Невестка Фудзи тоже работала раньше на прядильной фабрике, мать Хацуэ — Симо — работала прядильщицей еще в то время, когда производство было полукустарным. Конечно, на ручной прялке удавалось заработать лишь жалкие гроши, но так же как для крестьян, выращивающих тутовые деревья в этой местности, где кругом были одни лишь голые скалы да камни, так и для женщин этого поселка, которые чуть ли не с самой колыбели занимались изготовлением пряжи, — это было единственным побочным промыслом.
Соломенная кровля нависала так низко, что Хацуэ едва не задевала за нее головой. За живой изгородью, окружавшей дом, шел каменистый склон. На нем по обеим сторонам дороги раскинулись озаренные осенним солнцем лощины, рисовые поля, рощи тутовых деревьев.
По дороге мимо дома проходили люди, из-за деревьев виднелись только их головы и плечи. «Здравствуйте!»— приветствовали Хацуэ прохожие. И она всякий раз поднимала голову и отвечала: «Здравствуйте!»
О, эти лица, эти голоса!
В глубине дома Томоко нянчила племянника Тиё-ити, распевая военную песенку, которой научилась на фабрике. Мальчуган, что-то весело лепетавший, пуская слюнки и ковыляя по земляному полу, попытался ухватиться за котел, в котором кипели коконы. Но пойманный за край рубашонки, он был водворен на место.
Томоко, такая же рослая девушка, как и старшая сестра, лежала на животе, вытянув белые полные ноги, прикрытые подолом юбки, и весело распевала:
Развевались знамена...
С тех пор как Хацуэ поспешно уехала с завода, она всё время испытывала какую-то безотчетную тревогу, ей казалось, будто ее подхватил и уносит куда-то стремительный поток. В поселке не было ни радио, ни газет, но перемены, происходившие вокруг, давали о себе знать каждый день. Хацуэ чувствовала себя как человек, который, даже находясь в доме, не может не прислушиваться к страшному завыванию далекой бури, когда на улице бушует ураган, когда сильный ветер срывает ставни и громко стучат наружные двери.
Томоко напевала теперь любовную песенку. Во время войны, когда Хацуэ с подругами пряла шелк на фабрике Кадокура, эта песня считалась запрещенной.
— Когда ты успела выучить эту песню?
— А как только война кончилась, на следующий же день!
— Быстро!
Бойкая, своенравная Томоко перевернулась на спину и продолжала петь. Фабрика, на которой она ткала парашютный шелк, находилась сейчас в стадии реорганизации, так как правительственный контроль и заказы были отменены.
— Добрый день!
За оградой проехал велосипедист в военной фуражке, и Томоко ответила на его приветствие.
— Знаешь, кто это? Киё Фудзимори... Отрастил себе в армии усы. — Томоко захихикала, потом, состроив серьезную мину, прошептала: — Все возвращаются... Теперь и у нас в Торидзава будет весело!
По дороге снова кто-то прошел. Дом старика Тосаку стоял на самом краю деревни, и, может быть, поэтому девушкам казалось, будто во всех ста тридцати домах сейчас хлопают двери, впуская и выпуская вновь прибывших.
По дороге брели репатрианты. Согнувшись в три погибели, они тащили свои пожитки, и капли пота стекали по их лицам. Навстречу им катили на велосипедах молодые парни, одетые в новенькие военные рубашки. Они быстро проносились мимо дома, отпуская шуточки по адресу Хацуэ. Толкая перед собой ручные тележки с вещами, шли девушки-работницы, возвращавшиеся с фабрик.
За деревьями показался человек в военной фуражке, с худым, почерневшим лицом. Он медленно, как будто с трудом, поднимался по дороге и, поравнявшись с домом, посмотрел на девушек странным пристальным взглядом. Хацуэ приподнялась да так и застыла — слова приветствия застряли у нее в горле. На лице человека резко выдавались скулы, заострившийся подбородок блестел от пота. Глубоко ввалившиеся измученные глаза устремились на Хацуэ, как будто силясь узнать ее. Но вот на лице его мелькнула слабая тень улыбки, и че-
ловек, слегка коснувшись рукой козырька военной фуражки, медленно побрел дальше.
— Ой, да ведь это Мотоя Торидзава, — прошептала Томоко.
