Однако компания продолжала политику саботажа, и приходилось бороться с простоями, возникавшими из-за несвоевременной доставки сырья и необходимых деталей с других заводов. Это была нелегкая задача, и заседания профсоюзного комитета, собиравшегося по вечерам под председательством Араки, каждый раз затягивались.
— Уже восемь часов! — воскликнул Араки. — Домой, домой! Спасибо за труды.
Все шумно начали расходиться: и те, кто беседовал у соседнего стола, над которым висела надпись «Организационная секция», и работники секретариата, размножавшие тексты на мимеографе.
«...День занятий рабочих курсов. Присутствовало 157 человек, в том числе мужчин... и женщин...»
Усевшись за стол под треугольной табличкой «Агитационно-воспитательная секция», Синъити аккуратно записывал всё. «Занятие первое, с пяти до шести часов вечера. Тема: „Диалектический материализм"»... Покончив с записями, Синъити огляделся вокруг, затем вытащил блокнот и погрузился в чтение.
С недавнего времени Синъити и Рэн делились своими мыслями и чувствами письменно, пользуясь для этого блокнотом, который передавали друг другу. Рэн писала лиловыми чернилами, Синъити черными. Иногда они писали о своей любви — оба стеснялись говорить об этом вслух, иногда спорили о чем-нибудь. Этот блокнот был их секретом, принадлежавшим только им двоим, их любви.
Рэн хорошо поняла, что имел в виду Синъити в своем последнем письме, говоря о «значении практики». Как и все письма Синъити, это письмо, похожее на научную статью, было полно недомолвок и иносказательных выражений.
«Но так ли это необходимо? — писала Рэн. — Я конечно, понимаю, что значение практического опыта велико. Особенно это важно для такой мелкобуржуазной девушки, как я. Хорошо, предположим, я поселюсь в общежитии. Но можно ли считать обстановку там подходящей для чтения и занятий?»
Послышался тихий стук. Поспешно прикрыв блокнот рукой, Синъити поднял глаза. В окно, залепленное хлопьями снега, легонько постукивали белые пальчики Рэн.
— Прочитали блокнот? — спросила Рэн, поравнявшись с Синъити. Глядя себе под ноги, Синъити утвердительно кивнул.
Они прошли метров триста по «шоссе Кадокура» в сторону Окая и, свернув налево, начали подниматься по дороге, извивавшейся между террасами полей.
Метель улеглась, и кругом было светло от снега. Поселок Самбоммацу, находившийся в километре отсюда, оказался теперь прямо над их головами.
— Если вы хотите, чтобы я это сделала, — я перееду. Мне неважно: пусть общежитие, пусть что угодно...
Рэн шагала рядом, просунув руку под локоть Синъити, и, дурачась, словно нечаянно, ступала резиновыми ботиками прямо в сугроб. Время от времени она заглядывала ему в лицо. Голос ее звучал ласково, вкрадчиво.
— А вы сами как думаете?—спросил Синъити.
— Я? Да, собственно... — Рэн начала смеяться, раскачиваясь из стороны в сторону, так что Синъити тоже почти шатался. — Я не хочу.
Услышав смех Рэн, Синъити почувствовал себя уязвленным до глубины души.
— Ведь и среди рабочих бывают разные люди! — продолжала Рэн. — Есть, например, такие, как Синъи-ти-сан, а есть и такие... ну, просто отсталые, с феодальными предрассудками, у которых классового сознания — ни на волос!
Почувствовав настроение Синъити, который слушал ее молча, нахмурившись, Рэн перестала смеяться и заговорила уже серьезно:
— Ту книгу Такидзи Кобаяси, которую вы мне дали, я прочитала. Она меня очень тронула. Мне кажется, что вот такие люди, какие показаны там, это и есть настоящие пролетарии!— Рэн вдруг остановилась и крепко сжала руку Синъити. — Но всё-таки Синъити-сан не представляет себе! Все эти женщины там, в общежитии, такие некультурные, с феодальными понятиями, с ними ни о чем говорить нельзя! Вот ведь почему я....
Синъити сердито перебил ее:
— Однако по чьей же вине они такие некультурные, отсталые?
Откинув голову, широко раскрыв глаза, Рэн смотрела в лицо Синъити.
— Я вам не говорю, что надо переезжать в общежитие! Но всё-таки... Всё-таки... — как будто с трудом подбирая слова, продолжал Синъити. Потом, словно решившись высказать всё, добавил: — Я не терплю этого Комацу-сан! Тогда на собрании вы сами сказали, что он реакционер, ведь так? Конечно, он вам родственник, но...
