Вся ее одежда состояла из темносиней куртки до колен, из-под которой виднелись голые ноги.
Кими-тян, девушка с коротко подстриженной челкой, на вид несколько моложе Фуми, прижав корзину коленом, затягивала ее веревкой; на носу у нее блестели капельки пота, нижняя губа дрожала — казалось, что девушка вот-вот расплачется.
— Сейчас же ступай во двор и займи очередь! — распорядилась староста. — Я снесу твои вещи! Бери мой талон и займи места рядом! Да не копайся же ты, иди скорее!
Работницы жили по десять человек в комнате и старались подбирать себе соседок из своей деревни. Впрочем, после того как в общежитиях поселились девушки, пришедшие на завод по мобилизации, эта традиция была нарушена, так же как и все старые порядки на фабрике. Обычно на шелкомотальных фабриках рабочих нанимали по географическому принципу — так, на фабрике Кадокура преобладали работницы родом из Верхней и Нижней Инатани, из Кисотани и других окрестных деревень и поселков; однако немало было и таких, которые приехали из дальних районов — из Сарасина, из Ацутанака и даже из префектур Фукусима и Ниигата.
Сейчас всех работниц занимало только одно — получить от компании хотя бы часть заработанных денег и как можно скорее сесть в поезд. Они были убеждены в том, что завтра же здесь появятся американские солдаты и перебьют всех.
Даже старосты комнат поддались панике — образумить их было уже невозможно. Внезапно из одиннадцатой комнаты донеслись громкие крики:
— Что же теперь делать? Что же делать? Староста одиннадцатой комнаты Сигэ Кобаяси,ухватившись за дребезжащие сёдзи, крикнула на весь коридор пронзительным голосом:
— Девушки-и-и! Уже нет билетов! Теперь нам до завтрашнего вечера, говорят, не уехать!
И те, кто еще оставались в комнатах, и те, кто уже увязывали свои вещи в коридоре, услышав крики Сигэ, окончательно потеряли голову. Работницы из Инатани объявили, что пойдут пешком; девушки из поселка Ко-гата, находившегося за перевалом, решили пробираться напрямик через горы. А Сигэ Кобаяси, с растрепанными волосами, одетая в легкое летнее кимоно, подпоясанное одним шнурком и распахивающееся на груди, бегала по коридору, всхлипывала и кричала:
— Ой, что же мне делать! Что же делать? Мне ведь поездом — и то девять часов езды до дому!
И, словно по команде, со всех сторон послышались рыдания, крики, истерические вопли... Внезапно кто-то высоко поднял узел с вещами и швырнул его за забор.
— К черту всё это!
За первым узлом на улицу полетели другие. Работницы, не раздумывая, бросали за ограду узлы, гэта, корзины, шкатулки с рукодельем, словно это могло спасти их от угрожающей опасности.
Араки в сопровождении девушки поднялся на второй этаж, но никто не обратил на него внимания.
— Перестань, слышишь? Дура! Что ты делаешь? — Араки перехватил один из узлов. Девушка, у которой он вырвал узел, повисла на его руке. Араки пытался объяснить, что Сагара лжет, но работницы были настолько возбуждены, что ничего не хотели слушать; они уже не помнили, почему пришли в такое волнение. Араки успокоил какую-то совсем обезумевшую девушку, кое-как привел в чувство рыдавшую Сигэ Кобаяси, и в общежитии стало немного тише.
— Старосты, сюда! Старосты! Старосты!
Но растерявшиеся старосты прятались за спины товарок и испуганно поглядывали на Араки. Он топнул ногой.
— Старосты, выходи! Есть здесь старосты?
В пятнадцатой комнате вокруг старосты Хацуэ Яма-нака сидело несколько девушек. Здесь с самого начала переполоха царила полная тишина. Работницы, расположившись возле своих упакованных корзин, настороженно прислушивались. Хацуэ Яманака, высокая девушка, одетая в легкое кимоно и штаны из пестрой ткани, сидела, широко раскрыв глаза и плотно сжав губы. Хацуэ и всегда-то была скупой на слова, мо'лчала она и сейчас, но по всему ее виду заметно было, что она пытается побороть свой страх. Конечно, она, как и все работницы, не знала об истинном положении вещей, но одно было ей ясно: плачь — не плачь, криком делу не поможешь.
Хацуэ не отозвалась на голос Араки. Девушки из пятнадцатой комнаты, старавшиеся держать себя в руках, посмотрели на старосту, но у Хацуэ лицо словно окаменело, а глаза еще больше округлились.