Хацуэ молча ухватилась за колесо прялки. Ей вспомнилось, как на вокзале в Окая, размахивая флажком с яркокрасным кругом солнца, она провожала новобранцев; среди них был и Мотоя. Хацуэ была членом молодежной группы поселка Торидзава, и когда кто-нибудь из ее поселка уезжал на фронт, частенько ходила с фабрики на вокзал провожать их.
— Хоть бы и наш братец поскорее вернулся домой! Томоко говорила о брате Торадзиро, втором сыне
старика Тосаку, находившемся в Маньчжурии в Кван-тунской армии. Ходили слухи, будто все солдаты этой армии были взяты в плен советскими войсками.
Хацуэ доставала из котла прыгавшие в кипятке коконы и связывала обрывавшуюся нитку. Она испытывала жгучий стыд. И зачем только она тогда флажком махала и так легкомысленно, ни о чем не задумываясь, пела: «Возвращайтесь с победой, храбрецы!»? Ей было невыразимо тяжело. Хацуэ не сумела бы объяснить, была ли эта война справедливой или несправедливой, для чего и кто ее начал, но сейчас ей казалось, будто кто-то жестоко в чем-то ее упрекает. «Перед кем же я виновата? Кто помог бы мне разобраться в том, что у меня на душе?» — думала Хацуэ.
— Хацу-тян, Хацу-тян, ты дома? — За оградой мелькнула белая соломенная шляпка, и во двор стремительно влетела Кику Яманака. Поглощенная своими мыслями Хацуэ заметила ее, только когда Кику очутилась прямо перед ней.
— Послушай-ка, послушай! Говорят, наш завод снова начинает работать! — задыхаясь, сообщила девушка.
На Кику были рукавицы и таби — как видно, она прибежала прямо с поля.
— Возле насыпи я встретила Такэноути-сэнсэй... (Девушки по-прежнему добавляли к имени Такэноути почтительное «сэнсэй», как привыкли называть его на фабрике.) И вот, понимаешь, он сказал, что хозяева решили снова открыть завод... И чтобы мы были готовы выехать сразу, как придет телеграмма...— Кику нако-
нец уселась на террасе, она чуть не захлопала в ладоши от радости. —Нет, ты подумай только, как это хорошо! Мне уже так опротивело таскать навоз, так опротивело, мочи нет!
Кику так же как и Хацуэ было двадцать три года, но у девушки было забавное круглое личико, маленький рост, и, может быть, поэтому она выглядела моложе. Подхватив на руки Тиё-ити, она начала забавлять его, высоко подбрасывая мальчика и приговаривая: «Полетели, полетели!» Девушка была радостно возбуждена и время от времени принималась мурлыкать какую-то песенку.
— Что это ты поешь? — спросила Томоко, услышав незнакомый мотив.
— Да не знаю, вчера только выучила...
Забавное личико Кику приняло серьезное выражение, и она спела куплет из песни «Лодочник с реки То-нэ». Исполняя эту легкомысленную любовную песенку, она нарочно раскачивалась всем телом в такт мелодии и, закончив петь, неожиданно высунула язык. Девушки громко рассмеялись.
— Что-то от твоей песенки уши вянут, — покачала головой Хацуэ. Кику, надув губы, ответила:
— Самая модная песня. Правда, Тиё-бо? — она снова высоко подкинула ребенка. — Полетели, полетели! Теперь свобода! Пой что хочешь! Делай что хочешь!.. Полетели! Полетели!
На террасе стало весело.
В это время во двор вошла краснощекая девушка в пестром кимоно, повязанная платком.
— Разрешите передать вам тетрадь взносов на организацию осеннего праздника, — заговорила девушка. На румяном лице ее густым слоем лежала пудра. — Просим и вас, молодежь из Чащи, высказаться, — по-деревенски церемонно поклонившись, произнесла она и положила перед Хацуэ две тетрадки. Девушка возглавляла молодежь Холмов, а Хацуэ была председательницей молодежной группы Чащи. Семьдесят дворов восточной части поселка Торидзава делились на три группы: Чащу, Ложбину и Холмы.
По вопросу об устройстве осеннего праздника мнения расходились.
Парни, особенно резервисты, состоявшие в организации, возражали против развлечений в такое тяжелое для страны время. Но в конце концов верх одержали те, кто говорил, что «капитуляция — капитуляцией, а праздник — праздником».
— Что такое? Не все согласны? — воскликнула Кику, передавая ребенка председательнице молодежной группы Холмов и перелистывая вторую тетрадь. — Ой-ой, смотрите, даже Киё Фудзимори и тот «за»...
