в этом ровно ничего интересного, – вяло сказал обиженный Джеймс, – но приказание фру для меня – закон!
И, поджав губы, вышел.
Митенька натянул на себя шведский кафтанчик, разгладил ладонями волосы, сел важно. Уркварт рассказывал вполголоса о поморах, о том, как они горды и как любят почет. Шаутбенахт слушал, попивая легкое вино, выжидательно барабаня пальцами по столу. Кают-вахтер принес кафтан Джеймса, Рябов вдел руки в рукава – кафтан сразу затрещал. Фру Юленшерна сказала со смехом:
– Медведь, настоящий русский медведь...
Уркварт попытался застегнуть на Рябове кафтан, кафтан не сходился, кормщик ворчливо сказал:
– Пояс еще на нем был, я видел! Чего же без пояса, мой-то с поясом и шнуром обшит... Вишь, не сходится, а с поясом и сошлось бы...
Сам, не дожидаясь приглашения, сел в то кресло, где раньше сидел Джеймс, осмотрел внимательно стол, пожаловался Митеньке:
– Завсегда у них так, у иноземцев. Тарелок наставят, блюд, ножичков разных, ложек, стаканов, а харчей путных – и всего ничего. Вишь – рыбка дохлая, вишь – сухарь, мяса чуть-чуточка – и будь здоров! Нет, они нам, други любезные, карбас потопили, они меня голым-босым оставили, они меня и кормить будут по-нашему, а не по-своему. Скажи им, Митрий, на Руси-де едят толстотрапезно, а так, что ж, – насмешка одна. Пущай принесут щей, головизны какой, тельное там, другое что...
Митенька с удивлением, робея, взглянул на кормщика, тот едва заметно улыбался, в глазах его горели быстрые недобрые огни, между бровями легла складка. Митенька знал это выражение лица кормщика: таким он становился в море, в жестокий шторм...
Хлопнула дверь, вернулся Джеймс.
Рябов поднял стакан с вином, сказал полковнику:
– Что ж, господин, у тебя и другой кафтан не хуже парчового. Вишь, тоже с серебром, шитье какое. Богато вы тут живете, безотказно. Торгуете, я чаю, с выгодой, безубыточно...
Джеймс сел рядом с фру Юленшерна, наклонился к ее розовому душистому уху, сказал шепотом:
– Он просто дурак, этот русский Иван. До сих пор не понял, что мы вовсе не купцы...
– Он простодушен и доверчив! – ответила фру Юленшерна. – Дитя моря... Ничего, со временем он все поймет и будет отлично служить нам!
Все шло хорошо. Русский кормщик казался им воплощением простодушия, они посмеивались про себя и выполняли все его желания. Русский был таким, каким они хотели его видеть, и все ладилось в этой игре до тех пор, пока кормщик не почувствовал на себе чей-то пристальный и недоброжелательный взгляд. Он осмотрелся – все было попрежнему, только Джеймс раскраснелся от выпитого вина, да Юхан Морат о чем-то перешептывался со своим другом Бремсом...
– Ну! – сказал ярл Юленшерна. – Не пришло ли время поговорить о деле?
Они сидели друг против друга – шаутбенахт, откинувшись в кресле, и Рябов. Шхипер Уркварт понял, поднялся, мигнул другим офицерам. Фру Юленшерна перебирала клавиши клавесина. Артиллерист Пломгрэн взял лютню, Морат запел старую песню о злой колдунье. Ярл Юленшерна медленно говорил:
– Вы проведете нашу эскадру двинским фарватером к городу Архангельску. Если нас ожидает баталия – мы примем ее и разгромим врага. Вы опытный моряк. Наши корабли – военные корабли, по всей вероятности вы это заметили. Очень многое из того, что нас ожидает, зависит от опытности и искусства кормщика, поэтому мы не посчитаемся с наградой денежной. Более того, гере лоцман. Когда мы выполним наш долг, заслуги ваши будут оценены королем Швеции. Всю мою жизнь я служил короне во флоте. Мне достаточно посмотреть на человека, и я вижу, моряк он или нет. Вы моряк! Вас ждет большое будущее. Вы станете лютеранином, и, несомненно, его величество король Швеции назначит вас капитаном одного из славных своих кораблей...