— Зовут! — прошептал кто-то, и Хацуэ поднялась. Вместе с другими девушками она вышла в коридор.
Наконец кое-кто из старост комнат решился подойти к Араки, но ответы расстроенных, испуганных девушек были настолько сбивчивы и бестолковы, что Араки только раздражался.
— Так, ну хорошо. Сагара сказал, это понятно. Кому он это сказал? Где? — допытывался Араки.
— Сигэ-тян стала спрашивать, как будет с зарплатой... Ну и вот... — вытягивая губы, проговорила Фуми Ямамото.
Сигэ, самая старшая среди работниц, прямая, но не слишком сообразительная девушка, перебила ее:
— Кто это спросил «как будет с зарплатой»? Я? Странно от тебя, старосты, это слышать... Когда я пошла навестить нашу учительницу кройки и шитья и спросила у тебя, что же нам теперь делать, ты что сказала? А теперь сваливаешь на меня... — быстро заговорила Сигэ, блестя глазами и жестикулируя.
Араки в сердцах топнул ногой:
— Да я не о том спрашиваю. Что у вас тут вышло с зарплатой? Кто спрашивал о деньгах и у кого — вот о чем речь...
Фуми Ямамото, разинув рот, молча смотрела на Араки. Вдруг заговорила Хацуэ:
— Я спрашивала, в конторе. Араки повернулся к Хацуэ:
— Зачем ты ходила в контору?
— Узнать насчет зарплаты. Все беспокоились: заплатят, как положено, или нет... Ну, и назначили выборных. Мы и пошли впятером...
— Впятером? Кто же из вас ходил?
Работницы снова зашумели. Кто-то перечислял имена выборных, кто-то напоминал, что спрашивали не только о зарплате, но и о том, возьмут ли их обратно, если завод опять начнет работать, — все говорили наперебой, и Хацуэ, замолчав, предоставила рассказывать подругам. Всё с тем же сосредоточенным видом она переводила глаза с одной говорившей на другую. Вся превратившись в слух, Хацуэ, с опущенными руками и полуоткрытым ртом, хмурилась и время от времени шевелила губами, утвердительно кивая головой: «Правильно, верно. Так и было». Когда в рассказе возникала какая-нибудь заминка или подруга что-нибудь путала, она поправляла: «Нет, это сказал не Такэноути-сэнсэй. Такэноути-сэнсэй только смеялся». И тогда все остальные, в свою очередь, смотрели на нее, а Хацуэ говорила.
Хацуэ Яманака была статной, рослой девушкой. Всё в ней было хорошо — и большие светящиеся умом глаза,и белые, ровные зубы, и полные щеки, и черные, хотя и не очень густые, волосы.
В конце концов Араки удалось выяснить следующее.В общежитии жили девушки, работавшие еще на шелкомотальной фабрике. Когда стало известно, что завод закрывается, они приняли это безропотно, считая, что раз война проиграна, другого выхода нет. Но были среди них девушки, работавшие здесь уже более десяти лет. Выходное пособие и сбережения, скопленные за это время, являлись для них не просто приданым — на это ушла чуть ли не половина их жизни.
Они готовы были примириться с тем, что компания со временем вышлет им причитающуюся заработную плату, но всё же сомневались, будут ли деньги высланы полностью. И вот, сговорившись, работницы выбрали пять человек: Сигэ Кобаяси, Фуми Ямамото, Хацуэ Яма-нака и еще двух девушек. Выборные пошли в контору, чтобы разузнать обо всем. Тогда-то директор завода Са-гара и заявил, что, как он полагает, деньги должны быть высланы всем полностью, но, впрочем, поручиться за это не может: война проиграна, что будет дальше — неизвестно. А главное, он советует всем как можно скорее убираться восвояси, пока целы... Отныне компания снимает с себя всякую ответственность за то, что может произойти...
Если раньше кое-кто еще сомневался в достоверности распространявшихся слухов, то после такого заявления сомнениям больше не было места. Работниц охватил панический страх.
— Всё это ложь, — сказал Араки, уже несколькс спокойнее. — Да ведь вы, верно, и сами слышали пс радио о Потсдамской декларации?