С этой второй тетрадью дело обстояло не так просто.
Как только кончилась война, в поселке Торидзава была распущена местная молодежная секция «Ассоциации помощи трону», председателем которой был Кин-таро Торидзава. Но на том же собрании, на котором было объявлено о ликвидации секции, была создана новая организация, получившая наименование «Молодежная группа поселка Торидзава». Председателем ее стал помещик, старший унтер-офицер Москэ Торидзава, а одним из двух его помощников — Тадаити Такэноути. Однако в последнее время в поселке пошли разговоры о том, что в организации по существу всё осталось по-старому, изменилось только одно название, и что надо созвать общее собрание, распустить организацию и создать ее заново, построив на новых, демократических началах. Эти требования выдвигала небольшая группа молодых рабочих, вернувшихся в поселок с заводов Токио и Нагоя. Их никак нельзя было назвать влиятельными членами организации, но, странное дело, голоса их всё-таки оказались достаточно вескими, чтобы добиться постановления о созыве общего собрания. Решению этому способствовало следующее удивительное обстоятельство: председательница западной секции Рэн Торидзава тоже присоединилась к тем, кто требовал перестройки организации в новом духе. Ну, а раз Рэн хотела этого, значит, и брат ее, очевидно, держался того же мнения. Поэтому и Тадаити Такэноути, одному из руководителей организации, пришлось поддержать это
требование — недаром его прозвали «тенью Кин-таро».
В тетради, которую разнежили по деревне, многие высказывались за перестройку организации, некоторые— их было меньшинство—против, но больше всего было таких записей: «Безразлично» или «Никакого мнения на этот счет не имею». Всё же расхождения во мнениях объяснялись, несомненно, тем, что среди молодежи было много бывших резервистов, а главное, поименный опрос смутил многих, и они предпочли уклониться от прямого ответа.
— А ты, Итти-тян, за или против?
— По правде говоря, мне всё равно, — не задумываясь, отвечала председательница молодежной группы Холмов, покачивая на коленях ребенка.
Хацуэ тоже довольно равнодушно относилась к результатам этой затеи. Конечно, можно было согласиться с Рэн Торидзава и с теми, кто настаивал на перестройке. Но что это будет за «перестройка»? Хацуэ не понимала, что означает слово «демократия». Она думала только, что если это что-нибудь такое же блестящее и элегантное, как сама Рэн-тян, то вряд ли ей, Хацуэ, будет от этого много пользы... Да, она виновата, что махала флажком тогда на вокзале... Допустим, они покончат со всем старым, а что будет представлять собой это новое?— размышляла Хацуэ.
Кику была гораздо решительнее. Нужно сказать, что Кику вообще нравилась всякая «свобода». Характером она напоминала своего отца Дзэнгоро и любила всё делать наперекор.
— А я против! — кусая карандаш, заявила Кику.— И Хацу-тян тоже против. Правда, Хацу-тян? Я так и напишу!
Хацуэ молчала, с беспокойством глядя на выводившую иероглифы Кику. Вдруг Кику, не выпуская из рук карандаша, повернулась к ограде:
— Кискэ! Кискэ! Отведи козу и сейчас же отправляйся с тележкой на поле, слышишь? — закричала она.
По ту сторону изгороди остановился коренастый смуглолицый юноша в красной спортивной шапочке. Это был младший брат Кику—Кискэ. Он был учеником токаря на заводе Кавадзои и теперь тоже вернулся домой.
— Не могу... дело есть, — он ударил хлыстиком козу, которая не двигалась с места. — Сейчас иду в Симо-Кавадзои... за барабаном для праздника.
— Ах, вот оно что! — Девушки сразу оживились и забыли о своих спорах.
— Нужно достать барабан и пригласить музыканта, чтобы играл на сямисэне, — заявил Кискэ, упираясь ногой в каменную ограду с таким важным видом, как будто вся ответственность за устройство праздника лежала на нем одном. — Томоёси-сан с Холмов споет «Нанива-буси», а Хана-тян будет танцевать «Вечер».
— Да ну? — Томоко всплеснула руками.
— Неужели правда? Девушки заговорили все разом.
— Ты знаешь, Киё Фудзимори, кажется, будет плясать и петь «Колыбельную», — прошептала гостья с Холмов. — Я один раз слышала, как он поет. Все говорят, что просто замечательно, прямо как настоящий артист...