Рябов повернулся к Митеньке: тот сидел бледный, губы его беззвучно двигались. Кормщик велел спокойным голосом:
– Переведи что говорит.
Митенька заговорил. Рябов слушал потупившись, порою кивал головой. У клавесина все еще пели песню со странным припевом:
Караби,
Тити Караби,
Тото Карабо,
Эй, дядя Гильери,
Не пропади смотри...
– Все сказал? – спросил Рябов.
– Все, дядечка.
– Теперь отвечай!
Кормщик стал говорить, и вдруг понял, чей пристальный взгляд тревожил его: слуга в коротком красном кафтане убирал со стола посуду и порою словно упирался в Рябова упрямыми серыми жесткими глазами. Заметив, что кормщик замолчал, шаутбенахт приказал Якобу убираться вон. Тот, высоко держа поднос, пошел к двери. Кормщик заговорил опять. Он не смотрел на Митеньку, но видел, как юноша сжимает руки, слышал, как он вдруг задохнулся и как вновь стал дышать быстро и коротко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
– Что ж теперь будет, дядечка?
– А то, брат, будет, что зря ты со мной увязался.
– Не зря! – упрямо возразил Митенька. – Вы завсегда со мною в море хаживали, вот живым и возвращались. А пошли бы без меня – значит, худо...
Кормщик засмеялся, потрепал Митеньку по плечу.
– Молодец! По-твоему, выходит, что раз ты со мной – лиха нам не ждать...
Помолчали.
– А корабль большой! – сказал Митенька. – И другие тоже большие. Я все разглядел...
Рябов не ответил.
– Дядечка! – негромко позвал Митенька.
– Ну, дядечка?
– Я про то, дядечка, – для чего мы в море-то пошли?
– Я пошел, а ты за мной увязался! – ответил Рябов наставительно. – Выследил и увязался. Кто тебя звал? Ну-ка, скажи-ка, звал я тебя? Теперь вот на себя и пеняй!
– Дядечка, а для чего мы паруса сбросили? Может, и убегли бы от шведа?
– Да ведь они из пушки палили?
– Во-она! Палили, да не попали.
– Еще бы пальнули и попали.
– Не так-то просто...
– Просто, не просто! – с досадой сказал Рябов. – Все тебе рассуждать. Попались – значит, сиди теперь да помалкивай...
Под ногами вновь завозились крысы. Митенька вздрогнул, забрался повыше на канаты, оттуда спросил:
– Дядечка, а книжку теперь мне не отдадут?
Рябов усмехнулся:
– О чем вспомнил! О книжке! Еще как живыми отсюда вынемся...
– Мне без той книжки и не возвернуться в Архангельск! – вздохнул Митрий. – Иевлев Сильвестр Петрович дал; береги, говорит, пуще живота да учи денно и нощно, тогда пошлю тебя в навигацкое, на Москву...
– Далеко нам с тобою нынче, парень, до Москвы! – невесело сказал кормщик. – Дальше, чем с Груманта.
– Повесят нас? – быстро спросил Митенька.
– Ну, вот уж и повесят...
– Дединьку-то повесили. Я признал, то – Семен Григорьевич.
Рябов молчал.
– Нет, уж повесят! – убежденно произнес Митенька. – Забрали, цепи надели, как не повесить? Теперь повесят вскорости...
– А ежели повесят, тебе дорога прямая – в рай. Ты – молельщик! – сказал Рябов. – Там таких любят. Замолви и за меня словечко: дескать, удавили вместе, мужик был грешный, да я его отмолю... Тебе, брат, бояться нечего. Вот мне – хуже. Меня в ад – сковороды лизать горячие...
Митенька наверху всполошился.
– Тьфу, тьфу, для чего эдакие слова-то говорить?