Рэн сделала движение, как бы собираясь оттолкнуть руку Синъити. Ее глаза, в глубине которых точно вспыхивали огоньки, на мгновенье недоуменно уставились на Синъити, потом вдруг снова заискрились озорным блеском.
— А-а, это вы о Нобуёси-сан!..
И вдруг, согнувшись от смеха, она принялась трясти Синъити.
— Вот так Синъити-сан! Ой, какой вы смешной!.. Ревновать... к такому...
Чем громче смеялась Рэн, тем больше мрачнел Синъити. Ему хотелось сказать ей, что он и не думает ревновать, но это было бы неправдой. Приходилось признать, что он не может подавить в себе чувство ревности к Комацу, в доме которого так удобно, точно в собственном, жила Рэн.
— Да, я всё-таки перееду! Правда, перееду! — снова становясь серьезной, проговорила Рэн.—Нобуёси Комацу, безусловно, реакционная личность! Вчера он поздно вернулся домой, и сегодня я спросила его: где он был. Он сказал, что разговаривал с начальником станции Окая — покупал билет для директора...
— Вот что? — Синъити сбоку взглянул на Рэн. Значит, директор в конце концов не выдержал и собрался в Токио? Однако Рэн следовало бы сообщить такую новость в комитет!
А она продолжала, словно и не догадываясь о его мыслях:
— Он еще сказал, что если победит компания, — всех, начиная с Араки, выгонят с завода. Он это серьезно сказал! А я спросила его: «Ну, а если победит профсоюз, тогда, значит, выгонят Нобуёси-сан?». Он рассердился и замолчал.
Синъити почти физически ощутил, как Комацу ненавидит их всех. В то же время он с досадой чувствовал, что у Рэн, у этой самой Рэн, которая сейчас держала его под руку и оживленно, как о чем-то забавном, рассказывала обо всем этом, нет и следа недоброжелательства к Комацу.
— Он ведь никогда не отличался сообразительностью,— смеялась она.
И всё же казалось, что Рэн, ласковый, вкрадчивый голос которой звучал сейчас совсем рядом, у самого его плеча, искренне любила Синъити.
Это и в действительности было так. Рэн не могла бы предпочесть ему Нобуёси Комацу, да она и не собиралась их сравнивать. Но всё-таки, хотя Рэн и называла
Комацу «реакционным элементом», она никогда серьезно не думала о нем как о враге.
— Ну-у... ну-у... — шутливо подталкивала Синъити Рэн и смеялась. — Я видела сон... Угадайте, какой это был сон?
Смущенно улыбаясь, Синъити повернулся к ней — лицо девушки было так близко, что, казалось, белое облачко пара от ее дыхания почти касается его лица.
— Не знаю... Скажите!
— Не скажу! Не скажу! Забежав вперед, Рэн схватила Синъити за руки. Откинувшись назад, она тянула его за собой. Капюшон упал с ее головы, лицо казалось ослепительно белым.
— Этого нельзя сказать! Даже написать нельзя!
Она усиленно закивала головой, как бы подтверждая, что действительно никак нельзя рассказать, и вдруг со смехом уселась в сугроб.
— Поднимите меня! Ну, тяните же, сильнее! Сильнее!
Смеясь, Рэн повисла на руках Синъити. Он с волнением сжал холодные, гибкие запястья девушки и попытался ее поднять.
— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — звонко смеялась Рэн. Синъити чувствовал, как от этого смеха у него начинает пылать лицо.
Оба не заметили Комацу, который вышел встречать Рэн и давно уже стоял в поле.
— О, это вы, Нобуёси-сан? — окликнула его Рэн. Голос ее звучал недовольно.
Комацу, одетый в офицерское пальто с капюшоном, подошел к ним и, не взглянув на Синъити, молча протянул Рэн ее зонт.
— Большое спасибо! — Рэн уже оправилась от смущения.
Зажав зонтик под мышкой, Рэн пошла впереди Комацу. Пройдя немного, она оглянулась и крикнула Синъити:
— А то, о чем мы говорили, я непременно сделаю, как вы сказали!
Был послеобеденный перерыв. Из работниц второго сборочного цеха мало кто выходил на эти пятнадцать
минут. В цехе царил полумрак, так как почти все лампы были потушены.
Нака-а-анори-сан, родом из Кисо!.. — запел кто-то возле остановившегося конвейера. Потом послышался долгий зевок, и чей-то голос протянул:
— А-а! Есть хочется!
Мицу Оикава сидела на ящике возле лестницы и перелистывала свою тетрадь. Словно только сейчас ощутив голод, она повернулась к Хацуэ.