Кику стиснула руки и крепко сжала губы, как всегда, когда бывала чем-нибудь взволнована. На дороге показалось двое парней, ехавших на одном велосипеде. Это были старший сын крестьянина Тосио — Тадасу и совсем недавно вернувшийся из армии Киёдзи Фудзимори.
— Киё-тян, ну-ка слезь на минутку! — повелительно сказала Кику, когда юноши поравнялись с домом. Тадасу повернул руль, и велосипед наскочил на веревку, которой была привязана коза. Коза с блеянием подпрыгнула, велосипед опрокинулся, и оба парня, охая, свалились на землю под громкий хохот девушек.
— Правда, что ты будешь петь «Колыбельную»? Парень в лихо сдвинутом кепи и военной рубашке поднялся с земли.
— Так точно... Уж осмелюсь потревожить вас своим неискусным пением... — потирая руки и забавно гримасничая, ответил он. На рубашке у него была нашита отметка о ранении — Киё слегка прихрамывал на одну ногу.
— Ну-ка, спой, а мы послушаем. Начинай! — потребовала Кику. — Я тоже спою тогда песню Кисо...
Краснощекая девушка взвизгнула, словно от щекотки. Томоко захлопала в ладоши. Девушки и парни развеселились...
Час революции настал, час революции настал! —
с воодушевлением распевал Бунъя, баюкая на коленях внучку и раскачиваясь в такт песне. Неяркие лучи осеннего солнца, проникая сквозь оголившиеся ветви старой хурмы, озаряли террасу. У раскрытого хлева возились куры. Рядом с хлевом были свалены только что принесенные с поля снопы гречихи, лежали незавязанные мешки с удобрениями и золой. От крыши хлева к забору был наискось протянут шест, на нем сушились пеленки. Возле приготовленной для выезда в поле телеги, в которую обычно запрягали вола, стояли ведра с навозом — всюду видны были следы незаконченной работы.
К правде идем мы дорогой тяжелой! Кто это там отстает? Братья, смелее! Ярмо произвола Нас никогда не согнет.
Бунъя пел, одной рукой поддерживая внучку, а другой слегка пошлепывая ее по задку, обтянутому грязноватыми штанишками. Когда он дошел до слов: «Ярмо произвола нас никогда не согнет», — голос его зазвенел, на щеках выступила краска, а светлокарие глаза под старческими нависшими бровями подернулись влагой.
— Отец, подержите ее еще немножко, я сейчас! — попросила невестка Тидзу. Она торопливо пробежала с миской в руках из кухни в комнату. Там, в глубине дома, лежал сын Бунъя — Мотоя. Прошло всего несколько дней, как он вернулся из армии с острова Нань-няо-дао на Тихом океане, и сразу же слег от истощения и крайнего переутомления.
— Ладно, ладно, делай свое дело! Агу! — Бунъя наклонился к личику ребенка. Девочка, капризно дрыгая ручками и ножками, уставилась на деда полными слез глазенками, и когда он коснулся ее щечки своей небритой колючей щекой, снова расплакалась.
— Ай-яй-яй! Ну, ну, ты ведь у нас хорошая девочка, умная. Нельзя плакать, нельзя плакать! — приговаривал Бунъя, качая внучку. За те три дня, что вернулся сын,
он много раз повторял: да, пусть измученный, пусть больной, но сын вернулся, и это было счастье! Ведь сколько их — убитых, умерших от истощения...
И Бунъя снова затягивал старую революционную песню, которую пели в дни его молодости.
Бунъя был членом «Социалистической лиги», созданной в 1920 году и просуществовавшей всего год. От префектуры Нагано в лигу входило десять человек — больше чем от какой-либо другой провинциальной префектуры. Одним из этих десяти был двадцативосьмилетний Бунъя. И он, рассорившись с отцом, бросил дом и уехал в Токио. Но Бунъя был старшим сыном в семье; после смерти отца он вернулся в родной поселок и стал вести хозяйство. Вскоре в поселке Торидзава была открыта начальная школа, и Бунъя долгое время руководил ею, пока в 1934 году не был брошен в тюрьму в числе тысячи других арестованных в префектуре Нагано по обвинению в «распространении красной идеологии среди педагогов». Почти год просидел Бунъя в следственной тюрьме' города Нагано и был освобожден по ходатайству деревенского старосты Дзюдзиро Сайто. Бунъя сочли «раскаявшимся». Во время войны ему удалось, опять-таки благодаря содействию Сайто, устроиться на должность секретаря деревенской управы. В поселке Торидзава и во всех окрестных селениях за Бунъя давно утвердилась репутация «опасного умника» — человека, который не хочет жить на свете просто, как все люди.