– То-то что правду говорю...
Они опять замолчали надолго. Матросы за переборкой ругались, играя в кости. Было слышно, как с шорохом набегали волны, как пробили барабаны, как запел рожок, потом – горны. На всей эскадре откликнулись сигнальные барабаны.
– Дядечка, чего сейчас – утро али вечер? – спросил Митенька сонно.
– А нам не все едино? – ответил Рябов.
Потом за переборкой затихли – наверное, легли спать. Гремя цепью, Рябов поднялся, наклонился к Митеньке, сказал ему серьезно, со значением:
– Ты вот чего, Митрий: что бы ни увидел и ни услышал – молчи. Молчи, и как я делаю, так и ты делай. Хорошо буду делать али худо – знай, молчи.
Митенька широко открыл глаза, в темноте блеснули зрачки.
– Вишь, вытаращился, – с досадой сказал кормщик. – Как велено тебе – так и делай...
– Ладно! – шепотом ответил Митенька.
Вновь загремели цепи – Рябов лег на канаты. И тотчас же за переборкой, к которой он прижался спиною, горячо и быстро зашептал чей-то голос:
– Мужички, ай, мужички? Откликнись!
Рябов повернулся, приник ухом к сырой прелой доске. Там, за переборкой, кто-то грузно и тяжело шевелился, сопел.
– Русский, что ли? – напряженным громким шепотом сказал Рябов.
– Да, русский, русский, рыбак с Архангельску. А ты кто будешь? По голосу будто знакомый. Скажи, сделай милость, будто схож на кормщика одного... Не Рябов?
– Ну, Рябов...
– Кто там, дядечка? – с тревогой спросил Митенька.
Кормщик отмахнулся.
– Рябов я, Иван Савватеевич. А ты кто?
– Да Лонгинов, не признаешь, что ли? Сколь годов хаживали...
– Нил?
– Он! С Копыловым мы пошли, черт дернул, женка все подбивала – Олешке да Лизке харчить нечего, упромысли хоть малость рыбки. Вот упромыслили...
– Заковали?
– Крепко! Да ты слушай, Иван Савватеевич. Может, еще и уйдем...
Лонгинов зашептал еще тише, Рябов больше догадывался, чем слышал. Будто есть на корабле кто-то свой, обещал подпилок да пилку – пропилить дыру в камору, где припас корабельный свален. Оттуда уйти дело нехитрое. Обещал еще платье дать шведское...
– Да кто он таков? – спросил Рябов.
– Мужик здешний, по-нашему говорит, кто – не ведаю, в лицо не видел. Рядом корабельные харчи, он там чего-то все носил да ставил. Через переборку, как с тобою, говорили. Нынче должен еще наведаться, скажу про тебя, поможет...
Рябов молчал.
– Не слышишь, что ли? – удивленно спросил Лонгинов.
– Слышу.
– Что молчишь-то?
– А чего говорить...
Лонгинов завозился за переборкой, потом выругался, погодя совсем тихо спросил:
– Да в самом ли деле – Рябов?
– Дядечка! – тревожно позвал Митенька.
За дверью слышались грубые голоса матросов, лязг оружия, брань.
– Дядечка!
– Не глухой! – отозвался Рябов. – Слышу...
– Вешать будут, дядечка...
– А ты поплачь...
В замке со скрипом повернулся ключ, Кристофер и Билль Гартвуд с масляными фонарями в руках остановились на пороге. За ними с мушкетами наперевес стояли несколько солдат и профос Сванте Багге.
– Выходи! – приказал Билль Гартвуд.
– Замок надо открыть! – сказал профос. – Тройчатка заперта на замок. Осторожнее, Кристофер, ты наклонишься, а он ударит тебя по затылку...
