Рябов оглянулся на него, крепче обнял жену.
– Ты не бойся, лапушка! – сказал он тихо. – Как же иначе быть? Иначе ладно ли?
Она не отвечала.
– Не идти, что ли? – совсем тихо, как бы испытывая ее, спросил кормщик. – Сбежать?
Таисья молчала.
– Вишь, как! – со вздохом сказал кормщик. – Надо, детынька, идти. По совести, иначе и жизнь не в жизнь. Иначе как же? Иван вырастет, укорит: ты, скажет, почему не по-хорошему тогда сделал? Почему Иевлева капитан-командора кинул в беде? Как же мне тогда и доживать? Да и Марье Никитишне, горемыке, обещался я давеча. Слово-то дадено...
Таисья откинула голову, жадно взглянула в его зеленые глаза, сказала со стоном:
– Сколько ж так можно, Ванечка? Извелась я, Ванечка, измучилась вся. Голова мутится, нет более сил у меня.
Он молчал, смотрел на нее сверху с печальной нежностью, словно и вправду был виноват. А она говорила, захлебываясь слезами, задыхаясь, упрекая его в том, что самое тяжкое, самое страшное он всегда берет на свои плечи, всегда делает сам: и в монастыре пошел против братии первым, и когда суда на верфи строил – никому не поклонился, и на Груманте было ему хуже, чем другим, и корабль шведский взялся посадить на мель, и в тюрьму теперь идет на лютые муки...
– Сын у нас без отца растет, Ванечка! – рыдая говорила она. – Я все одна да одна, вдова при живом муже...
– Выходит – оставаться? – строго спросил Рябов.
Она не ответила – вдруг стихнув, глядя на него с испугом. Слезы еще катились по ее щекам, но она больше не плакала, ждала, закусив губу.
– То-то, что не можно мне оставаться! – сам себе ответил он и взял узелок с лавки.
Таисья рванулась к нему, заслонила собою дверь.
– Будет тебе, Таюшка! – с суровой нежностью сказал он, отстраняя ее с пути. – Будет, лапушка. Жди. Еще свидимся...
И притворил за собою дверь.
Таисья вскрикнула, руки ее отпустили косяк, за который она держалась, ноги подкосились. В тишине она ясно услышала его твердые неторопливые шаги по скрипящему снегу, услышала, как отворил он калитку. Потом все стихло.


ГЛАВА ПЯТАЯ


Тюрьма мне в честь, не в укоризну,
За дело правое я в ней;
И мне ль стыдиться сих цепей,
Когда ношу их за отчизну.

Рылеев

1. СО СВИДАНЬИЦЕМ, СИЛЬВЕСТР ПЕТРОВИЧ!