Может быть, они и слыхали, но никто не помнил, что это за декларация, и, конечно, никто не знал ее содержания. Они плохо понимали даже то, что пытался растолковать им Араки. Жестикулируя, он с жаром разъяснял тот пункт декларации, в котором говорилось, что союзники не стремятся к тому, чтобы японцы были порабощены как раса или уничтожены как нация. Но под конец его слушала одна только Хацуэ Яманака. Ей тоже было нелегко понимать Араки: в его речи было много ученых иностранных слов, но, сдвинув брови и полуоткрыв рот, она смотрела на мастера, изо всех сил
стараясь уловить смысл того, о чем он говорил. Теперь все глядели уже не на Араки, а только на Хацуэ. И когда глаза девушки оживлялись и она, улыбаясь, утвердительно кивала головой, а на ее щеках появлялись ямочки, всё облегченно вздыхали. Атмосфера разрядилась, и в общежитии мало-помалу снова восстановились тишина и порядок.
Шум на заводском дворе постепенно стихал. Солнце стояло еще высоко, но людской поток уже иссяк. По многочисленным галереям еще спешили отдельные рабочие, большей частью либо приезжие из Токио, либо те, кто жили в заводских общежитиях. Стайки девушек с косичками и рабочие из окрестных селений, заполнявшие до сих пор заводский двор, уже давно покинули завод.
Когда все ушли и Икэнобэ остался один, он осторожно развернул на постели сверток. Из него выкатилось несколько зеленоватых ранних яблок, под яблоками оказались маленькая куколка, сделанная из обрезков желтого шелка, и небольшой бледнорозовый конверт. На конверте красивым почерком было написано: «Дорогому Синъити», на обороте стояло: «От Рэн, девушки с гор». Синъити испуганно сунул куколку и конверт за пазуху и невольно оглянулся на дверь.
Держа руку за пазухой и крепко зажав в ней конверт, Икэнобэ некоторое время лежал неподвижно, словно прислушиваясь к биению собственного сердца. Его охватило чувство необъяснимой тревоги... «Нравится ли она мне?» — спросил он себя, как будто хотел еще раз окончательно убедиться в этом. «Да, нравится». Он мог, не раздумывая, утвердительно ответить на этот вопрос.
Икэнобэ вытащил конверт, надорвал его и задумался. Он догадывался о содержании письма. Сейчас он вскроет конверт... Что она пишет?.. Готов ли он к этому?.. Да, готов... И всё-таки Икэнобэ почему-то медлил.
В воображении Синъити образ Рэн был окружен каким-то ореолом. Рэн была для него загадкой. И потом ведь она из богатой семьи... Эта хрупкая девушка казалась ему удивительной, непонятной. Это было нечто такое, чему он должен был сопротивляться, но не мог. Вопреки своей воле он чувствовал, что всё-таки покоряется властному обаянию Рэн, и смутно сознавал, что
в этом-то и кроется причина его тревоги. Обуреваемый противоречивыми мыслями и чувствами, он разорвал конверт.
«Мой любимый Синъити!
Простите меня за мою смелость, за то, что я решаюсь написать вам это письмо. Всему виной чувства, переполняющие мою душу, мое неопытное девичье сердце...»— так начиналось письмо.
Иероглифы были написаны не кисточкой, а пером, как обычно пишут ученицы колледжей, местами скорописью. Почерк был красивый и четкий, но и здесь сказывался задорный характер Рэн.
«Не знаю, что думать о нашей встрече. Может быть, считать ее странной игрой судьбы?.. Вот уже год прошел с тех пор, как я впервые встретила вас на заводе. Быстро, как сон, как краткое мгновенье, пролетел он для тоскующей девушки с гор...»
Внезапно Синъити почувствовал, что в комнате кто-то есть, и поспешно сунул руку с письмом за ворот кимоно. В дверях стоял Накатани и смотрел на Синъити. Руки у него были бессильно опущены. Едва передвигая ноги, он подошел к столу и тяжело опустился на стул. Сжимая в руке письмо Рэн, Синъити осторожно перевел дыхание. На мгновенье ему почудилось, будто совсем рядом он слышит грудной, переливчатый смех Рэн.
Накатани некоторое время молчал, затем, повернув голову к Синъити, проговорил:
— Икэнобэ-кун! А ведь странная у нас профессия — техник...
Синъити, приподняв голову, с удивлением взглянул на своего начальника. Ему не приходилось слышать, чтобы мастер выражался так туманно и неопределенно. Накатани никогда не болтал попусту, никогда не повышал голоса, поддаваясь минутному раздражению. Товарищи по цеху не раз, бывало, подтрунивали над Синъити, намекая на его отношения с Рэн, и только Накатани ни разу не позволил себе ни малейшей шутки по этому поводу. И всё-таки Синъити знал, что Накатани лучше других известно о том чувстве, которое связывает его с Рэн.