Бунъя недавно вернулся домой с охапкой травы для вола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Соломенная кровля нависала так низко, что Хацуэ едва не задевала за нее головой. За живой изгородью, окружавшей дом, шел каменистый склон. На нем по обеим сторонам дороги раскинулись озаренные осенним солнцем лощины, рисовые поля, рощи тутовых деревьев.
По дороге мимо дома проходили люди, из-за деревьев виднелись только их головы и плечи. «Здравствуйте!»— приветствовали Хацуэ прохожие. И она всякий раз поднимала голову и отвечала: «Здравствуйте!»
О, эти лица, эти голоса!
В глубине дома Томоко нянчила племянника Тиё-ити, распевая военную песенку, которой научилась на фабрике. Мальчуган, что-то весело лепетавший, пуская слюнки и ковыляя по земляному полу, попытался ухватиться за котел, в котором кипели коконы. Но пойманный за край рубашонки, он был водворен на место.
Томоко, такая же рослая девушка, как и старшая сестра, лежала на животе, вытянув белые полные ноги, прикрытые подолом юбки, и весело распевала:
Развевались знамена...
С тех пор как Хацуэ поспешно уехала с завода, она всё время испытывала какую-то безотчетную тревогу, ей казалось, будто ее подхватил и уносит куда-то стремительный поток. В поселке не было ни радио, ни газет, но перемены, происходившие вокруг, давали о себе знать каждый день. Хацуэ чувствовала себя как человек, который, даже находясь в доме, не может не прислушиваться к страшному завыванию далекой бури, когда на улице бушует ураган, когда сильный ветер срывает ставни и громко стучат наружные двери.
Томоко напевала теперь любовную песенку. Во время войны, когда Хацуэ с подругами пряла шелк на фабрике Кадокура, эта песня считалась запрещенной.
— Когда ты успела выучить эту песню?
— А как только война кончилась, на следующий же день!
— Быстро!
Бойкая, своенравная Томоко перевернулась на спину и продолжала петь. Фабрика, на которой она ткала парашютный шелк, находилась сейчас в стадии реорганизации, так как правительственный контроль и заказы были отменены.
— Добрый день!
За оградой проехал велосипедист в военной фуражке, и Томоко ответила на его приветствие.
— Знаешь, кто это? Киё Фудзимори... Отрастил себе в армии усы. — Томоко захихикала, потом, состроив серьезную мину, прошептала: — Все возвращаются... Теперь и у нас в Торидзава будет весело!
По дороге снова кто-то прошел. Дом старика Тосаку стоял на самом краю деревни, и, может быть, поэтому девушкам казалось, будто во всех ста тридцати домах сейчас хлопают двери, впуская и выпуская вновь прибывших.
По дороге брели репатрианты. Согнувшись в три погибели, они тащили свои пожитки, и капли пота стекали по их лицам. Навстречу им катили на велосипедах молодые парни, одетые в новенькие военные рубашки. Они быстро проносились мимо дома, отпуская шуточки по адресу Хацуэ. Толкая перед собой ручные тележки с вещами, шли девушки-работницы, возвращавшиеся с фабрик.
За деревьями показался человек в военной фуражке, с худым, почерневшим лицом. Он медленно, как будто с трудом, поднимался по дороге и, поравнявшись с домом, посмотрел на девушек странным пристальным взглядом. Хацуэ приподнялась да так и застыла — слова приветствия застряли у нее в горле. На лице человека резко выдавались скулы, заострившийся подбородок блестел от пота. Глубоко ввалившиеся измученные глаза устремились на Хацуэ, как будто силясь узнать ее. Но вот на лице его мелькнула слабая тень улыбки, и че-
ловек, слегка коснувшись рукой козырька военной фуражки, медленно побрел дальше.
— Ой, да ведь это Мотоя Торидзава, — прошептала Томоко.
Хацуэ молча ухватилась за колесо прялки. Ей вспомнилось, как на вокзале в Окая, размахивая флажком с яркокрасным кругом солнца, она провожала новобранцев; среди них был и Мотоя. Хацуэ была членом молодежной группы поселка Торидзава, и когда кто-нибудь из ее поселка уезжал на фронт, частенько ходила с фабрики на вокзал провожать их.