Солдаты сунули стволы мушкетов в дверь, в самые лица Митеньки и Рябова, Кристофер открыл замок, намотал цепь на руку. На Митеньку накинули аркан. По трапам поднялись на шканцы. Кристофер ногой ударил Рябова в бок – показал, что надо идти на ют. Оттуда доносилась музыка, женский голос пел песню. Флаг-офицер шаутбенахта осмотрел русских рыбаков, покачал головой:
– Где их кафтаны? Ворье! Уже успели обокрасть! Как в таком виде они покажутся гере шаутбенахту? Впрочем, это не мое дело!
Рябов, гремя цепью, без кафтана, в изорванной сорочке, не торопясь вошел в адмиральскую каюту, где горели свечи, сверкали серебро и хрусталь, где пела рыжеволосая женщина в черном, вышитом жемчугами платье, где на лютнях и на клавесине играли мужчины в париках, дымя короткими трубками...
Фру Юленшерна допела песню, приказала Окке:
– Пусть русские сядут и будут нашими гостями. Передайте – их не ждет ничего дурного, честь ярла шаутбенахта тому порукой! Им нечего бояться...
Окке перевел, Рябов ответил лениво:
– Покуда с вашим гостеваньем, с меня да вот с вьюноша кафтаны воровским делом содрали, цепи заместо кафтана надели, – то-то хорошо у вас гостевать...
Окке, учтиво изогнувшись перед фру Юленшерна, стал переводить, Рябов его перебил:
– Наврет чего, не надобно нам вашего толмача. Мой лучше скажет...
Митенька четко, коротко, бесстрашно перевел все, что сказал кормщик. В каюте сделалось тихо, офицеры переглядывались, шаутбенахт исподлобья разглядывал наглого русского лоцмана. Без доклада вошел шхипер Уркварт, всплеснул руками:
– Большой Иван! Вот счастливая встреча! Теперь-то мы будем друзьями, я надеюсь! О, если бы ты тогда ушел со мною в море, как бы изменилась твоя судьба...
И, не садясь, стал быстро рассказывать шаутбенахту – какой замечательный моряк Большой Иван. Он исходил все Студеное море, не раз бывал на Новой Земле, хаживал на Грумант. Много лет тому назад шхипер заплатил большие деньги монастырю, который владел тогда лоцманом, за то, чтобы иметь Большого Ивана в своей команде, но это не удалось...
– Чего он врет? – спросил Рябов у Митеньки.
– Нахваливает вас, дядечка, – шепотом ответил Митенька.
Лейтенант Юхан Морат подтвердил слова Уркварта:
– И я склонен предполагать, что этот человек – опытный моряк, лучше которого не отыскать. На его судне мы обнаружили компас, градшток, книжку по навигации. И он уже не так молод, во всяком случае – он зрелый муж. Наверное, он недурно знает море...
Уркварт подошел к Рябову, хлопнул его по плечу, заговорил добродушно:
– Этот Иван – подлинный моряк! Я не забуду, как в давние годы, когда я еще был шхипером на «Золотом облаке», он вводил мое судно в Двину. Пусть корабль, которым я командую, не имеет десяти футов воды под килем, если мы с Большим Иваном не делали чудеса на двинском фарватере. Разве ты не узнаешь меня, Иван? Правда, много лет прошло с тех пор...
Рябов спокойно оглядел раздобревшего шхипера, ответил прилично:
– Здравствуй, шхипер! Давненько не виделись, ишь ты, какой матерый стал. Чего в Архангельск больше не хаживаешь?
– Вот теперь иду! – засмеялся Уркварт. – Иду с богатым караваном. Ну, Иван? Как это говорится по-русски? Кто вспоминает былое – тот остается слепым? Ты на меня был в обиде, но я хотел для тебя добра. Если бы ты тогда ушел с нами – ставлю об заклад душу, – теперь тебе доверили бы целый корабль. Ты бы носил знатное платье и побрякивал золотыми в кармане...
– Пусть он сядет за стол! – приказал шаутбенахт по-шведски. – Если он действительно столь отменный моряк, как вы говорите, – пусть сидит с нами.
– Садись, Большой Иван! – сказал Уркварт. – Садись, старый приятель! Мы хотим беседовать с тобой как с нашим другом. Мы желаем тебе добра, и только добра! Садись!