— И для чего, спрашивается, мы старались?..— снова проговорил Накатани.
Он ничего не сказал о том, что все его чертежи только что сожгли, и Синъити никак не мог сообразить, о чем говорит мастер. Да, они работали, работали, как им внушали, ради «победы». Но если вместо победы наступило поражение, так тут уж ничего не поделаешь, думал Синъити. Он привык к тому, что работал, получал за это заработную плату, а до остального ему не было дела. И поэтому теперь он не понимал смысла слов Накатани.
— Если бы Япония победила, Накатани-сан получил бы награду, непременно получил бы...
— Ах, вот как... Если бы победила... — Накатани закрыл лицо руками.
А ведь то, что война проиграна, не должно было быть для него неожиданностью. У него, техника-специалиста, уже примерно с середины войны сложилось свое личное мнение относительно дальнейшего хода военных действий. Правда, до сих пор Накатани по-настоящему не задумывался над тем, сколько людей убито оружием, которое он создавал, кто эти убитые и почему они должны были быть убиты. Он считал, что работает во имя расцвета науки, во имя технического прогресса, и пытался сохранить душевное спокойствие с помощью туманных соображений насчет того, что наука — высшее призвание человека. Но теперь, когда погибло всё, что составляло предмет его гордости, Накатани вспомнил о многих и многих своих друзьях и знакомых, может быть, даже более одаренных, чем он, павших жертвами войны. Война проиграна — значит, гибель их была напрасной? Накатани понимал и в то же время отказывался понимать это. Война? Да что же это такое — война? Неужели мы, люди, всего лишь простые пешки, ко-торыми война распоряжается по своему произволу?
- Знаете, Накатани-сан, — понизив голос, начал Синъити, - хоть Япония и проиграла войну, а я, признаться, не слишком нечалюсь об этом... — Он сказал что не просто для того, чтобы утешить мастера, — эта мысль давно, еще с самого начала войны, таилась где-то в глубине его сознания. Хотя Синъити всю свою жизнь вынужден был заниматься изготовлением оружия, в душе он считал войну преступлением.
В комнату кто-то вошел. Синъити настороженно оглянулся, но, увидев Араки, успокоился.
— Я не одобряю войны... — продолжал он.
Араки, казалось, был сильно не в духе. Схватив одно из зеленых яблок, валявшихся на постели, он резко сказал:
— Поздновато теперь толковать об этом... Когда миллионы китайцев перебиты...
И Синъити, и Накатани удивленно взглянули на него. Повернувшись к ним сутулой спиной, Араки грыз яблоко. Синъити поразила горячность Араки. Он вспомнил, что однажды Накатани рассказывал ему о старшем брате Араки, который был коммунистом, долгое время находился в тюрьме и умер там во время войны.
— Едва удалось их успокоить... — Араки сердито начал рассказывать о переполохе в третьем общежитии. Слушая его, Накатани время от времени сочувственно кивал головой, но видно было, что его больше занимали собственные переживания.
— Ну, директор тоже хорош! Распускать такие провокационные слухи! Как это назвать? — говорил Араки.
Слово «провокационные» было новым для Синъити. Но сейчас он не стал задумываться над этим — его мысли были заняты письмом Рэн. Всё же Синъити заметил, что хотя Араки и казался рассерженным, однако настроение у него было приподнятое и по его виду нельзя было сказать, что он хоть сколько-нибудь огорчен тем, что война проиграна.
Араки то барабанил пальцами по столу, то, повернувшись к окну, поднимал штору.
— Накатани-кун, ты помнишь текст Потсдамской декларации?— спросил он после небольшой паузы.— Как это передавали по радио?.. Я помню, но не точно. Ты не помнишь, Икэнобэ?
Но Синъити не помнил. Накатани, молча смотревший на Араки, открыл ящик стола, вытащил оттуда блокнот и, достав одну из лежавших в нем газетных вырезок, протянул ее Араки: — Это? — У Накатани была привычка собирать и хранить всякий материал, кото рый мог впоследствии «пригодиться». — Вот-вот, это самое.
Отвернувшись к окну, Араки углубился в чтение. Некоторые фразы он читал вслух:
«Мы не стремимся к тому, чтобы японцы были порабощены как раса или уничтожены как нация...»