— Хоть бы и наш братец поскорее вернулся домой! Томоко говорила о брате Торадзиро, втором сыне
старика Тосаку, находившемся в Маньчжурии в Кван-тунской армии. Ходили слухи, будто все солдаты этой армии были взяты в плен советскими войсками.
Хацуэ доставала из котла прыгавшие в кипятке коконы и связывала обрывавшуюся нитку. Она испытывала жгучий стыд. И зачем только она тогда флажком махала и так легкомысленно, ни о чем не задумываясь, пела: «Возвращайтесь с победой, храбрецы!»? Ей было невыразимо тяжело. Хацуэ не сумела бы объяснить, была ли эта война справедливой или несправедливой, для чего и кто ее начал, но сейчас ей казалось, будто кто-то жестоко в чем-то ее упрекает. «Перед кем же я виновата? Кто помог бы мне разобраться в том, что у меня на душе?» — думала Хацуэ.
— Хацу-тян, Хацу-тян, ты дома? — За оградой мелькнула белая соломенная шляпка, и во двор стремительно влетела Кику Яманака. Поглощенная своими мыслями Хацуэ заметила ее, только когда Кику очутилась прямо перед ней.
— Послушай-ка, послушай! Говорят, наш завод снова начинает работать! — задыхаясь, сообщила девушка.
На Кику были рукавицы и таби — как видно, она прибежала прямо с поля.
— Возле насыпи я встретила Такэноути-сэнсэй... (Девушки по-прежнему добавляли к имени Такэноути почтительное «сэнсэй», как привыкли называть его на фабрике.) И вот, понимаешь, он сказал, что хозяева решили снова открыть завод... И чтобы мы были готовы выехать сразу, как придет телеграмма...— Кику нако-
нец уселась на террасе, она чуть не захлопала в ладоши от радости. —Нет, ты подумай только, как это хорошо! Мне уже так опротивело таскать навоз, так опротивело, мочи нет!
Кику так же как и Хацуэ было двадцать три года, но у девушки было забавное круглое личико, маленький рост, и, может быть, поэтому она выглядела моложе. Подхватив на руки Тиё-ити, она начала забавлять его, высоко подбрасывая мальчика и приговаривая: «Полетели, полетели!» Девушка была радостно возбуждена и время от времени принималась мурлыкать какую-то песенку.
— Что это ты поешь? — спросила Томоко, услышав незнакомый мотив.
— Да не знаю, вчера только выучила...
Забавное личико Кику приняло серьезное выражение, и она спела куплет из песни «Лодочник с реки То-нэ». Исполняя эту легкомысленную любовную песенку, она нарочно раскачивалась всем телом в такт мелодии и, закончив петь, неожиданно высунула язык. Девушки громко рассмеялись.
— Что-то от твоей песенки уши вянут, — покачала головой Хацуэ. Кику, надув губы, ответила:
— Самая модная песня. Правда, Тиё-бо? — она снова высоко подкинула ребенка. — Полетели, полетели! Теперь свобода! Пой что хочешь! Делай что хочешь!.. Полетели! Полетели!
На террасе стало весело.
В это время во двор вошла краснощекая девушка в пестром кимоно, повязанная платком.
— Разрешите передать вам тетрадь взносов на организацию осеннего праздника, — заговорила девушка. На румяном лице ее густым слоем лежала пудра. — Просим и вас, молодежь из Чащи, высказаться, — по-деревенски церемонно поклонившись, произнесла она и положила перед Хацуэ две тетрадки. Девушка возглавляла молодежь Холмов, а Хацуэ была председательницей молодежной группы Чащи. Семьдесят дворов восточной части поселка Торидзава делились на три группы: Чащу, Ложбину и Холмы.
По вопросу об устройстве осеннего праздника мнения расходились.
Парни, особенно резервисты, состоявшие в организации, возражали против развлечений в такое тяжелое для страны время. Но в конце концов верх одержали те, кто говорил, что «капитуляция — капитуляцией, а праздник — праздником».
— Что такое? Не все согласны? — воскликнула Кику, передавая ребенка председательнице молодежной группы Холмов и перелистывая вторую тетрадь. — Ой-ой, смотрите, даже Киё Фудзимори и тот «за»...
С этой второй тетрадью дело обстояло не так просто.
