А если компания ответит на это саботажем производства, мы сумеем дать ей отпор. Будем применять новый метод борьбы — метод рабочего контроля над производством...
Тидзива, приподнявшись, что-то сказал, но за грохотом аплодисментов никто не расслышал его. Многие из тех, что так неистово аплодировали, не понимали, что означает «рабочий контроль над производством». Но все верили, что автор проекта безусловно выберет самый лучший, самый действенный метод борьбы. Люди сами не понимали, что с ними творилось, — какое-то чувство поднималось горячей волной из самих глубин их существа и искало себе выхода в возгласах, в аплодисментах.
Араки заметил, что Нобуёси Комацу сидел неподвижно, скрестив на груди руки, словно захлестнутый волнами аплодисментов. Резолюцию приняли и решили, что сразу же после собрания требования будут вручены
директору делегацией в составе пяти человек — постоянных членов комитета профсоюза. В комитет вошли Араки, Тидзива, Такэноути, Накатани и Касавара.
— Слово для приветствия от рабочих предоставляется Кумао Оноки-кун, работнику токарного цеха, — объявил председатель.
Однако речь Оноки, которая должна была еще больше поднять энтузиазм собравшихся, неожиданно привела к совсем непредвиденным результатам.
Когда маленькая фигурка Оноки появилась на сцене, волнение рабочих постепенно сменилось веселым оживлением.
— Товарищи! — закинув голову, громко выкрикнул Оноки и вдруг запнулся. Не то чтобы он забыл, о чем должен был говорить, — конспект речи лежал перед ним на пюпитре, да он и так помнил всюее наизусть, — Оноки замолчал потому, что едва он поднялся на сцену, как весь зал показался ему океаном, окутанным туманной пеленой. А самое главное, он вдруг почувствовал, что речь его, которую он составлял всю ночь напролет, никак не подходит к данному моменту. За первым словом «Товарищи!» в конспекте следовала фраза: «Итак, ответим же на вопрос: действительно ли наша страна — Япония — может считаться страной богов?» Когда Оноки готовился к своей речи, он не думал, что ему придется выступать в такой атмосфере, в такой обстановке. И сейчас он молча стоял на сцене.
— Ну, и что же дальше? — спросил вдруг кто-то, и с мест, где сидели женщины, послышалось громкое хихиканье.
— Итак, ответим на вопрос: действительно ли Япония может считаться страной богов?.. — зажмурив глаза, прокричал Оноки резким, пронзительным голосом.— Разве агрессивная война, которая велась за счет жертв, приносимых пролетариатом, не убедила нас в том, что легенда о «священном ветре» развеялась в прах?..
- Что так жалобно? — послышалась новая реплика,
и по рядам прокатился смех —теперь смеялись уже не только женщины.
Однако Оноки не понимал, над чем смеются, и с жаром продолжал свою речь. Он не обращал внимания на шутки, направленные по его адресу.
Оноки был едва виден из-за кафедры. Задрав голову, запинаясь, он время от времени с озабоченным видом переминался с ноги на ногу, подергивал плечами.
— Тебя не видно! Покажи свое личико, малютка!
Снова раздался смех.
Араки и Накатани с беспокойством смотрели в зал. Хотя требование о повышении заработной платы и все десять пунктов резолюции были уже утверждены, речь Оноки оказалась настолько неуместной, что это невольно внушало тревогу.
Хацуэ Яманака и другие девушки-работницы сидели справа от сцены на местах, отведенных для женщин, и чувствовали себя очень свободно и непринужденно. За все десять лет, что они здесь работали, им не приходилось еще испытывать ничего подобного. Сегодня они никого не боялись — даже самого директора. Ведь вот, служащие заводоуправления — и те сидят вместе со всеми. Можно смеяться сколько угодно, можно шутить — и никто не взыщет с них за это! Девушки не могли себе представить, чтобы им действительно удалось добиться пятикратного повышения заработной платы. Но они согласны были и на участие в забастовке, и на «рабочий контроль над производством, какие бы лишения им ни пришлось испытать.