— Ну да, правильно, так и есть... — он бросил вырезку на стол.— Надо будет хорошенько прижать Жабу-он усмехнулся. Накатани по-прежнему молчал, Синъити взял со стола вырезку и начал читать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Кими-тян, девушка с коротко подстриженной челкой, на вид несколько моложе Фуми, прижав корзину коленом, затягивала ее веревкой; на носу у нее блестели капельки пота, нижняя губа дрожала — казалось, что девушка вот-вот расплачется.
— Сейчас же ступай во двор и займи очередь! — распорядилась староста. — Я снесу твои вещи! Бери мой талон и займи места рядом! Да не копайся же ты, иди скорее!
Работницы жили по десять человек в комнате и старались подбирать себе соседок из своей деревни. Впрочем, после того как в общежитиях поселились девушки, пришедшие на завод по мобилизации, эта традиция была нарушена, так же как и все старые порядки на фабрике. Обычно на шелкомотальных фабриках рабочих нанимали по географическому принципу — так, на фабрике Кадокура преобладали работницы родом из Верхней и Нижней Инатани, из Кисотани и других окрестных деревень и поселков; однако немало было и таких, которые приехали из дальних районов — из Сарасина, из Ацутанака и даже из префектур Фукусима и Ниигата.
Сейчас всех работниц занимало только одно — получить от компании хотя бы часть заработанных денег и как можно скорее сесть в поезд. Они были убеждены в том, что завтра же здесь появятся американские солдаты и перебьют всех.
Даже старосты комнат поддались панике — образумить их было уже невозможно. Внезапно из одиннадцатой комнаты донеслись громкие крики:
— Что же теперь делать? Что же делать? Староста одиннадцатой комнаты Сигэ Кобаяси,ухватившись за дребезжащие сёдзи, крикнула на весь коридор пронзительным голосом:
— Девушки-и-и! Уже нет билетов! Теперь нам до завтрашнего вечера, говорят, не уехать!
И те, кто еще оставались в комнатах, и те, кто уже увязывали свои вещи в коридоре, услышав крики Сигэ, окончательно потеряли голову. Работницы из Инатани объявили, что пойдут пешком; девушки из поселка Ко-гата, находившегося за перевалом, решили пробираться напрямик через горы. А Сигэ Кобаяси, с растрепанными волосами, одетая в легкое летнее кимоно, подпоясанное одним шнурком и распахивающееся на груди, бегала по коридору, всхлипывала и кричала:
— Ой, что же мне делать! Что же делать? Мне ведь поездом — и то девять часов езды до дому!
И, словно по команде, со всех сторон послышались рыдания, крики, истерические вопли... Внезапно кто-то высоко поднял узел с вещами и швырнул его за забор.
— К черту всё это!
За первым узлом на улицу полетели другие. Работницы, не раздумывая, бросали за ограду узлы, гэта, корзины, шкатулки с рукодельем, словно это могло спасти их от угрожающей опасности.
Араки в сопровождении девушки поднялся на второй этаж, но никто не обратил на него внимания.
— Перестань, слышишь? Дура! Что ты делаешь? — Араки перехватил один из узлов. Девушка, у которой он вырвал узел, повисла на его руке. Араки пытался объяснить, что Сагара лжет, но работницы были настолько возбуждены, что ничего не хотели слушать; они уже не помнили, почему пришли в такое волнение. Араки успокоил какую-то совсем обезумевшую девушку, кое-как привел в чувство рыдавшую Сигэ Кобаяси, и в общежитии стало немного тише.
— Старосты, сюда! Старосты! Старосты!
Но растерявшиеся старосты прятались за спины товарок и испуганно поглядывали на Араки. Он топнул ногой.
— Старосты, выходи! Есть здесь старосты?
В пятнадцатой комнате вокруг старосты Хацуэ Яма-нака сидело несколько девушек. Здесь с самого начала переполоха царила полная тишина. Работницы, расположившись возле своих упакованных корзин, настороженно прислушивались. Хацуэ Яманака, высокая девушка, одетая в легкое кимоно и штаны из пестрой ткани, сидела, широко раскрыв глаза и плотно сжав губы. Хацуэ и всегда-то была скупой на слова, мо'лчала она и сейчас, но по всему ее виду заметно было, что она пытается побороть свой страх. Конечно, она, как и все работницы, не знала об истинном положении вещей, но одно было ей ясно: плачь — не плачь, криком делу не поможешь.
Хацуэ не отозвалась на голос Араки. Девушки из пятнадцатой комнаты, старавшиеся держать себя в руках, посмотрели на старосту, но у Хацуэ лицо словно окаменело, а глаза еще больше округлились.