Как только кончилась война, в поселке Торидзава была распущена местная молодежная секция «Ассоциации помощи трону», председателем которой был Кин-таро Торидзава. Но на том же собрании, на котором было объявлено о ликвидации секции, была создана новая организация, получившая наименование «Молодежная группа поселка Торидзава». Председателем ее стал помещик, старший унтер-офицер Москэ Торидзава, а одним из двух его помощников — Тадаити Такэноути. Однако в последнее время в поселке пошли разговоры о том, что в организации по существу всё осталось по-старому, изменилось только одно название, и что надо созвать общее собрание, распустить организацию и создать ее заново, построив на новых, демократических началах. Эти требования выдвигала небольшая группа молодых рабочих, вернувшихся в поселок с заводов Токио и Нагоя. Их никак нельзя было назвать влиятельными членами организации, но, странное дело, голоса их всё-таки оказались достаточно вескими, чтобы добиться постановления о созыве общего собрания. Решению этому способствовало следующее удивительное обстоятельство: председательница западной секции Рэн Торидзава тоже присоединилась к тем, кто требовал перестройки организации в новом духе. Ну, а раз Рэн хотела этого, значит, и брат ее, очевидно, держался того же мнения. Поэтому и Тадаити Такэноути, одному из руководителей организации, пришлось поддержать это
требование — недаром его прозвали «тенью Кин-таро».
В тетради, которую разнежили по деревне, многие высказывались за перестройку организации, некоторые— их было меньшинство—против, но больше всего было таких записей: «Безразлично» или «Никакого мнения на этот счет не имею». Всё же расхождения во мнениях объяснялись, несомненно, тем, что среди молодежи было много бывших резервистов, а главное, поименный опрос смутил многих, и они предпочли уклониться от прямого ответа.
— А ты, Итти-тян, за или против?
— По правде говоря, мне всё равно, — не задумываясь, отвечала председательница молодежной группы Холмов, покачивая на коленях ребенка.
Хацуэ тоже довольно равнодушно относилась к результатам этой затеи. Конечно, можно было согласиться с Рэн Торидзава и с теми, кто настаивал на перестройке. Но что это будет за «перестройка»? Хацуэ не понимала, что означает слово «демократия». Она думала только, что если это что-нибудь такое же блестящее и элегантное, как сама Рэн-тян, то вряд ли ей, Хацуэ, будет от этого много пользы... Да, она виновата, что махала флажком тогда на вокзале... Допустим, они покончат со всем старым, а что будет представлять собой это новое?— размышляла Хацуэ.
Кику была гораздо решительнее. Нужно сказать, что Кику вообще нравилась всякая «свобода». Характером она напоминала своего отца Дзэнгоро и любила всё делать наперекор.
— А я против! — кусая карандаш, заявила Кику.— И Хацу-тян тоже против. Правда, Хацу-тян? Я так и напишу!
Хацуэ молчала, с беспокойством глядя на выводившую иероглифы Кику. Вдруг Кику, не выпуская из рук карандаша, повернулась к ограде:
— Кискэ! Кискэ! Отведи козу и сейчас же отправляйся с тележкой на поле, слышишь? — закричала она.
По ту сторону изгороди остановился коренастый смуглолицый юноша в красной спортивной шапочке. Это был младший брат Кику—Кискэ. Он был учеником токаря на заводе Кавадзои и теперь тоже вернулся домой.
— Не могу... дело есть, — он ударил хлыстиком козу, которая не двигалась с места. — Сейчас иду в Симо-Кавадзои... за барабаном для праздника.
— Ах, вот оно что! — Девушки сразу оживились и забыли о своих спорах.
— Нужно достать барабан и пригласить музыканта, чтобы играл на сямисэне, — заявил Кискэ, упираясь ногой в каменную ограду с таким важным видом, как будто вся ответственность за устройство праздника лежала на нем одном. — Томоёси-сан с Холмов споет «Нанива-буси», а Хана-тян будет танцевать «Вечер».
— Да ну? — Томоко всплеснула руками.
— Неужели правда? Девушки заговорили все разом.
— Ты знаешь, Киё Фудзимори, кажется, будет плясать и петь «Колыбельную», — прошептала гостья с Холмов. — Я один раз слышала, как он поет. Все говорят, что просто замечательно, прямо как настоящий артист...
Кику стиснула руки и крепко сжала губы, как всегда, когда бывала чем-нибудь взволнована. На дороге показалось двое парней, ехавших на одном велосипеде. Это были старший сын крестьянина Тосио — Тадасу и совсем недавно вернувшийся из армии Киёдзи Фудзимори.