И всё-таки чувство безотчетной тревоги всё сильнее охватывало девушек. Чем забавнее звучала речь оратора, тем больше они нервничали, именно потому, что сочувствовали ему и соглашались с тем, что он говорил. Если бы они сумели выразить то, что в эту минуту было у них на душе, девушки непременно выступили бы, хотя это и шло в разрез со всеми традициями. Атмосфера собрания всё накалялась, нарастающее возбуждение могло каждую секунду разрешиться взрывом — рабочие чувствовали, что именно от них зависит, чтобы это нескладное выступление стало реальной силой!
Внезапно Оноки пронзительно выкрикнул, ударив кулаком по столу:
— Император — вот кто военный преступник! Девушки заметили, что в зале вдруг наступила тишина. Все растерянно переглядывались.
В переднем ряду, там, где сидели члены «Общества Тэнрю», встал Комацу в офицерском мундире.
— Я протестую против таких оскорбительных выражений!
Комацу неторопливо поднялся на сцену, прошел мимо председателя и приблизился к Оноки. Тидзива, привстав, что-то сказал и потянул Комацу за рукав мундира, но тот едва взглянул на председателя и не выразил ни малейшего желания уйти со сцены.
Теперь, когда дело приняло такой неожиданный оборот, маленький оратор, несмотря на всю свою неопытность, повел себя очень мужественно.
— Мы должны... мы должны... покончить, наконец, с легендами о «священном ветре», покончить с поддержкой императора!... — продолжал выкрикивать он, искоса поглядывая на внушительную фигуру Комацу.
Голос его звучал пронзительно, как паровозный свисток, но теперь уже никто не смеялся. В зале воцарилась гнетущая, напряженная тишина. Комацу продолжал стоять рядом с Оноки. Слова оратора всколыхнули сомнения, таившиеся в глубине сознания каждого. Чтобы разрешить их, нужно было теперь дать четкий ответ: можно ли считать императора военным преступником, или нет? Следует ли поддерживать императора, или нет?
И когда Оноки, закончив речь, схватил свой конспект и сошел с кафедры, а его место без разрешения председателя занял Комацу, среди общей растерянности никто не воспротивился этому.
Председатель встал. На сцену из-за кулис вышли Араки и Касавара; представители рабочих вскочили со своих мест. Икэнобэ чувствовал, что выступление его может и не состояться, и он то доставал, то снова прятал в карман конспект своей речи.
— Успех и поражение на войне находятся во власти судьбы, — начал Комацу. — Пусть на сей раз военное счастье нам изменило, и императорская армия, истекая кровью, потерпела поражение...
Он стоял, засунув руки в карманы, расставив ноги, слегка откинувшись всем корпусом назад, и говорил
негромко, серьезным, внушительным тоном, точь-в-точь, как командир роты, читающий наставление солдатам. Его слова словно отрезвили людей. Уж не ошибочным ли было то радостное волнение, в котором они находились с, самого полудня?..
— С благоговением повторяю: его величество император— это столп, на котором зиждется всё наше существование, существование японской нации. Это признали войска Объединенных Наций, это признала Америка, и даже в условиях капитуляции было оговорено, что государственный строй Японии останется неизменным!
— Правильно! — крикнул зычным голосом кто-то из членов «Общества Тэнрю». Даже в середине зала, где сидели рабочие, послышались неуверенные аплодисменты, удивительно отчетливо прозвучавшие в наступившей тишине. Эти аплодисменты еше усилили тревожное напряжение.
— Нет, неправильно! Председатель! — послышался вдруг звонкий голос Рэн Торидзава.
Председатель посмотрел на нее, как бы предлагая ей подождать, пока Комацу закончит говорить. Все были удивлены смелым выступлением девушки и выжидающе смотрели на нее. Рэн выпрямилась.
— Комацу-сан говорит неправильно. Это реакционное выступление!..
Рэн, одетая в белый свитер и красную юбку, словно издеваясь над Комацу, с усмешкой смотрела на него снизу вверх, слегка склонив голову набок.
Она заговорила, держа в руках сложенный вчетверо номер газеты «Акахата» и то и дело заглядывая в него. В ее звучном голосе не заметно было ни тени смущения. Вначале все с удивлением смотрели на Рэн.
— ...император несет ответственность за агрессивную войну. Без свержения императорского режима невозможно осуществить демократизацию Японии...
Из самого конца зала, где разместились рабочие токарного цеха, долетел взволнованный возглас Фуру-кава:
— Верно!