— Зовут! — прошептал кто-то, и Хацуэ поднялась. Вместе с другими девушками она вышла в коридор.
Наконец кое-кто из старост комнат решился подойти к Араки, но ответы расстроенных, испуганных девушек были настолько сбивчивы и бестолковы, что Араки только раздражался.
— Так, ну хорошо. Сагара сказал, это понятно. Кому он это сказал? Где? — допытывался Араки.
— Сигэ-тян стала спрашивать, как будет с зарплатой... Ну и вот... — вытягивая губы, проговорила Фуми Ямамото.
Сигэ, самая старшая среди работниц, прямая, но не слишком сообразительная девушка, перебила ее:
— Кто это спросил «как будет с зарплатой»? Я? Странно от тебя, старосты, это слышать... Когда я пошла навестить нашу учительницу кройки и шитья и спросила у тебя, что же нам теперь делать, ты что сказала? А теперь сваливаешь на меня... — быстро заговорила Сигэ, блестя глазами и жестикулируя.
Араки в сердцах топнул ногой:
— Да я не о том спрашиваю. Что у вас тут вышло с зарплатой? Кто спрашивал о деньгах и у кого — вот о чем речь...
Фуми Ямамото, разинув рот, молча смотрела на Араки. Вдруг заговорила Хацуэ:
— Я спрашивала, в конторе. Араки повернулся к Хацуэ:
— Зачем ты ходила в контору?
— Узнать насчет зарплаты. Все беспокоились: заплатят, как положено, или нет... Ну, и назначили выборных. Мы и пошли впятером...
— Впятером? Кто же из вас ходил?
Работницы снова зашумели. Кто-то перечислял имена выборных, кто-то напоминал, что спрашивали не только о зарплате, но и о том, возьмут ли их обратно, если завод опять начнет работать, — все говорили наперебой, и Хацуэ, замолчав, предоставила рассказывать подругам. Всё с тем же сосредоточенным видом она переводила глаза с одной говорившей на другую. Вся превратившись в слух, Хацуэ, с опущенными руками и полуоткрытым ртом, хмурилась и время от времени шевелила губами, утвердительно кивая головой: «Правильно, верно. Так и было». Когда в рассказе возникала какая-нибудь заминка или подруга что-нибудь путала, она поправляла: «Нет, это сказал не Такэноути-сэнсэй. Такэноути-сэнсэй только смеялся». И тогда все остальные, в свою очередь, смотрели на нее, а Хацуэ говорила.
Хацуэ Яманака была статной, рослой девушкой. Всё в ней было хорошо — и большие светящиеся умом глаза,и белые, ровные зубы, и полные щеки, и черные, хотя и не очень густые, волосы.
В конце концов Араки удалось выяснить следующее.В общежитии жили девушки, работавшие еще на шелкомотальной фабрике. Когда стало известно, что завод закрывается, они приняли это безропотно, считая, что раз война проиграна, другого выхода нет. Но были среди них девушки, работавшие здесь уже более десяти лет. Выходное пособие и сбережения, скопленные за это время, являлись для них не просто приданым — на это ушла чуть ли не половина их жизни.
Они готовы были примириться с тем, что компания со временем вышлет им причитающуюся заработную плату, но всё же сомневались, будут ли деньги высланы полностью. И вот, сговорившись, работницы выбрали пять человек: Сигэ Кобаяси, Фуми Ямамото, Хацуэ Яма-нака и еще двух девушек. Выборные пошли в контору, чтобы разузнать обо всем. Тогда-то директор завода Са-гара и заявил, что, как он полагает, деньги должны быть высланы всем полностью, но, впрочем, поручиться за это не может: война проиграна, что будет дальше — неизвестно. А главное, он советует всем как можно скорее убираться восвояси, пока целы... Отныне компания снимает с себя всякую ответственность за то, что может произойти...
Если раньше кое-кто еще сомневался в достоверности распространявшихся слухов, то после такого заявления сомнениям больше не было места. Работниц охватил панический страх.
— Всё это ложь, — сказал Араки, уже несколькс спокойнее. — Да ведь вы, верно, и сами слышали пс радио о Потсдамской декларации?