По скрипящему морозному снегу, помахивая узелком, не торопясь, переулками он вышел к Двине и остановился надолго. Круглая холодная луна освещала своим неласковым светом вмерзающие в лед корабли – те самые тринадцать судов, что остались целыми после шведского нашествия. Семисадов привел их на зимовку к городу, и теперь Рябов с радостью и гордостью узнавал знакомые обводы, мачты, реи, бушприты. Вот «Павел», который он провел тогда перед иноземными кораблями. Вот другое судно, на котором ходили в море и спасались в Унских Рогах. Вот корабль, который построен в Соломбале. Вот еще «Святое пророчество». Вот «Апостолы»...
Щурясь, посасывая короткую трубочку, сплевывая горькую слюну, он всматривался в корабли, в огоньки, которые там мелькали, вслушивался в протяжные звуки старой поморской песни, которую пели матросы, и, дивясь, качал головой: было странно, что на таких больших, для океанского ходу, кораблях русские матросы поют русские песни, было непривычно смотреть на русские многоластовые военные суда – русский флот!
«А чего? И я сам эти корабли строил! – думал Рябов. – Я, да еще Иван Кононович, да Молчан пропавший, да самоедин Пайга, да Тимофей, – мало ли нас было. Строили, глядишь – и выстроили. Теперь ничего и не скажешь, нынче – флот».
Ему вспомнились шведские военные корабли и «Корона», которую он посадил на мель и на которой убили Митеньку; он вздохнул, пожалел Митрия, что не увидит, как весной, в полную воду пойдут корабли в море.
«Не пожгли! – спокойно думал Рябов, вслушиваясь в широкий вольный напев, несущийся с большого корабля, – не пожгли шведские воры! Вишь, близко было, да не сделалось. И Семисадов с Иевлевым хорошо надумали увести тогда флот. Вдруг бы меня шведы, как Митрия, убили, может и удалось бы им, окаянным, к городу проскочить. Тогда спалили бы, воры, корабли...»
Он еще постоял, жалея флот, который могли бы спалить, – дорого дался он, ради него умерло столько народу. Потом подтянул потуже пояс на полушубке и, словно бы торопясь за делом, пошел вдоль Двины, мимо кораблей – к съезжей.
Здесь, несмотря на позднее время, кормщик застал какое-то смутное беспокойство и даже смятение. Дьяк Гусев, увидев Рябова, отвел от него свои подпухшие глазки и сделал вид, что не заметил кормщика. Другой дьяк, Абросимов, суя кулаки в лицо старому драгуну, кричал на него, что ежели персона не сыщется, то от драгуна и мокрого места не останется. Здесь же в углу, злобно тараща глаза, размашисто писал при свете витых свечей стрелецкий полковник Нобл. Скрипучая черная дверь то и дело хлопала, впуская и выпуская матросов, рейтар, стрельцов и драгун; под окошком, заделанным железными прутьями в репьях, часто слышался конский топот, ржание, сиплая брань продрогших людей.
Рябов сел на лавку, положил возле себя узелок, подождал. Погодя спросил:
– Домой мне, что ли, идти, али как?
Дьяк не услышал вопроса. Рядом с кормщиком на лавке переобувался рейтар с веселыми живыми глазами. Кормщик спросил у него шепотом:
– Чего они тут – сбесились, что ли?
Рейтар подтянул сапог, поправил голенище, сказал неопределенно:
– Сбесишься!
– Кого ищут-то?
– Комендант сбежал с крепости – господин Мехоношин. И казну увел...
Рябов присвистнул, в глазах его вспыхнули веселые искры.
– Много ли казны-то?
– Не считал, да будто – много. Государево жалованье, подрядчикам платить. Небось, нам с тобой той казны на всю бы жизнь хватило... Теперь ищи ветра в поле. Конь у него добрый, сам – малый не промах, золото у него нынче есть... Да то еще не все, а самое начало...
– А что ж конец?
– Воевода новый едет. Ржевский – стольник.
– А наш-то?
– Будто вовсе недужен. Как про Мехоношина узнал – так и повалился. Не крикнул.
– Помер?
– Зачем помер? Живет. Языка лишился. Мычит будто и все пальчиком к себе подзывает. Святых тайн причастился.
Рябов покачал головою:
– Ишь ты...
Рейтар переобулся, потопал по полу сапогами, сказал весело:
– Так-то получше, а то вовсе заколели ноги. Опять посылают – искать.
Он ушел, Рябов поднялся с лавки, подошел к дьяку Гусеву. Тот вскинул на него отекшие глазки, будто бы припоминая, что за человек перед ним. Абросимов, отвернувшись, задумчиво жевал пирог.
– Как же будет-то? – спросил кормщик.
– Чего как будет?
– А того! – с насмешкой отозвался Рябов. – Вон он – я. Слышал, искали меня. Пришел. Веди куда надо, а не то – я домой дорогу не забыл...
– Ты мне не указывай! – сказал Гусев.
И зашептался с Абросимовым. Полковник Нобл все писал, попрежнему тараща глаза. К съезжей еще подъехали драгуны, вновь бухнула дверь. Через малое время пришли два караульщика, у одного в руке был слюдяной фонарь. Гусев кивнул на кормщика. Молча они вывели его в сени, повели по ступенькам вниз. Из темноты дышало холодом и плесенью, как в подземелье Николо-Корельского монастыря. Рябов ступал медленно, нащупывал ногою кривые ступеньки. Караульщик пихнул его в спину, крикнул:
– Живее, ярыга!
Рябов повернулся, схватил караульщика за ворот, прижал к каменной стене, – тот захрипел сразу. Другой, крутясь в узком проходе, пытался ударить Рябова алебардой по голове – не удавалось, не мог повернуться.