— Знаешь, до чего я люблю сладкий картофель... В столовой они получали только жидкую картофельную похлебку.
— Уж я бы, я бы... уж только бы нам выиграть...— Ухватившись за рукав куртки Хацуэ, девушка с косичкой шепотом посвящала ее в свои тайны: — Только бы нам победить, я бы этого пюре — знаешь, у станции его продают, — я бы его пять порций съела!
Кику Яманака, из кармана которой торчала тетрадь, обняв Синобу Касуга за плечи, раскачивалась из стороны в сторону. Чутким ухом она уловила слова Мицу.
— Что ты там болтаешь! Неубитого барсука шкуру делите!
Синобу Касуга тотчас же повернула к ней голову, кокетливо повязанную красным платком.
— Ох, Кику-тян? Уж это «не согласуется»! Как же нам тогда бороться?
Все рассмеялись тому, как ловко она употребила выражение «не согласуется». С тех пор как организовались рабочие курсы, во всех цехах вошли в моду «ученые» слова. То и дело слышалось: «это не согласуется», «опять монополизировал», «это потому, что он ужасный империалист». Слушатели курсов успокаивались только тогда, когда заученные ими слова и понятия могли применить к реальной, конкретной обстановке. Иногда они употребляли их в самых неподходящих случаях, но те слова и выражения, которые нельзя было использовать в повседневной жизни, они быстро забывали.
Рабочие не могли бы написать слова «не согласуется» иероглифами, но если им удавалось удачно употребить их, они радовались, словно тесные рамки окружаю-
щей их будничной жизни раздвигались и сами они как-то вырастали.
— Пришел! Пришел! «Ходячий словарь!» — закричал кто-то, глядя в окно на заводский двор.
— Ха-ха-ха!.. Бегом пустился!
Хацуэ тоже подошла к окну и через плечи других увидела край мелькнувшей солдатской шинели. Почувствовав, что краснеет, она отошла от окна. Сейчас он придет сюда. Сердце так стучит в груди... Почему бы это? Наверное потому, что теперь, после организации рабочих курсов, им приходится сидеть вместе с мужчинами и говорить при них...
— А-а, привет! Привет! — стуча солдатскими башмаками, задыхаясь от быстрой ходьбы, в цех вошел Фу-рукава. На груди у него висел мегафон, под мышкой был зажат пресловутый «Словарь общественно-политической терминологии».
— Товарищи! Начинаем! Выкладывайте слова, которых вы не понимаете! — закричал Фурукава, приложив мегафон к губам, и со всех сторон к нему потянулись работницы с тетрадями. Они уже ждали своего «бродячего учителя», как называл себя Фурукава.
С мегафоном на груди, со «Словарем общественно-политической терминологии» под мышкой, Фурукава аккуратно, два раза в день — утром и в обеденный перерыв — появлялся то в одном, то в другом цехе.
— Вот что, друзья! Надо заниматься. Если не будем учиться...
Ему протягивали тетради, и он, сняв мегафон, начинал поспешно перелистывать словарь.
— «Эксплуатируемый»? Ага, подвергающийся эксплуатации. Так, так! Это тот, из кого выжимают соки... Ну ты, например! Понимаешь? Ну вот, например, акционеры компании «Токио-Электро» выжимают соки из тебя или из меня! Ну, следующий! Не будем учиться— не сможем победить капиталистов!.. Так, так!
Каждый раз, как ему протягивали тетрадь, он приветливо кивал головой, и в уголках глаз у него собирались морщинки.
— «Ослабление»? Хм, «ослабление»... Ага, ослабли, обессилели, лишились сил... Понятно?.. Как? «Восставать»? Это значит выступить против кого-нибудь. Вот мы, члены профсоюза завода Кавадзои компании
«Токио-Электро» — семьсот с лишним человек, — восстали теперь против капиталистов компании, ясно?
Хацуэ, стоя позади девушек, переминалась с ноги на ногу. Хорошо, когда о непонятных ей вещах спрашивали другие. Но были и такие слова, о которых никто не спрашивал... А лицо у нее почему-то пылало. После того случая, когда Фурукава раздавал листовки у них в общежитии, Хацуэ не давала покоя мысль, что стоит лишь ей заговорить с ним, как все начинают смотреть на них как-то по-особенному.
— Ну, ну, товарищи, смелее! Хоть и существует пословица: «Спросить — на минуту стыдно, не спросить — всю жизнь стыдно», но только спросить о том, чего не знаешь, и в первый раз нисколько не стыдно... Если мы не будем учиться... Что? Сейчас, сейчас!