Может быть, они и слыхали, но никто не помнил, что это за декларация, и, конечно, никто не знал ее содержания. Они плохо понимали даже то, что пытался растолковать им Араки. Жестикулируя, он с жаром разъяснял тот пункт декларации, в котором говорилось, что союзники не стремятся к тому, чтобы японцы были порабощены как раса или уничтожены как нация. Но под конец его слушала одна только Хацуэ Яманака. Ей тоже было нелегко понимать Араки: в его речи было много ученых иностранных слов, но, сдвинув брови и полуоткрыв рот, она смотрела на мастера, изо всех сил
стараясь уловить смысл того, о чем он говорил. Теперь все глядели уже не на Араки, а только на Хацуэ. И когда глаза девушки оживлялись и она, улыбаясь, утвердительно кивала головой, а на ее щеках появлялись ямочки, всё облегченно вздыхали. Атмосфера разрядилась, и в общежитии мало-помалу снова восстановились тишина и порядок.
Шум на заводском дворе постепенно стихал. Солнце стояло еще высоко, но людской поток уже иссяк. По многочисленным галереям еще спешили отдельные рабочие, большей частью либо приезжие из Токио, либо те, кто жили в заводских общежитиях. Стайки девушек с косичками и рабочие из окрестных селений, заполнявшие до сих пор заводский двор, уже давно покинули завод.
Когда все ушли и Икэнобэ остался один, он осторожно развернул на постели сверток. Из него выкатилось несколько зеленоватых ранних яблок, под яблоками оказались маленькая куколка, сделанная из обрезков желтого шелка, и небольшой бледнорозовый конверт. На конверте красивым почерком было написано: «Дорогому Синъити», на обороте стояло: «От Рэн, девушки с гор». Синъити испуганно сунул куколку и конверт за пазуху и невольно оглянулся на дверь.
Держа руку за пазухой и крепко зажав в ней конверт, Икэнобэ некоторое время лежал неподвижно, словно прислушиваясь к биению собственного сердца. Его охватило чувство необъяснимой тревоги... «Нравится ли она мне?» — спросил он себя, как будто хотел еще раз окончательно убедиться в этом. «Да, нравится». Он мог, не раздумывая, утвердительно ответить на этот вопрос.
Икэнобэ вытащил конверт, надорвал его и задумался. Он догадывался о содержании письма. Сейчас он вскроет конверт... Что она пишет?.. Готов ли он к этому?.. Да, готов... И всё-таки Икэнобэ почему-то медлил.
В воображении Синъити образ Рэн был окружен каким-то ореолом. Рэн была для него загадкой. И потом ведь она из богатой семьи... Эта хрупкая девушка казалась ему удивительной, непонятной. Это было нечто такое, чему он должен был сопротивляться, но не мог. Вопреки своей воле он чувствовал, что всё-таки покоряется властному обаянию Рэн, и смутно сознавал, что
в этом-то и кроется причина его тревоги. Обуреваемый противоречивыми мыслями и чувствами, он разорвал конверт.
«Мой любимый Синъити!
Простите меня за мою смелость, за то, что я решаюсь написать вам это письмо. Всему виной чувства, переполняющие мою душу, мое неопытное девичье сердце...»— так начиналось письмо.
Иероглифы были написаны не кисточкой, а пером, как обычно пишут ученицы колледжей, местами скорописью. Почерк был красивый и четкий, но и здесь сказывался задорный характер Рэн.
«Не знаю, что думать о нашей встрече. Может быть, считать ее странной игрой судьбы?.. Вот уже год прошел с тех пор, как я впервые встретила вас на заводе. Быстро, как сон, как краткое мгновенье, пролетел он для тоскующей девушки с гор...»
Внезапно Синъити почувствовал, что в комнате кто-то есть, и поспешно сунул руку с письмом за ворот кимоно. В дверях стоял Накатани и смотрел на Синъити. Руки у него были бессильно опущены. Едва передвигая ноги, он подошел к столу и тяжело опустился на стул. Сжимая в руке письмо Рэн, Синъити осторожно перевел дыхание. На мгновенье ему почудилось, будто совсем рядом он слышит грудной, переливчатый смех Рэн.
Накатани некоторое время молчал, затем, повернув голову к Синъити, проговорил:
— Икэнобэ-кун! А ведь странная у нас профессия — техник...
Синъити, приподняв голову, с удивлением взглянул на своего начальника. Ему не приходилось слышать, чтобы мастер выражался так туманно и неопределенно. Накатани никогда не болтал попусту, никогда не повышал голоса, поддаваясь минутному раздражению. Товарищи по цеху не раз, бывало, подтрунивали над Синъити, намекая на его отношения с Рэн, и только Накатани ни разу не позволил себе ни малейшей шутки по этому поводу. И всё-таки Синъити знал, что Накатани лучше других известно о том чувстве, которое связывает его с Рэн.