Но очень скоро интерес к выступлению Рэн начал остывать. В ее речи встречалось слишком много непонятных ученых слов, чтобы она могла найти отклик в
этой аудитории. Комацу смотрел на Рэн со сцены, словно дожидаясь, когда она кончит. Выражение его лица было всё таким же торжественным, и это спокойствие свидетельствовало о том, что выступление Рэн ничуть не смутило его.
— Выступление Комацу-сан, направленное на поддержку императора, отражает идеологию помещичьего класса, тесно слившегося с монополистическим капиталом...
— Хватит образованную из себя корчить! — послышался вдруг чей-то голос, и тотчас же еще кто-то крикнул:
— Тоже рассуждать берется, девчонка! Проваливай отсюда!
На щеках Рэн медленно проступила краска. Она повернулась в ту сторону, откуда раздался этот возглас, и крикнула:
— Мы, пролетарии, должны быть сознательнее! А вы всё еще не можете понять, почему социалистическая партия не выдвигает на предстоящих выборах лозунга о свержении монархического режима!
Пожалуй, это было действительно самое смелое из всех выступлений на собрании. Оноки и Икэнобэ, встав со своих мест, горячо аплодировали Рэн. Но на большинство присутствующих ее речь оказала совсем иное действие. Нарядный костюм и весь облик Рэн плохо вязались со словами «мы, пролетарии», а когда, произнося последнюю фразу, она повернулась к собранию, точно отчитывая присутствующих, это вызвало безотчетную антипатию к ней и ко всему, что она говорила.
— Да что она там болтает?! — послышались возгласы со всех сторон.
Рэн пыталась парировать некоторые реплики, но в конце концов, рассерженно надув губы, резким движением опустилась на свое место.
— ...Да, хотя нам и пришлось потерпеть поражение, но в этот роковой час мы, народ священной страны Японии, должны укрепить наши сердца, исполненные преданности и стойкости, и зорко следить за тем, чтобы в такой момент не стать игрушкой в руках коммунистов и тех, кто им сочувствует... — снова заговорил Комацу. После речи Рэн обстановка, казалось, складывалась в его пользу.
Хотя выступление Рэн и не вызвало сочувствия у большинства, в зале всё же раздались вполне отчетливые, хотя и немногочисленные, протестующие голоса тех, кто встретил в штыки монархическую речь Комацу. Встав во весь рост, что-то кричал из задних рядов Фурукава. Но члены «Общества Тэнрю», почувствовав некоторую поддержку, совсем обнаглели.
Араки подошел к председателю и стал о чем-то совещаться с ним. Дело принимало такой оборот, что уже утвержденная резолюция с требованием увеличения заработной платы оказывалась под угрозой.
— Я вовсе не собираюсь высказываться против профсоюза или против требования о повышении заработной платы... — продолжал Комацу. — Я тревожусь лишь о том, не стоят ли коммунисты за кулисами всей этой затеи... В самом деле, кто, кроме коммунистов, решится на подобные возмутительные речи, направленные— да простится мне невольная дерзость — против его величества императора?..
Его речь заглушили одобрительные аплодисменты членов «Общества Тэнрю» и протестующие возгласы рабочих. Многие вскочили со своих мест. Икэнобэ и его товарищи тоже поднялись. Внезапно из задних рядов кто-то крикнул «Замолчи!» так громко, что эхо прокатилось по залу, и в следующее мгновенье все увидели Фурукава, который со смертельно бледным лицом, перепрыгивая через головы сидящих, спешил к сцене.
Ухватившись обеими руками за высокий помост, Дзиро в один прыжок очутился на подмостках.
В следующее мгновенье все увидели на сцене двух человек — солдата и офицера, которые смотрели друг на друга в упор поверх разделявшей их кафедры. Оба не сводили друг с друга ненавидящих глаз. Все явственно ощущали непримиримую, неистовую ненависть Дзиро к офицеру. Держась за край кафедры, он вытянул шею, грудь его тяжело вздымалась. Комацу, отступив на шаг и не вынимая рук из карманов, смотрел на него сверху вниз, словно меряя взглядом. Рука Дзиро медленно, неуклонно поднималась — казалось, он вот-вот ударит Комацу.
Нечего и говорить, что в зале поднялись шум и крики. Особенно надрывались члены «Общества Тэнрю»,
осыпавшие Дзиро бранью. Некоторые из присутствующих требовали вмешательства председателя, но большинство уже не обращало внимания на крики — так захватила людей эта напряженная сцена.