– Ты у меня попомнишь ярыгу! – с яростью сказал Рябов. – Ты у меня на веки вечные попомнишь...
И пошел дальше.
Внизу были еще сени с железной решетчатой дверью. Ключарь в драном полушубке пил из деревянной миски снятое синее молоко. Караульщики, испуганные, встали поодаль.
– Кто таков? – спросил ключарь стариковским шамкающим голосом.
– А тебе не все едино? – ответил Рябов.
Старик всмотрелся, ахнул:
– Иван Савватеевич! Господи преблагий, взяли-таки антихристы...
Рябов молчал, не узнавая. Потом вспомнил – рыбачили когда-то вместе.
– Нашел себе место, дед, под старость.
Ключарь махнул рукой, запричитал:
– Один я, Иван Савватеевич, один на всем божьем свете. Есть-пить-то надобно... Ой, горе... Как ты меня в тот год злосчастный из воды вынул, как я остался без сына, как пошел мыкаться... А ноги-то ноют, руки-то как крюки, а именья-то всего животов – собака да кошка...
Рябов все смотрел на старика, потом сказал жестко:
– Чего там, дед, растабарывать. Знал бы – не вынул из воды. Веди куда надо.
Старик загремел замком, попросил тихо:
– Прости для бога, Иван Савватеевич. Отслужу.
– Бога и проси! – сказал Рябов. – Ему ловчее вас прощать.
– Отслужу, Иван Савватеевич...
– Отслужишь и без прощения.
Старик втянул плешивую голову в плечи, отворил железную дверь. Рябов вошел, оглядел стены, по которым ползла вода, плесень по углам, гнилые истлевшие бревна. Прислушался: в остроге было тихо, как в могиле.
– Иевлев где – Сильвестр Петрович? – спросил кормщик.
– Вот – камора.
– Здесь и держите – немощного?
– Все ж посуше. И печка есть – топим.
– К нему веди!
– Плох он. Недолго протянет.
– Открывай-ка.
Старик опять загремел ключами. Кормщик вошел первым. Старик сзади поднял над головою глиняный горшок, в котором коптил фитиль. Рябов сразу увидел Иевлева: он сидел против двери у стены, привалившись боком к печке.
– Пришел! – слабым, но радостным голосом сказал Сильвестр Петрович. – Я знал, что придешь.
– Пришел! – ответил кормщик. – Пришел, Сильвестр Петрович. Гостинца тебе принес. Здравствуй!
– Здравствуй! – попрежнему радостно сказал Иевлев. – Здравствуй, коли не шутишь, на все четыре ветра. Верно говорю? Не запамятовал еще в узилище, как вы, поморы, здороваетесь?
– Не запамятовал! – садясь возле Иевлева и развязывая узелок, молвил Рябов. – Оно дело нехитрое. Получай, господин капитан-командор, гостинцы. Табачок перво-наперво – добрый. Кремень, да огниво, да трут. Я гостинчика тебе по-своему собирал, как на Грумант, вроде бы на зимовье: чего там надобно, то и в тюрьме нужно. Снадобья, чтобы мы с тобой не зацынжали. Мазь бабинька Евдоха послала, лечить тебя будем. Так. Трубочка – обкуренная, хорошая. Теперь от супруги от твоей принимай...
Он говорил, и как бы даже не глядел на Иевлева, пока раскладывал на топчане гостинцы. Сильвестр Петрович справился с собою: быстро утер мокрые глаза, стал дышать ровнее, спокойнее, вновь заулыбался.
Светильню Рябов приказал не уносить. Ключарь попробовал было поспорить, что-де не велено, но кормщик так на него посмотрел, что тот поклонился и ушел.
– Да сыро что-то! – вслед старику крикнул Рябов. – Затопил бы, старый грешник!
Погодя оба закурили трубки.
– Ну что ж! – молвил кормщик, оглядывая стены каморы. – Ничего. На Груманте-то не в пример хуже было. Нынче отдохнем, а с утра пораньше за дело возьмемся – не узнаешь, Сильвестр Петрович, какие хоромы будут...
Иевлев молчал. Синие его глаза ярко светились в полумраке.
– Важно заживем! – говорил Рябов. – А пока слушай, я тебе новости расскажу.
И стал рассказывать про князя Прозоровского, про сбежавшего поручика Мехоношина и про нового воеводу Ржевского, который вскорости должен прибыть в Архангельск.
– Одного Ржевского я знавал в прежние годы, – задумчиво произнес Иевлев, выслушав рассказ кормщика. – Василием звали. Он, должно быть, и есть...
– Что за мужчина?
Сильвестр Петрович ответил с неудовольствием:
– Князь Ржевский человек разумный, смаху не рубит, осторожный, воеводствует не первый год...
– Боярин?
– Доброго роду...
– Я чай, не лучше нынешнего?
– Воевода царевым указом ставится! – почти с гневом отрезал Иевлев. – Не наше дело об нем толковать...
– Ой, наше! – невесело усмехнувшись, молвил Рябов. – Наше, Сильвестр Петрович. Загнали нас ни за что ни про что в узилище, а судить их не нам. Нет уж, господин капитан-командор, нам!
– Поживем – увидим! – угрюмо произнес Иевлев.
– То дело другое: прежде времени голову ломать не к чему. Давай, Сильвестр Петрович, закусим, да и спать повалимся до утра. Ноне денек у меня был хлопотный...
Он разложил на топчане чистый платок, ловко нарезал копченую оленину; хитро подмигнув, вытащил из сапога скляницу зелена вина, протянул Иевлеву, тот, запрокинув голову, хлебнул. Рябов сказал ласково:
– Со свиданьицем, Сильвестр Петрович. Чтобы, как у нас говорится, – в будущем году, да об эту пору, да с тем же дружком, да еще и с пирожком.
Выпил, покрутил головою, удивился:
– Смотри, как проскакивает! Соколом! А ведь ныне, как я из тундры вынулся, тверезый ни минуты вроде не был...
И добавил с грустью:
– Нехорошо, а как сделаешь? Надо же человеку отдохнуть?