– Что ж, в цепях и садиться? – спросил кормщик. – Нет, шхипер, так неладно! Либо я у вас полоняник, тогда мне не за столом сидеть, а в канатной каморе; либо я у вас гость – тогда с поклоном и встречайте!
Уркварт засмеялся, ласково покачал головой:
– Ах, Большой Иван, узнаю твой характер! Сколь много лет прошло, а ты вовсе не изменился. Каков был – таков и есть. Но я очень, очень рад, что мы повстречались. Наша встреча в море – это подарок судьбы и тебе и нам...
Корабельный кузнец быстро снял цепи, Рябов отбросил их ногой, огладил шею, кисти рук; разминаясь, повертел головой, потом сказал шхиперу:
– Еще вели, господин, кафтан чтобы мне отдали. Нехорошо драным да бедным среди вас сидеть. Чего ж срамиться...
Шаутбенахт покосился на лейтенанта Мората, тот быстро заговорил, что теперь одежду не отыскать, наверное осталась на потопленном карбасе. Юленшерна велел принести другие кафтаны, флаг-офицер побежал выполнять приказание, ворча под нос:
– Все равно вешать, зачем еще кафтаны...
Рябов сел в кресло у переборки, зеленые глаза его мерцали недобрым огнем, лукавая улыбка мелькнула на губах:
– Садись, Митрий, в ногах правды нет. Вишь, каюта какая богатая. Ничего живут, с достатком. И ковры, и по стенам золотая кожа, и сами сытые, а?
Флаг-офицер принес одежду, Рябов растянул на руках кургузый шведский кафтанчик, усмехнулся:
– Нет, дружки, так у нас дело не пойдет! За дурака меня считаете? Кафтан у меня был добрый, тонкого сукна, пуговицы костяные, шнуром обшит, пояс тоже был. А принесли кацавейку... И у парня у моего кафтанчик был справный, камзол тоже теплый...
Митенька холодным голосом перевел слово в слово, офицеры заулыбались, полковник Джеймс по-русски спросил, что кормщик хочет вместо своего кафтана. Пряча злую улыбку, кормщик ответил, что одеждой не торгует, что вместо кафтана ему кафтан и надобен, и не бабий летник, не сарафан, а вот вроде как на самом полковнике Джеймсе – таков бы и ему пристал...
Окке перевел, фру Юленшерна звонко расхохоталась:
– А он забавный, этот мужик! Забавный и смелый! Гере Джеймс, отдайте ему ваш кафтан. Ведь вам не жалко, правда? Посмотрим, как будет выглядеть русский мужик в кафтане из серебряной парчи. Это, правда, интересно...
– Не вижу в этом ровно ничего интересного, – вяло сказал обиженный Джеймс, – но приказание фру для меня – закон!
И, поджав губы, вышел.
Митенька натянул на себя шведский кафтанчик, разгладил ладонями волосы, сел важно. Уркварт рассказывал вполголоса о поморах, о том, как они горды и как любят почет. Шаутбенахт слушал, попивая легкое вино, выжидательно барабаня пальцами по столу. Кают-вахтер принес кафтан Джеймса, Рябов вдел руки в рукава – кафтан сразу затрещал. Фру Юленшерна сказала со смехом:
– Медведь, настоящий русский медведь...
Уркварт попытался застегнуть на Рябове кафтан, кафтан не сходился, кормщик ворчливо сказал:
– Пояс еще на нем был, я видел! Чего же без пояса, мой-то с поясом и шнуром обшит... Вишь, не сходится, а с поясом и сошлось бы...
Сам, не дожидаясь приглашения, сел в то кресло, где раньше сидел Джеймс, осмотрел внимательно стол, пожаловался Митеньке:
– Завсегда у них так, у иноземцев. Тарелок наставят, блюд, ножичков разных, ложек, стаканов, а харчей путных – и всего ничего. Вишь – рыбка дохлая, вишь – сухарь, мяса чуть-чуточка – и будь здоров! Нет, они нам, други любезные, карбас потопили, они меня голым-босым оставили, они меня и кормить будут по-нашему, а не по-своему. Скажи им, Митрий, на Руси-де едят толстотрапезно, а так, что ж, – насмешка одна. Пущай принесут щей, головизны какой, тельное там, другое что...