Оба противника выглядели внушительно. Фурукава, правда, был худощав, но его смуглое лицо с выступающими скулами и острым подбородком казалось необычайно воинственным.
— Смотрите!.. Смотрите все!—-Дзиро резким движением протянул руку и поднес указательный палец к самому лицу противника. — Он... он — офицер!
Сначала никто не разобрал, что именно крикнул этот парень в солдатской шинели. И только когда Дзиро обернулся лицом к залу, всем стало ясно, что ораторская трибуна осталась за ним.
— Не знаю, кто он — капитан или подпоручик... Но только у меня есть свои счеты с этим офицером...
Настроение аудитории опять изменилось. Повсюду видны были удивленные, встревоженные лица, растерянные глаза — большинство никак не могло понять, что же, собственно, происходит. Зал походил на поле, где ветер волнует и беспорядочно путает травы. Араки сделал было несколько шагов к Фурукава, но остановился, словно пораженный его яростью.
— По милости этих офицерских мундиров меня схватили и послали на Филиппины... По их милости я двое суток болтался в море. Больше половины моих товарищей погибло из-за них под бомбами американских самолетов. А что делали в это время они, вот эти самые молодчики в офицерских мундирах?
Комацу, который уже хотел было уйти за кулисы, резко обернулся и снова подошел к Дзиро. Фурукава взобрался на кафедру и говорил очень громко; острый подбородок его вздрагивал, а по щекам протянулись дорожки слез.
— Вы сами, наверно, помните это! Все, кто побывал в армии, кто побывал на фронте, все это помнят!.. Они, вот эти самые...
Теперь Комацу стоял внизу, у сцены. Заложив руки за спину, он точно выжидал чего-то. Но Фурукава не замечал его. Он протянул руку назад и, указывая на то место, где секунду назад находился Комацу, громко продолжал:
— Ёот эти самые офицеры — что они говорили, когда убивали нас, солдат? Приказы начальства — это приказы императора. Вот что они приговаривали при этом!
Речь Дзиро имела необычайный успех. Даже члены «Общества Тэнрю» вынуждены были умолкнуть.
Фурукава никак не думал, что сумеет произнести речь, да он и не собирался выступать. Но увидев офицерский мундир Комацу, Дзиро пришел в ярость. Когда Оноки спустился с кафедры, Дзиро показалось, что это офицер прогнал его, и он никак не мог сдержаться. Говоря по правде, он выбежал на сцену с одним намерением— поколотить Комацу. Но очутившись лицом к лицу со своим врагом и почувствовав на себе взгляды товарищей, Дзиро обратился к собранию.
Его противник ушел со сцены, однако отступать было уже невозможно. Вышло так, что ему нужно было говорить. '
— А что до императора... — горячо продолжал Дзиро,— у императора есть имя — его зовут Хирохито. Когда я был на войне, я не знал об этом.
Удивительное дело — только теперь Дзиро ясно понял, почему вид офицерского мундира наполнил его душу такой злобой.
— Император... император... — крикнул Дзиро и на секунду запнулся, подыскивая подходящие выражения.— Ведь он заставлял нас умирать на войне...
— Ты что, коммунист?! — прервал его чей-то голос, и Фурукава, встрепенувшись, тотчас же отпарировал:
— А хотя бы и коммунист, так что из того?! Дубина ты тупоголовая!
Раздался дружный смех. Кое-кто из работниц даже захлопал в ладоши. В самом деле, если этот парень в солдатской шинели коммунист, то даже женщин — и тех теперь не пугало слово «компартия».
Комацу, который сел было на свое место, снова вскочил, члены «Общества Тэнрю» что-то кричали. Араки, схватив Фурукава за плечо, попытался увести его со сцены, но симпатии собрания были уже прочно завоеваны Фурукава. Он стряхнул со своего плеча руку Араки.
— Чего вы орете?! — прикрикнул он на членов «Общества Тэнрю». Подхватывая каждую брошенную ему
реплику, Фурукава продолжал: — Ёот, вы вопите зДёсь: «Непочтительно! Дерзко!» А ведь император тоже ходит, небось, и за малой нуждой, и за большой... Точь-в-точь так же, как и все мы...