Незаметно для себя Фурукава привык к публичным выступлениям и с каждым разом беседовал с людьми всё свободнее. Когда он улыбался, заглядывая в протянутую е(му тетрадь, его большие карие глаза превращались в узенькие щелочки и возле них собирались морщинки. У Фурукава был большой вздернутый нос и впалые щеки. Когда он бывал чем-нибудь недоволен, лицо его становилось угрюмым, но, когда, прищурившись, сдвинув брови, склонив набок голову, он заглядывал в протянутую ему тетрадь и говорил: «Фэн»?, «Фэн»? Английское, что ли? Ну и трудное же словечко выкопала!—лицо его приобретало удивительно наивное, беспомощное и несчастное выражение.
— Ага, вот здесь, на тридцать первой странице... «Экспансия»? Постой-ка, такого слова, пожалуй, и в «Словаре» нет...
«Ходячий словарь» почесывал в затылке и извинялся, прося подождать: завтра он непременно разыщет где-нибудь это слово.
— Послушайте-ка, вот это... это что значит?.. — Покраснев до ушей, Хацуэ, наконец, протянула ему свою тетрадь.
— «Пти-буржуа»? А-а, это... ну вот, например...— Потупившись, Хацуэ смотрела теперь только на рваный обшлаг рукава его рубашки, когда он перелистывал свой словарь. — Тот, у кого не так много денег. Ну, как бы это сказать? Владелец маленького завода или мелкий помещик. Если взять на нашем заводе — это на-
чальник цеха или начальник отдела... В общем, прислужник буржуазии...
— Понимаю... — Хацуэ уже не могла поднять головы — ей казалось, что все вокруг лукаво пересмеиваются. И странное дело — ее собеседник тоже как будто слегка покраснел.
— Это такие типы, которые думают выбиться в люди, заискивая перед буржуазией... В общем, люди с буржуазной натурой... — он не успел договорить, как кто-то, перебивая его, крикнул:
— Да-да, небось, с Хацуэ-тян так он очень любезно говорит!
Все расхохотались, глядя на растерянное лицо Фурукава.
Завыла сирена, возвещая конец перерыва, и все вернулись на свои рабочие места. В цехе зажглись лампы, и снова равномерно застучал конвейер.
— «Любовь... не-ежна-ая...» Ой, стойте-ка! Этот винт без прорези! «О, цветочки полевые!»... Ах, черт! Опять без прорези!
На расстоянии двух метров друг от друга сидели девушки, среди них и ,Сигэ Тоёда. Они завинчивали винты крышки, возле них, как шмели, гудели свисавшие с потолка пневматические завертки. С тех пор как работницы включились в борьбу за контроль над производством, их стала беспокоить производительность труда. Сегодня все были охвачены одним стремлением: наверстать вчерашнее. Вчера заводоуправление под разными благовидными предлогами заставило работниц простоять два часа. Металлические крышки, которые поступали с лакировочного завода, давным-давно прибыли на станцию Окая и без пользы лежали там, а заводоуправление всё не посылало за ними грузовых машин.
Лю-юбовь не-ежн-ая...
Хацуэ тоже подпевает, так тихо, что ее почти не слышно. Редко случалось, чтобы молчаливая Хацуэ присоединялась к поющим. Сейчас она мысленно видела перед собой Фурукава в этой неопределенного цвета рубашке с оторванным, свисающим обшлагом рукава. Как
бы хотелось ей быстро-быстро, чтобы никто не увидел, починить ему рубашку!
Алы-ые гу-убы...
Вдруг Хацуэ заметила, что катушек по конвейеру к ней поступает всё меньше. Девушка посмотрела в конец конвейера: похоже было, что одна из намоточных машин стоит. Она встревожилась: опять я буду простаивать из-за отсутствия деталей! Поспешно захватив левой рукой виток, она прижала концы тонкой, как нить, проволоки к штепселю. Стрелка контрольного прибора описала полукруг и, достигнув крайней точки, два-три раза подпрыгнула. С каким-то неприятным чувством Хацуэ поставила штамп «брак» и бросила катушку в корзинку под ноги. Если в проволоке оказывался брак, то, значит, все рабочие операции, которые будущая катушка уже успела пройти, шли насмарку.
— Эти господа из компании никак «не согласуются»,— громко сказала Касуга. Она сидела недалеко от Хацуэ, там, где катушки проходили последнюю операцию — обмотку изоляционной лентой. Послышался смех.
— Вообще, что такое завод? Я думаю, это место, где производят разные нужные изделия.
— Конечно! В Токио всё сгорело, люди нуждаются в счетчиках!