— Киё-тян, ну-ка слезь на минутку! — повелительно сказала Кику, когда юноши поравнялись с домом. Тадасу повернул руль, и велосипед наскочил на веревку, которой была привязана коза. Коза с блеянием подпрыгнула, велосипед опрокинулся, и оба парня, охая, свалились на землю под громкий хохот девушек.
— Правда, что ты будешь петь «Колыбельную»? Парень в лихо сдвинутом кепи и военной рубашке поднялся с земли.
— Так точно... Уж осмелюсь потревожить вас своим неискусным пением... — потирая руки и забавно гримасничая, ответил он. На рубашке у него была нашита отметка о ранении — Киё слегка прихрамывал на одну ногу.
— Ну-ка, спой, а мы послушаем. Начинай! — потребовала Кику. — Я тоже спою тогда песню Кисо...
Краснощекая девушка взвизгнула, словно от щекотки. Томоко захлопала в ладоши. Девушки и парни развеселились...
Час революции настал, час революции настал! —
с воодушевлением распевал Бунъя, баюкая на коленях внучку и раскачиваясь в такт песне. Неяркие лучи осеннего солнца, проникая сквозь оголившиеся ветви старой хурмы, озаряли террасу. У раскрытого хлева возились куры. Рядом с хлевом были свалены только что принесенные с поля снопы гречихи, лежали незавязанные мешки с удобрениями и золой. От крыши хлева к забору был наискось протянут шест, на нем сушились пеленки. Возле приготовленной для выезда в поле телеги, в которую обычно запрягали вола, стояли ведра с навозом — всюду видны были следы незаконченной работы.
К правде идем мы дорогой тяжелой! Кто это там отстает? Братья, смелее! Ярмо произвола Нас никогда не согнет.
Бунъя пел, одной рукой поддерживая внучку, а другой слегка пошлепывая ее по задку, обтянутому грязноватыми штанишками. Когда он дошел до слов: «Ярмо произвола нас никогда не согнет», — голос его зазвенел, на щеках выступила краска, а светлокарие глаза под старческими нависшими бровями подернулись влагой.
— Отец, подержите ее еще немножко, я сейчас! — попросила невестка Тидзу. Она торопливо пробежала с миской в руках из кухни в комнату. Там, в глубине дома, лежал сын Бунъя — Мотоя. Прошло всего несколько дней, как он вернулся из армии с острова Нань-няо-дао на Тихом океане, и сразу же слег от истощения и крайнего переутомления.
— Ладно, ладно, делай свое дело! Агу! — Бунъя наклонился к личику ребенка. Девочка, капризно дрыгая ручками и ножками, уставилась на деда полными слез глазенками, и когда он коснулся ее щечки своей небритой колючей щекой, снова расплакалась.
— Ай-яй-яй! Ну, ну, ты ведь у нас хорошая девочка, умная. Нельзя плакать, нельзя плакать! — приговаривал Бунъя, качая внучку. За те три дня, что вернулся сын,
он много раз повторял: да, пусть измученный, пусть больной, но сын вернулся, и это было счастье! Ведь сколько их — убитых, умерших от истощения...
И Бунъя снова затягивал старую революционную песню, которую пели в дни его молодости.
Бунъя был членом «Социалистической лиги», созданной в 1920 году и просуществовавшей всего год. От префектуры Нагано в лигу входило десять человек — больше чем от какой-либо другой провинциальной префектуры. Одним из этих десяти был двадцативосьмилетний Бунъя. И он, рассорившись с отцом, бросил дом и уехал в Токио. Но Бунъя был старшим сыном в семье; после смерти отца он вернулся в родной поселок и стал вести хозяйство. Вскоре в поселке Торидзава была открыта начальная школа, и Бунъя долгое время руководил ею, пока в 1934 году не был брошен в тюрьму в числе тысячи других арестованных в префектуре Нагано по обвинению в «распространении красной идеологии среди педагогов». Почти год просидел Бунъя в следственной тюрьме' города Нагано и был освобожден по ходатайству деревенского старосты Дзюдзиро Сайто. Бунъя сочли «раскаявшимся». Во время войны ему удалось, опять-таки благодаря содействию Сайто, устроиться на должность секретаря деревенской управы. В поселке Торидзава и во всех окрестных селениях за Бунъя давно утвердилась репутация «опасного умника» — человека, который не хочет жить на свете просто, как все люди.
Бунъя недавно вернулся домой с охапкой травы для вола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38