Теперь Дзиро уже выкрикивал первое, что приходило ему в голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Тидзива, приподнявшись, что-то сказал, но за грохотом аплодисментов никто не расслышал его. Многие из тех, что так неистово аплодировали, не понимали, что означает «рабочий контроль над производством». Но все верили, что автор проекта безусловно выберет самый лучший, самый действенный метод борьбы. Люди сами не понимали, что с ними творилось, — какое-то чувство поднималось горячей волной из самих глубин их существа и искало себе выхода в возгласах, в аплодисментах.
Араки заметил, что Нобуёси Комацу сидел неподвижно, скрестив на груди руки, словно захлестнутый волнами аплодисментов. Резолюцию приняли и решили, что сразу же после собрания требования будут вручены
директору делегацией в составе пяти человек — постоянных членов комитета профсоюза. В комитет вошли Араки, Тидзива, Такэноути, Накатани и Касавара.
— Слово для приветствия от рабочих предоставляется Кумао Оноки-кун, работнику токарного цеха, — объявил председатель.
Однако речь Оноки, которая должна была еще больше поднять энтузиазм собравшихся, неожиданно привела к совсем непредвиденным результатам.
Когда маленькая фигурка Оноки появилась на сцене, волнение рабочих постепенно сменилось веселым оживлением.
— Товарищи! — закинув голову, громко выкрикнул Оноки и вдруг запнулся. Не то чтобы он забыл, о чем должен был говорить, — конспект речи лежал перед ним на пюпитре, да он и так помнил всюее наизусть, — Оноки замолчал потому, что едва он поднялся на сцену, как весь зал показался ему океаном, окутанным туманной пеленой. А самое главное, он вдруг почувствовал, что речь его, которую он составлял всю ночь напролет, никак не подходит к данному моменту. За первым словом «Товарищи!» в конспекте следовала фраза: «Итак, ответим же на вопрос: действительно ли наша страна — Япония — может считаться страной богов?» Когда Оноки готовился к своей речи, он не думал, что ему придется выступать в такой атмосфере, в такой обстановке. И сейчас он молча стоял на сцене.
— Ну, и что же дальше? — спросил вдруг кто-то, и с мест, где сидели женщины, послышалось громкое хихиканье.
— Итак, ответим на вопрос: действительно ли Япония может считаться страной богов?.. — зажмурив глаза, прокричал Оноки резким, пронзительным голосом.— Разве агрессивная война, которая велась за счет жертв, приносимых пролетариатом, не убедила нас в том, что легенда о «священном ветре» развеялась в прах?..
- Что так жалобно? — послышалась новая реплика,
и по рядам прокатился смех —теперь смеялись уже не только женщины.
Однако Оноки не понимал, над чем смеются, и с жаром продолжал свою речь. Он не обращал внимания на шутки, направленные по его адресу.
Оноки был едва виден из-за кафедры. Задрав голову, запинаясь, он время от времени с озабоченным видом переминался с ноги на ногу, подергивал плечами.
— Тебя не видно! Покажи свое личико, малютка!
Снова раздался смех.
Араки и Накатани с беспокойством смотрели в зал. Хотя требование о повышении заработной платы и все десять пунктов резолюции были уже утверждены, речь Оноки оказалась настолько неуместной, что это невольно внушало тревогу.
Хацуэ Яманака и другие девушки-работницы сидели справа от сцены на местах, отведенных для женщин, и чувствовали себя очень свободно и непринужденно. За все десять лет, что они здесь работали, им не приходилось еще испытывать ничего подобного. Сегодня они никого не боялись — даже самого директора. Ведь вот, служащие заводоуправления — и те сидят вместе со всеми. Можно смеяться сколько угодно, можно шутить — и никто не взыщет с них за это! Девушки не могли себе представить, чтобы им действительно удалось добиться пятикратного повышения заработной платы. Но они согласны были и на участие в забастовке, и на «рабочий контроль над производством, какие бы лишения им ни пришлось испытать.
И всё-таки чувство безотчетной тревоги всё сильнее охватывало девушек. Чем забавнее звучала речь оратора, тем больше они нервничали, именно потому, что сочувствовали ему и соглашались с тем, что он говорил. Если бы они сумели выразить то, что в эту минуту было у них на душе, девушки непременно выступили бы, хотя это и шло в разрез со всеми традициями. Атмосфера собрания всё накалялась, нарастающее возбуждение могло каждую секунду разрешиться взрывом — рабочие чувствовали, что именно от них зависит, чтобы это нескладное выступление стало реальной силой!