— Тогда непонятно, зачем же нарочно мешают делу?!
— Что ты на меня кричишь? Я-то здесь при чем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Уже восемь часов! — воскликнул Араки. — Домой, домой! Спасибо за труды.
Все шумно начали расходиться: и те, кто беседовал у соседнего стола, над которым висела надпись «Организационная секция», и работники секретариата, размножавшие тексты на мимеографе.
«...День занятий рабочих курсов. Присутствовало 157 человек, в том числе мужчин... и женщин...»
Усевшись за стол под треугольной табличкой «Агитационно-воспитательная секция», Синъити аккуратно записывал всё. «Занятие первое, с пяти до шести часов вечера. Тема: „Диалектический материализм"»... Покончив с записями, Синъити огляделся вокруг, затем вытащил блокнот и погрузился в чтение.
С недавнего времени Синъити и Рэн делились своими мыслями и чувствами письменно, пользуясь для этого блокнотом, который передавали друг другу. Рэн писала лиловыми чернилами, Синъити черными. Иногда они писали о своей любви — оба стеснялись говорить об этом вслух, иногда спорили о чем-нибудь. Этот блокнот был их секретом, принадлежавшим только им двоим, их любви.
Рэн хорошо поняла, что имел в виду Синъити в своем последнем письме, говоря о «значении практики». Как и все письма Синъити, это письмо, похожее на научную статью, было полно недомолвок и иносказательных выражений.
«Но так ли это необходимо? — писала Рэн. — Я конечно, понимаю, что значение практического опыта велико. Особенно это важно для такой мелкобуржуазной девушки, как я. Хорошо, предположим, я поселюсь в общежитии. Но можно ли считать обстановку там подходящей для чтения и занятий?»
Послышался тихий стук. Поспешно прикрыв блокнот рукой, Синъити поднял глаза. В окно, залепленное хлопьями снега, легонько постукивали белые пальчики Рэн.
— Прочитали блокнот? — спросила Рэн, поравнявшись с Синъити. Глядя себе под ноги, Синъити утвердительно кивнул.
Они прошли метров триста по «шоссе Кадокура» в сторону Окая и, свернув налево, начали подниматься по дороге, извивавшейся между террасами полей.
Метель улеглась, и кругом было светло от снега. Поселок Самбоммацу, находившийся в километре отсюда, оказался теперь прямо над их головами.
— Если вы хотите, чтобы я это сделала, — я перееду. Мне неважно: пусть общежитие, пусть что угодно...
Рэн шагала рядом, просунув руку под локоть Синъити, и, дурачась, словно нечаянно, ступала резиновыми ботиками прямо в сугроб. Время от времени она заглядывала ему в лицо. Голос ее звучал ласково, вкрадчиво.
— А вы сами как думаете?—спросил Синъити.
— Я? Да, собственно... — Рэн начала смеяться, раскачиваясь из стороны в сторону, так что Синъити тоже почти шатался. — Я не хочу.
Услышав смех Рэн, Синъити почувствовал себя уязвленным до глубины души.
— Ведь и среди рабочих бывают разные люди! — продолжала Рэн. — Есть, например, такие, как Синъи-ти-сан, а есть и такие... ну, просто отсталые, с феодальными предрассудками, у которых классового сознания — ни на волос!
Почувствовав настроение Синъити, который слушал ее молча, нахмурившись, Рэн перестала смеяться и заговорила уже серьезно:
— Ту книгу Такидзи Кобаяси, которую вы мне дали, я прочитала. Она меня очень тронула. Мне кажется, что вот такие люди, какие показаны там, это и есть настоящие пролетарии!— Рэн вдруг остановилась и крепко сжала руку Синъити. — Но всё-таки Синъити-сан не представляет себе! Все эти женщины там, в общежитии, такие некультурные, с феодальными понятиями, с ними ни о чем говорить нельзя! Вот ведь почему я....
Синъити сердито перебил ее:
— Однако по чьей же вине они такие некультурные, отсталые?
Откинув голову, широко раскрыв глаза, Рэн смотрела в лицо Синъити.
— Я вам не говорю, что надо переезжать в общежитие! Но всё-таки... Всё-таки... — как будто с трудом подбирая слова, продолжал Синъити. Потом, словно решившись высказать всё, добавил: — Я не терплю этого Комацу-сан! Тогда на собрании вы сами сказали, что он реакционер, ведь так? Конечно, он вам родственник, но...
Рэн сделала движение, как бы собираясь оттолкнуть руку Синъити. Ее глаза, в глубине которых точно вспыхивали огоньки, на мгновенье недоуменно уставились на Синъити, потом вдруг снова заискрились озорным блеском.