— И для чего, спрашивается, мы старались?..— снова проговорил Накатани.
Он ничего не сказал о том, что все его чертежи только что сожгли, и Синъити никак не мог сообразить, о чем говорит мастер. Да, они работали, работали, как им внушали, ради «победы». Но если вместо победы наступило поражение, так тут уж ничего не поделаешь, думал Синъити. Он привык к тому, что работал, получал за это заработную плату, а до остального ему не было дела. И поэтому теперь он не понимал смысла слов Накатани.
— Если бы Япония победила, Накатани-сан получил бы награду, непременно получил бы...
— Ах, вот как... Если бы победила... — Накатани закрыл лицо руками.
А ведь то, что война проиграна, не должно было быть для него неожиданностью. У него, техника-специалиста, уже примерно с середины войны сложилось свое личное мнение относительно дальнейшего хода военных действий. Правда, до сих пор Накатани по-настоящему не задумывался над тем, сколько людей убито оружием, которое он создавал, кто эти убитые и почему они должны были быть убиты. Он считал, что работает во имя расцвета науки, во имя технического прогресса, и пытался сохранить душевное спокойствие с помощью туманных соображений насчет того, что наука — высшее призвание человека. Но теперь, когда погибло всё, что составляло предмет его гордости, Накатани вспомнил о многих и многих своих друзьях и знакомых, может быть, даже более одаренных, чем он, павших жертвами войны. Война проиграна — значит, гибель их была напрасной? Накатани понимал и в то же время отказывался понимать это. Война? Да что же это такое — война? Неужели мы, люди, всего лишь простые пешки, ко-торыми война распоряжается по своему произволу?
- Знаете, Накатани-сан, — понизив голос, начал Синъити, - хоть Япония и проиграла войну, а я, признаться, не слишком нечалюсь об этом... — Он сказал что не просто для того, чтобы утешить мастера, — эта мысль давно, еще с самого начала войны, таилась где-то в глубине его сознания. Хотя Синъити всю свою жизнь вынужден был заниматься изготовлением оружия, в душе он считал войну преступлением.
В комнату кто-то вошел. Синъити настороженно оглянулся, но, увидев Араки, успокоился.
— Я не одобряю войны... — продолжал он.
Араки, казалось, был сильно не в духе. Схватив одно из зеленых яблок, валявшихся на постели, он резко сказал:
— Поздновато теперь толковать об этом... Когда миллионы китайцев перебиты...
И Синъити, и Накатани удивленно взглянули на него. Повернувшись к ним сутулой спиной, Араки грыз яблоко. Синъити поразила горячность Араки. Он вспомнил, что однажды Накатани рассказывал ему о старшем брате Араки, который был коммунистом, долгое время находился в тюрьме и умер там во время войны.
— Едва удалось их успокоить... — Араки сердито начал рассказывать о переполохе в третьем общежитии. Слушая его, Накатани время от времени сочувственно кивал головой, но видно было, что его больше занимали собственные переживания.
— Ну, директор тоже хорош! Распускать такие провокационные слухи! Как это назвать? — говорил Араки.
Слово «провокационные» было новым для Синъити. Но сейчас он не стал задумываться над этим — его мысли были заняты письмом Рэн. Всё же Синъити заметил, что хотя Араки и казался рассерженным, однако настроение у него было приподнятое и по его виду нельзя было сказать, что он хоть сколько-нибудь огорчен тем, что война проиграна.
Араки то барабанил пальцами по столу, то, повернувшись к окну, поднимал штору.
— Накатани-кун, ты помнишь текст Потсдамской декларации?— спросил он после небольшой паузы.— Как это передавали по радио?.. Я помню, но не точно. Ты не помнишь, Икэнобэ?
Но Синъити не помнил. Накатани, молча смотревший на Араки, открыл ящик стола, вытащил оттуда блокнот и, достав одну из лежавших в нем газетных вырезок, протянул ее Араки: — Это? — У Накатани была привычка собирать и хранить всякий материал, кото рый мог впоследствии «пригодиться». — Вот-вот, это самое.
Отвернувшись к окну, Араки углубился в чтение. Некоторые фразы он читал вслух:
«Мы не стремимся к тому, чтобы японцы были порабощены как раса или уничтожены как нация...»
— Ну да, правильно, так и есть... — он бросил вырезку на стол.— Надо будет хорошенько прижать Жабу-он усмехнулся. Накатани по-прежнему молчал, Синъити взял со стола вырезку и начал читать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38