Внезапно Оноки пронзительно выкрикнул, ударив кулаком по столу:
— Император — вот кто военный преступник! Девушки заметили, что в зале вдруг наступила тишина. Все растерянно переглядывались.
В переднем ряду, там, где сидели члены «Общества Тэнрю», встал Комацу в офицерском мундире.
— Я протестую против таких оскорбительных выражений!
Комацу неторопливо поднялся на сцену, прошел мимо председателя и приблизился к Оноки. Тидзива, привстав, что-то сказал и потянул Комацу за рукав мундира, но тот едва взглянул на председателя и не выразил ни малейшего желания уйти со сцены.
Теперь, когда дело приняло такой неожиданный оборот, маленький оратор, несмотря на всю свою неопытность, повел себя очень мужественно.
— Мы должны... мы должны... покончить, наконец, с легендами о «священном ветре», покончить с поддержкой императора!... — продолжал выкрикивать он, искоса поглядывая на внушительную фигуру Комацу.
Голос его звучал пронзительно, как паровозный свисток, но теперь уже никто не смеялся. В зале воцарилась гнетущая, напряженная тишина. Комацу продолжал стоять рядом с Оноки. Слова оратора всколыхнули сомнения, таившиеся в глубине сознания каждого. Чтобы разрешить их, нужно было теперь дать четкий ответ: можно ли считать императора военным преступником, или нет? Следует ли поддерживать императора, или нет?
И когда Оноки, закончив речь, схватил свой конспект и сошел с кафедры, а его место без разрешения председателя занял Комацу, среди общей растерянности никто не воспротивился этому.
Председатель встал. На сцену из-за кулис вышли Араки и Касавара; представители рабочих вскочили со своих мест. Икэнобэ чувствовал, что выступление его может и не состояться, и он то доставал, то снова прятал в карман конспект своей речи.
— Успех и поражение на войне находятся во власти судьбы, — начал Комацу. — Пусть на сей раз военное счастье нам изменило, и императорская армия, истекая кровью, потерпела поражение...
Он стоял, засунув руки в карманы, расставив ноги, слегка откинувшись всем корпусом назад, и говорил
негромко, серьезным, внушительным тоном, точь-в-точь, как командир роты, читающий наставление солдатам. Его слова словно отрезвили людей. Уж не ошибочным ли было то радостное волнение, в котором они находились с, самого полудня?..
— С благоговением повторяю: его величество император— это столп, на котором зиждется всё наше существование, существование японской нации. Это признали войска Объединенных Наций, это признала Америка, и даже в условиях капитуляции было оговорено, что государственный строй Японии останется неизменным!
— Правильно! — крикнул зычным голосом кто-то из членов «Общества Тэнрю». Даже в середине зала, где сидели рабочие, послышались неуверенные аплодисменты, удивительно отчетливо прозвучавшие в наступившей тишине. Эти аплодисменты еше усилили тревожное напряжение.
— Нет, неправильно! Председатель! — послышался вдруг звонкий голос Рэн Торидзава.
Председатель посмотрел на нее, как бы предлагая ей подождать, пока Комацу закончит говорить. Все были удивлены смелым выступлением девушки и выжидающе смотрели на нее. Рэн выпрямилась.
— Комацу-сан говорит неправильно. Это реакционное выступление!..
Рэн, одетая в белый свитер и красную юбку, словно издеваясь над Комацу, с усмешкой смотрела на него снизу вверх, слегка склонив голову набок.
Она заговорила, держа в руках сложенный вчетверо номер газеты «Акахата» и то и дело заглядывая в него. В ее звучном голосе не заметно было ни тени смущения. Вначале все с удивлением смотрели на Рэн.
— ...император несет ответственность за агрессивную войну. Без свержения императорского режима невозможно осуществить демократизацию Японии...
Из самого конца зала, где разместились рабочие токарного цеха, долетел взволнованный возглас Фуру-кава:
— Верно!