— А-а, это вы о Нобуёси-сан!..
И вдруг, согнувшись от смеха, она принялась трясти Синъити.
— Вот так Синъити-сан! Ой, какой вы смешной!.. Ревновать... к такому...
Чем громче смеялась Рэн, тем больше мрачнел Синъити. Ему хотелось сказать ей, что он и не думает ревновать, но это было бы неправдой. Приходилось признать, что он не может подавить в себе чувство ревности к Комацу, в доме которого так удобно, точно в собственном, жила Рэн.
— Да, я всё-таки перееду! Правда, перееду! — снова становясь серьезной, проговорила Рэн.—Нобуёси Комацу, безусловно, реакционная личность! Вчера он поздно вернулся домой, и сегодня я спросила его: где он был. Он сказал, что разговаривал с начальником станции Окая — покупал билет для директора...
— Вот что? — Синъити сбоку взглянул на Рэн. Значит, директор в конце концов не выдержал и собрался в Токио? Однако Рэн следовало бы сообщить такую новость в комитет!
А она продолжала, словно и не догадываясь о его мыслях:
— Он еще сказал, что если победит компания, — всех, начиная с Араки, выгонят с завода. Он это серьезно сказал! А я спросила его: «Ну, а если победит профсоюз, тогда, значит, выгонят Нобуёси-сан?». Он рассердился и замолчал.
Синъити почти физически ощутил, как Комацу ненавидит их всех. В то же время он с досадой чувствовал, что у Рэн, у этой самой Рэн, которая сейчас держала его под руку и оживленно, как о чем-то забавном, рассказывала обо всем этом, нет и следа недоброжелательства к Комацу.
— Он ведь никогда не отличался сообразительностью,— смеялась она.
И всё же казалось, что Рэн, ласковый, вкрадчивый голос которой звучал сейчас совсем рядом, у самого его плеча, искренне любила Синъити.
Это и в действительности было так. Рэн не могла бы предпочесть ему Нобуёси Комацу, да она и не собиралась их сравнивать. Но всё-таки, хотя Рэн и называла
Комацу «реакционным элементом», она никогда серьезно не думала о нем как о враге.
— Ну-у... ну-у... — шутливо подталкивала Синъити Рэн и смеялась. — Я видела сон... Угадайте, какой это был сон?
Смущенно улыбаясь, Синъити повернулся к ней — лицо девушки было так близко, что, казалось, белое облачко пара от ее дыхания почти касается его лица.
— Не знаю... Скажите!
— Не скажу! Не скажу! Забежав вперед, Рэн схватила Синъити за руки. Откинувшись назад, она тянула его за собой. Капюшон упал с ее головы, лицо казалось ослепительно белым.
— Этого нельзя сказать! Даже написать нельзя!
Она усиленно закивала головой, как бы подтверждая, что действительно никак нельзя рассказать, и вдруг со смехом уселась в сугроб.
— Поднимите меня! Ну, тяните же, сильнее! Сильнее!
Смеясь, Рэн повисла на руках Синъити. Он с волнением сжал холодные, гибкие запястья девушки и попытался ее поднять.
— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — звонко смеялась Рэн. Синъити чувствовал, как от этого смеха у него начинает пылать лицо.
Оба не заметили Комацу, который вышел встречать Рэн и давно уже стоял в поле.
— О, это вы, Нобуёси-сан? — окликнула его Рэн. Голос ее звучал недовольно.
Комацу, одетый в офицерское пальто с капюшоном, подошел к ним и, не взглянув на Синъити, молча протянул Рэн ее зонт.
— Большое спасибо! — Рэн уже оправилась от смущения.
Зажав зонтик под мышкой, Рэн пошла впереди Комацу. Пройдя немного, она оглянулась и крикнула Синъити:
— А то, о чем мы говорили, я непременно сделаю, как вы сказали!
Был послеобеденный перерыв. Из работниц второго сборочного цеха мало кто выходил на эти пятнадцать
минут. В цехе царил полумрак, так как почти все лампы были потушены.
Нака-а-анори-сан, родом из Кисо!.. — запел кто-то возле остановившегося конвейера. Потом послышался долгий зевок, и чей-то голос протянул:
— А-а! Есть хочется!
Мицу Оикава сидела на ящике возле лестницы и перелистывала свою тетрадь. Словно только сейчас ощутив голод, она повернулась к Хацуэ.
— Знаешь, до чего я люблю сладкий картофель... В столовой они получали только жидкую картофельную похлебку.