Митенька с удивлением, робея, взглянул на кормщика, тот едва заметно улыбался, в глазах его горели быстрые недобрые огни, между бровями легла складка. Митенька знал это выражение лица кормщика: таким он становился в море, в жестокий шторм...
Хлопнула дверь, вернулся Джеймс.
Рябов поднял стакан с вином, сказал полковнику:
– Что ж, господин, у тебя и другой кафтан не хуже парчового. Вишь, тоже с серебром, шитье какое. Богато вы тут живете, безотказно. Торгуете, я чаю, с выгодой, безубыточно...
Джеймс сел рядом с фру Юленшерна, наклонился к ее розовому душистому уху, сказал шепотом:
– Он просто дурак, этот русский Иван. До сих пор не понял, что мы вовсе не купцы...
– Он простодушен и доверчив! – ответила фру Юленшерна. – Дитя моря... Ничего, со временем он все поймет и будет отлично служить нам!
Все шло хорошо. Русский кормщик казался им воплощением простодушия, они посмеивались про себя и выполняли все его желания. Русский был таким, каким они хотели его видеть, и все ладилось в этой игре до тех пор, пока кормщик не почувствовал на себе чей-то пристальный и недоброжелательный взгляд. Он осмотрелся – все было попрежнему, только Джеймс раскраснелся от выпитого вина, да Юхан Морат о чем-то перешептывался со своим другом Бремсом...
– Ну! – сказал ярл Юленшерна. – Не пришло ли время поговорить о деле?
Они сидели друг против друга – шаутбенахт, откинувшись в кресле, и Рябов. Шхипер Уркварт понял, поднялся, мигнул другим офицерам. Фру Юленшерна перебирала клавиши клавесина. Артиллерист Пломгрэн взял лютню, Морат запел старую песню о злой колдунье. Ярл Юленшерна медленно говорил:
– Вы проведете нашу эскадру двинским фарватером к городу Архангельску. Если нас ожидает баталия – мы примем ее и разгромим врага. Вы опытный моряк. Наши корабли – военные корабли, по всей вероятности вы это заметили. Очень многое из того, что нас ожидает, зависит от опытности и искусства кормщика, поэтому мы не посчитаемся с наградой денежной. Более того, гере лоцман. Когда мы выполним наш долг, заслуги ваши будут оценены королем Швеции. Всю мою жизнь я служил короне во флоте. Мне достаточно посмотреть на человека, и я вижу, моряк он или нет. Вы моряк! Вас ждет большое будущее. Вы станете лютеранином, и, несомненно, его величество король Швеции назначит вас капитаном одного из славных своих кораблей...
Рябов повернулся к Митеньке: тот сидел бледный, губы его беззвучно двигались. Кормщик велел спокойным голосом:
– Переведи что говорит.
Митенька заговорил. Рябов слушал потупившись, порою кивал головой. У клавесина все еще пели песню со странным припевом:
Караби,
Тити Караби,
Тото Карабо,
Эй, дядя Гильери,
Не пропади смотри...
– Все сказал? – спросил Рябов.
– Все, дядечка.
– Теперь отвечай!
Кормщик стал говорить, и вдруг понял, чей пристальный взгляд тревожил его: слуга в коротком красном кафтане убирал со стола посуду и порою словно упирался в Рябова упрямыми серыми жесткими глазами. Заметив, что кормщик замолчал, шаутбенахт приказал Якобу убираться вон. Тот, высоко держа поднос, пошел к двери. Кормщик заговорил опять. Он не смотрел на Митеньку, но видел, как юноша сжимает руки, слышал, как он вдруг задохнулся и как вновь стал дышать быстро и коротко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68