Но очень скоро интерес к выступлению Рэн начал остывать. В ее речи встречалось слишком много непонятных ученых слов, чтобы она могла найти отклик в
этой аудитории. Комацу смотрел на Рэн со сцены, словно дожидаясь, когда она кончит. Выражение его лица было всё таким же торжественным, и это спокойствие свидетельствовало о том, что выступление Рэн ничуть не смутило его.
— Выступление Комацу-сан, направленное на поддержку императора, отражает идеологию помещичьего класса, тесно слившегося с монополистическим капиталом...
— Хватит образованную из себя корчить! — послышался вдруг чей-то голос, и тотчас же еще кто-то крикнул:
— Тоже рассуждать берется, девчонка! Проваливай отсюда!
На щеках Рэн медленно проступила краска. Она повернулась в ту сторону, откуда раздался этот возглас, и крикнула:
— Мы, пролетарии, должны быть сознательнее! А вы всё еще не можете понять, почему социалистическая партия не выдвигает на предстоящих выборах лозунга о свержении монархического режима!
Пожалуй, это было действительно самое смелое из всех выступлений на собрании. Оноки и Икэнобэ, встав со своих мест, горячо аплодировали Рэн. Но на большинство присутствующих ее речь оказала совсем иное действие. Нарядный костюм и весь облик Рэн плохо вязались со словами «мы, пролетарии», а когда, произнося последнюю фразу, она повернулась к собранию, точно отчитывая присутствующих, это вызвало безотчетную антипатию к ней и ко всему, что она говорила.
— Да что она там болтает?! — послышались возгласы со всех сторон.
Рэн пыталась парировать некоторые реплики, но в конце концов, рассерженно надув губы, резким движением опустилась на свое место.
— ...Да, хотя нам и пришлось потерпеть поражение, но в этот роковой час мы, народ священной страны Японии, должны укрепить наши сердца, исполненные преданности и стойкости, и зорко следить за тем, чтобы в такой момент не стать игрушкой в руках коммунистов и тех, кто им сочувствует... — снова заговорил Комацу. После речи Рэн обстановка, казалось, складывалась в его пользу.
Хотя выступление Рэн и не вызвало сочувствия у большинства, в зале всё же раздались вполне отчетливые, хотя и немногочисленные, протестующие голоса тех, кто встретил в штыки монархическую речь Комацу. Встав во весь рост, что-то кричал из задних рядов Фурукава. Но члены «Общества Тэнрю», почувствовав некоторую поддержку, совсем обнаглели.
Араки подошел к председателю и стал о чем-то совещаться с ним. Дело принимало такой оборот, что уже утвержденная резолюция с требованием увеличения заработной платы оказывалась под угрозой.
— Я вовсе не собираюсь высказываться против профсоюза или против требования о повышении заработной платы... — продолжал Комацу. — Я тревожусь лишь о том, не стоят ли коммунисты за кулисами всей этой затеи... В самом деле, кто, кроме коммунистов, решится на подобные возмутительные речи, направленные— да простится мне невольная дерзость — против его величества императора?..
Его речь заглушили одобрительные аплодисменты членов «Общества Тэнрю» и протестующие возгласы рабочих. Многие вскочили со своих мест. Икэнобэ и его товарищи тоже поднялись. Внезапно из задних рядов кто-то крикнул «Замолчи!» так громко, что эхо прокатилось по залу, и в следующее мгновенье все увидели Фурукава, который со смертельно бледным лицом, перепрыгивая через головы сидящих, спешил к сцене.
Ухватившись обеими руками за высокий помост, Дзиро в один прыжок очутился на подмостках.
В следующее мгновенье все увидели на сцене двух человек — солдата и офицера, которые смотрели друг на друга в упор поверх разделявшей их кафедры. Оба не сводили друг с друга ненавидящих глаз. Все явственно ощущали непримиримую, неистовую ненависть Дзиро к офицеру. Держась за край кафедры, он вытянул шею, грудь его тяжело вздымалась. Комацу, отступив на шаг и не вынимая рук из карманов, смотрел на него сверху вниз, словно меряя взглядом. Рука Дзиро медленно, неуклонно поднималась — казалось, он вот-вот ударит Комацу.
Нечего и говорить, что в зале поднялись шум и крики. Особенно надрывались члены «Общества Тэнрю»,
осыпавшие Дзиро бранью. Некоторые из присутствующих требовали вмешательства председателя, но большинство уже не обращало внимания на крики — так захватила людей эта напряженная сцена.