2. ВОЕВОДА РЖЕВСКИЙ

И пошли один за другим острожные, похожие друг на друга дни...
Где-то там, наверху, где светило солнце и день отличался от ночи, а вечер от утра, – дьяки Гусев и Абросимов пеклись о том, чтобы здесь, внизу, в сырой и мозглой каморе побыстрее померли два узника. Помрут – и все, помрут – тогда один Прозоровский всему виновник, помрут – ищи-свищи концы. И тюремные караульщики, и стража на съезжей, и злая баба, что стряпала острожникам хлебово, и бобыли, состоящие при палаче Поздюнине, и сам Поздюнин – все знали, чего хотят дьяки, но страшились погубить узников без прямого на то приказа. Дьяки же такой приказ не решались дать без ведома воеводы Прозоровского, который лежал без движения, смотрел в потолок мутными бессмысленными глазами и жалостно мычал.
Новый же воевода Ржевский все не ехал.
А узники не умирали, и даже более того – немощный Иевлев стал поправляться.
Дьяки, растерявшись, ругались и пугали караульщиков жестокими карами, но караульщики теперь не так трепетали дьяков, как прежде, и более слушали Егора Резена, заходившего к ним в избы вместе с одноногим боцманом. Резен был щедр, не скупился на угощение и часто повторял, что приедет царь Петр, и тогда все узнают, что за люди капитан-командор и кормщик Рябов. А боцман сердито посмеивался и сулил тем, кто будет жесток к узникам, такую казнь, что у караульщиков мурашки бегали по спине. Кроме того, многие знали о подвиге Рябова во время шведского нашествия, знали и о том, что он сам пришел в узилище, чтобы не оставить в беде Иевлева. И чем дальше, тем больше чинились послабления двум узникам, а дьяки уже старались не замечать ничего и даже не спрашивали, живы Рябов с Иевлевым или померли.
Дни шли один за другим – однообразные, без перемен – до самого Сретенья, когда приехал наконец новый воевода. Слухи о нем были невеселые. В остроге сразу стало известно, что воевода Ржевский недоверчив, говорит мало, от ответов на прямо заданные вопросы уклоняется, привез на верфи многих корабельных мастеров-иноземцев и время свое препровождает с ними. Кочнева и Ивана Кононовича он с работы согнал, даже не побеседовав с ними. С инженером Егором Резеном Ржевский сразу же жестоко поругался и на глаза его к себе не пускает. Говорили также – и это было самым удивительным и неприятным для узников, – что князь Василий уже несколько раз навещал немощного Прозоровского, утешал его, что, дескать, клеветы рассеятся и верная государю служба вознаградится, что сам он, Ржевский, прибыл сюда временно, пока суд да дело, а там и Алексею Петровичу придется попрежнему честно и мудро править Придвинским краем. Он же, князь Василий, отъедет на давно обещанное ему воеводство куда потеплее – на кормление в Астрахань...
Слушая нерадостные вести, Рябов угрюмо посмеивался:
– Оно так! Рука с рукавичкой завсегда дружлива. Нет, Сильвестр Петрович, я так рассуждаю: надо нам с тобою отсюдова тайно уходить. Сию правду паки и паки дожидаючись, головами расплатимся...
Иевлев сердился:
– Не дури! Я от царева суда не побегу! Да и статно ли мне, капитан-командору, яко татю в ночи, тайно бежать...
На Власия-бокогрея в марте месяце поздно ночью ключарь разбудил Иевлева и Рябова и дрожащим шепотом сказал им, что Ржевский сейчас же будет на съезжей для беседы с ними. Дьяки уже приехали и ждут. Сильвестр Петрович, опираясь на костыль, с трудом поднялся по крутым осклизлым ступеням и в изнеможении опустился на лавку. Кормщик, не ожидая от нового воеводы-боярина ничего хорошего, хмуро стоял у печки.
Ждали долго.
Наконец мерзлая дверь распахнулась, караульщики вздели алебарды. Ржевский, в коротком дубленом полушубке, широко шагая, вошел в избу, простуженным голосом с порога спросил Иевлева:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68