— Уж я бы, я бы... уж только бы нам выиграть...— Ухватившись за рукав куртки Хацуэ, девушка с косичкой шепотом посвящала ее в свои тайны: — Только бы нам победить, я бы этого пюре — знаешь, у станции его продают, — я бы его пять порций съела!
Кику Яманака, из кармана которой торчала тетрадь, обняв Синобу Касуга за плечи, раскачивалась из стороны в сторону. Чутким ухом она уловила слова Мицу.
— Что ты там болтаешь! Неубитого барсука шкуру делите!
Синобу Касуга тотчас же повернула к ней голову, кокетливо повязанную красным платком.
— Ох, Кику-тян? Уж это «не согласуется»! Как же нам тогда бороться?
Все рассмеялись тому, как ловко она употребила выражение «не согласуется». С тех пор как организовались рабочие курсы, во всех цехах вошли в моду «ученые» слова. То и дело слышалось: «это не согласуется», «опять монополизировал», «это потому, что он ужасный империалист». Слушатели курсов успокаивались только тогда, когда заученные ими слова и понятия могли применить к реальной, конкретной обстановке. Иногда они употребляли их в самых неподходящих случаях, но те слова и выражения, которые нельзя было использовать в повседневной жизни, они быстро забывали.
Рабочие не могли бы написать слова «не согласуется» иероглифами, но если им удавалось удачно употребить их, они радовались, словно тесные рамки окружаю-
щей их будничной жизни раздвигались и сами они как-то вырастали.
— Пришел! Пришел! «Ходячий словарь!» — закричал кто-то, глядя в окно на заводский двор.
— Ха-ха-ха!.. Бегом пустился!
Хацуэ тоже подошла к окну и через плечи других увидела край мелькнувшей солдатской шинели. Почувствовав, что краснеет, она отошла от окна. Сейчас он придет сюда. Сердце так стучит в груди... Почему бы это? Наверное потому, что теперь, после организации рабочих курсов, им приходится сидеть вместе с мужчинами и говорить при них...
— А-а, привет! Привет! — стуча солдатскими башмаками, задыхаясь от быстрой ходьбы, в цех вошел Фу-рукава. На груди у него висел мегафон, под мышкой был зажат пресловутый «Словарь общественно-политической терминологии».
— Товарищи! Начинаем! Выкладывайте слова, которых вы не понимаете! — закричал Фурукава, приложив мегафон к губам, и со всех сторон к нему потянулись работницы с тетрадями. Они уже ждали своего «бродячего учителя», как называл себя Фурукава.
С мегафоном на груди, со «Словарем общественно-политической терминологии» под мышкой, Фурукава аккуратно, два раза в день — утром и в обеденный перерыв — появлялся то в одном, то в другом цехе.
— Вот что, друзья! Надо заниматься. Если не будем учиться...
Ему протягивали тетради, и он, сняв мегафон, начинал поспешно перелистывать словарь.
— «Эксплуатируемый»? Ага, подвергающийся эксплуатации. Так, так! Это тот, из кого выжимают соки... Ну ты, например! Понимаешь? Ну вот, например, акционеры компании «Токио-Электро» выжимают соки из тебя или из меня! Ну, следующий! Не будем учиться— не сможем победить капиталистов!.. Так, так!
Каждый раз, как ему протягивали тетрадь, он приветливо кивал головой, и в уголках глаз у него собирались морщинки.
— «Ослабление»? Хм, «ослабление»... Ага, ослабли, обессилели, лишились сил... Понятно?.. Как? «Восставать»? Это значит выступить против кого-нибудь. Вот мы, члены профсоюза завода Кавадзои компании
«Токио-Электро» — семьсот с лишним человек, — восстали теперь против капиталистов компании, ясно?
Хацуэ, стоя позади девушек, переминалась с ноги на ногу. Хорошо, когда о непонятных ей вещах спрашивали другие. Но были и такие слова, о которых никто не спрашивал... А лицо у нее почему-то пылало. После того случая, когда Фурукава раздавал листовки у них в общежитии, Хацуэ не давала покоя мысль, что стоит лишь ей заговорить с ним, как все начинают смотреть на них как-то по-особенному.
— Ну, ну, товарищи, смелее! Хоть и существует пословица: «Спросить — на минуту стыдно, не спросить — всю жизнь стыдно», но только спросить о том, чего не знаешь, и в первый раз нисколько не стыдно... Если мы не будем учиться... Что? Сейчас, сейчас!