Оба противника выглядели внушительно. Фурукава, правда, был худощав, но его смуглое лицо с выступающими скулами и острым подбородком казалось необычайно воинственным.
— Смотрите!.. Смотрите все!—-Дзиро резким движением протянул руку и поднес указательный палец к самому лицу противника. — Он... он — офицер!
Сначала никто не разобрал, что именно крикнул этот парень в солдатской шинели. И только когда Дзиро обернулся лицом к залу, всем стало ясно, что ораторская трибуна осталась за ним.
— Не знаю, кто он — капитан или подпоручик... Но только у меня есть свои счеты с этим офицером...
Настроение аудитории опять изменилось. Повсюду видны были удивленные, встревоженные лица, растерянные глаза — большинство никак не могло понять, что же, собственно, происходит. Зал походил на поле, где ветер волнует и беспорядочно путает травы. Араки сделал было несколько шагов к Фурукава, но остановился, словно пораженный его яростью.
— По милости этих офицерских мундиров меня схватили и послали на Филиппины... По их милости я двое суток болтался в море. Больше половины моих товарищей погибло из-за них под бомбами американских самолетов. А что делали в это время они, вот эти самые молодчики в офицерских мундирах?
Комацу, который уже хотел было уйти за кулисы, резко обернулся и снова подошел к Дзиро. Фурукава взобрался на кафедру и говорил очень громко; острый подбородок его вздрагивал, а по щекам протянулись дорожки слез.
— Вы сами, наверно, помните это! Все, кто побывал в армии, кто побывал на фронте, все это помнят!.. Они, вот эти самые...
Теперь Комацу стоял внизу, у сцены. Заложив руки за спину, он точно выжидал чего-то. Но Фурукава не замечал его. Он протянул руку назад и, указывая на то место, где секунду назад находился Комацу, громко продолжал:
— Ёот эти самые офицеры — что они говорили, когда убивали нас, солдат? Приказы начальства — это приказы императора. Вот что они приговаривали при этом!
Речь Дзиро имела необычайный успех. Даже члены «Общества Тэнрю» вынуждены были умолкнуть.
Фурукава никак не думал, что сумеет произнести речь, да он и не собирался выступать. Но увидев офицерский мундир Комацу, Дзиро пришел в ярость. Когда Оноки спустился с кафедры, Дзиро показалось, что это офицер прогнал его, и он никак не мог сдержаться. Говоря по правде, он выбежал на сцену с одним намерением— поколотить Комацу. Но очутившись лицом к лицу со своим врагом и почувствовав на себе взгляды товарищей, Дзиро обратился к собранию.
Его противник ушел со сцены, однако отступать было уже невозможно. Вышло так, что ему нужно было говорить. '
— А что до императора... — горячо продолжал Дзиро,— у императора есть имя — его зовут Хирохито. Когда я был на войне, я не знал об этом.
Удивительное дело — только теперь Дзиро ясно понял, почему вид офицерского мундира наполнил его душу такой злобой.
— Император... император... — крикнул Дзиро и на секунду запнулся, подыскивая подходящие выражения.— Ведь он заставлял нас умирать на войне...
— Ты что, коммунист?! — прервал его чей-то голос, и Фурукава, встрепенувшись, тотчас же отпарировал:
— А хотя бы и коммунист, так что из того?! Дубина ты тупоголовая!
Раздался дружный смех. Кое-кто из работниц даже захлопал в ладоши. В самом деле, если этот парень в солдатской шинели коммунист, то даже женщин — и тех теперь не пугало слово «компартия».
Комацу, который сел было на свое место, снова вскочил, члены «Общества Тэнрю» что-то кричали. Араки, схватив Фурукава за плечо, попытался увести его со сцены, но симпатии собрания были уже прочно завоеваны Фурукава. Он стряхнул со своего плеча руку Араки.
— Чего вы орете?! — прикрикнул он на членов «Общества Тэнрю». Подхватывая каждую брошенную ему
реплику, Фурукава продолжал: — Ёот, вы вопите зДёсь: «Непочтительно! Дерзко!» А ведь император тоже ходит, небось, и за малой нуждой, и за большой... Точь-в-точь так же, как и все мы...
Теперь Дзиро уже выкрикивал первое, что приходило ему в голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38