Незаметно для себя Фурукава привык к публичным выступлениям и с каждым разом беседовал с людьми всё свободнее. Когда он улыбался, заглядывая в протянутую е(му тетрадь, его большие карие глаза превращались в узенькие щелочки и возле них собирались морщинки. У Фурукава был большой вздернутый нос и впалые щеки. Когда он бывал чем-нибудь недоволен, лицо его становилось угрюмым, но, когда, прищурившись, сдвинув брови, склонив набок голову, он заглядывал в протянутую ему тетрадь и говорил: «Фэн»?, «Фэн»? Английское, что ли? Ну и трудное же словечко выкопала!—лицо его приобретало удивительно наивное, беспомощное и несчастное выражение.
— Ага, вот здесь, на тридцать первой странице... «Экспансия»? Постой-ка, такого слова, пожалуй, и в «Словаре» нет...
«Ходячий словарь» почесывал в затылке и извинялся, прося подождать: завтра он непременно разыщет где-нибудь это слово.
— Послушайте-ка, вот это... это что значит?.. — Покраснев до ушей, Хацуэ, наконец, протянула ему свою тетрадь.
— «Пти-буржуа»? А-а, это... ну вот, например...— Потупившись, Хацуэ смотрела теперь только на рваный обшлаг рукава его рубашки, когда он перелистывал свой словарь. — Тот, у кого не так много денег. Ну, как бы это сказать? Владелец маленького завода или мелкий помещик. Если взять на нашем заводе — это на-
чальник цеха или начальник отдела... В общем, прислужник буржуазии...
— Понимаю... — Хацуэ уже не могла поднять головы — ей казалось, что все вокруг лукаво пересмеиваются. И странное дело — ее собеседник тоже как будто слегка покраснел.
— Это такие типы, которые думают выбиться в люди, заискивая перед буржуазией... В общем, люди с буржуазной натурой... — он не успел договорить, как кто-то, перебивая его, крикнул:
— Да-да, небось, с Хацуэ-тян так он очень любезно говорит!
Все расхохотались, глядя на растерянное лицо Фурукава.
Завыла сирена, возвещая конец перерыва, и все вернулись на свои рабочие места. В цехе зажглись лампы, и снова равномерно застучал конвейер.
— «Любовь... не-ежна-ая...» Ой, стойте-ка! Этот винт без прорези! «О, цветочки полевые!»... Ах, черт! Опять без прорези!
На расстоянии двух метров друг от друга сидели девушки, среди них и ,Сигэ Тоёда. Они завинчивали винты крышки, возле них, как шмели, гудели свисавшие с потолка пневматические завертки. С тех пор как работницы включились в борьбу за контроль над производством, их стала беспокоить производительность труда. Сегодня все были охвачены одним стремлением: наверстать вчерашнее. Вчера заводоуправление под разными благовидными предлогами заставило работниц простоять два часа. Металлические крышки, которые поступали с лакировочного завода, давным-давно прибыли на станцию Окая и без пользы лежали там, а заводоуправление всё не посылало за ними грузовых машин.
Лю-юбовь не-ежн-ая...
Хацуэ тоже подпевает, так тихо, что ее почти не слышно. Редко случалось, чтобы молчаливая Хацуэ присоединялась к поющим. Сейчас она мысленно видела перед собой Фурукава в этой неопределенного цвета рубашке с оторванным, свисающим обшлагом рукава. Как
бы хотелось ей быстро-быстро, чтобы никто не увидел, починить ему рубашку!
Алы-ые гу-убы...
Вдруг Хацуэ заметила, что катушек по конвейеру к ней поступает всё меньше. Девушка посмотрела в конец конвейера: похоже было, что одна из намоточных машин стоит. Она встревожилась: опять я буду простаивать из-за отсутствия деталей! Поспешно захватив левой рукой виток, она прижала концы тонкой, как нить, проволоки к штепселю. Стрелка контрольного прибора описала полукруг и, достигнув крайней точки, два-три раза подпрыгнула. С каким-то неприятным чувством Хацуэ поставила штамп «брак» и бросила катушку в корзинку под ноги. Если в проволоке оказывался брак, то, значит, все рабочие операции, которые будущая катушка уже успела пройти, шли насмарку.
— Эти господа из компании никак «не согласуются»,— громко сказала Касуга. Она сидела недалеко от Хацуэ, там, где катушки проходили последнюю операцию — обмотку изоляционной лентой. Послышался смех.
— Вообще, что такое завод? Я думаю, это место, где производят разные нужные изделия.
— Конечно! В Токио всё сгорело, люди нуждаются в счетчиках!
— Тогда непонятно, зачем же нарочно мешают делу?!
— Что ты на меня кричишь? Я-то здесь при чем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38