«До чего же быстро дети становятся взрослыми! — с удивлением подумал про себя Тосаку. — Невозможно было даже различить, кто из них старший, кто младший...»
— Поле перекапываете?
Они ударяли мотыгами быстро, по-солдатски небрежно, но в их торопливых движениях чувствовалась какая-то тревога, будто невесть что должно было случиться, если они как можно скорее не перекопают всё поле... Могучего сложения парень в матросской рубашке, с круглой, наголо обритой головой, время от времени бросал по сторонам быстрый, настороженный взгляд. Тосаку собрался уже было уходить, решив, что ему незачем здесь больше задерживаться, как внезапно над полем пронесся пронзительный женский крик:
— Что вы делаете! Что вы делаете!
На поле, задыхаясь от крутого подъема, появилась Тиё Эндо, бледная, растрепанная, в наспех надетых дзори. Позади матери, сильно отставая от нее, с плачем бежала девочка лет шести, а за спиной Тиё моталась из стороны в сторону головка спящего трехлетнего мальчугана.
— Да где же это слыхано — перекапывать чужое поле? Глаз у вас нет, что ли?! Глядите, ведь уже и ростки показались... — Всё еще не отдышавшись, она взобралась на насыпь, окружавшую поле.
Старший из братьев, Тадасу, растерянно осматривался по сторонам, сжимая рукоятку мотыги. Действительно, в одном конце поля виднелись уцелевшие ростки каких-то растений.
— Да ведь мать сказала, что обо всем договорились...— Рослый, но еще сохранивший что-то мальчишеское во всем своем облике парень, испуганный выражением лица женщины, которая была много старше его, запнулся и умолк.
— Да знаю я, знаю... Разве я сказала, что не верну вам землю? Но только... Конечно, это ваша земля, я временно ею пользовалась... Но только... Перекапывать поле, когда урожай еще не убран... Это... это...
Хрупкая женщина, побледнев, поднесла руку к глазам и, волнуясь, заговорила прерывающимся голосом:
— Конечно, я вдова... но всё-таки... Пусть я вдова... но такое...
Тосаку, тоже взволнованный, то поднимался на насыпь, то снова спускался с нее.
— Ну полно, полно... Это здесь ни при чем... — сказал он, подходя к Тиё, и, желая утешить женщину, положил ей на плечо руку. Но его слова еще больше взволновали Тиё.
— Нет, при чем! Я вдова, поэтому всякий может меня обидеть, — она подкинула повыше ребенка на спине и, подняв голову, со слезами крикнула: — Ведь и мой муж не по своей охоте погиб на войне! Ведь не по своей же охоте он погиб, на самом-то деле!
Волосы упали ей на глаза; встряхнув головой, она откинула их назад.
— А вы-то разве не солдаты империи?! Ведь вы тоже солдаты!
Матрос, до сих пор молча сверливший ее ненавидящим взглядом, резким ударом сбил женщину с ног, и она вместе с ребенком навзничь упала на землю.
Тосаку совершенно растерялся. Он бросился поднимать Тиё и ребенка. Матроса удерживал его старший брат.
Тиё, приподнявшись, села на корточки, дети прижались к ней. Не в силах больше сдерживаться, она разрыдалась.
Тосаку похлопал ее по плечу.
— Ну будет, будет... Еще удастся, может быть, как-нибудь всё уладить... поговорить...
— Спасибо... вам... Пожалуйста, оставьте меня,— проговорила Тиё, прижимая руки к лицу. Тосаку почувствовал, что слезы ее вызваны не только обидой за отобранною землю. Он понял, как горько должно быть вдове Тиё видеть этих благополучно вернувшихся домой солдат, здоровых и невредимых.
У Тосаку тоже было тяжело на сердце. Прислушиваясь к рыданиям Тиё, он стоял, устремив взгляд на вершину Макигусаяма, и перед глазами его возникал образ погибшего на войне старшего сына. Тосаку получил извещение, что сын его «скончался от эпидемического заболевания», а примерно через год после этого сын «вернулся» домой с острова Тайвань в виде ящичка с костями. С той поры Тосаку заметно постарел, у него начали выпадать зубы, заболела поясница.
Тосаку смотрел на горные склоны, а мысленно видел перед собой этот ящичек, завернутый в кусок белой ткани, и маленькую сопроводительную бумажку при нем, похожую на багажную этикетку... Но тут уж ничего не поделаешь... Война есть война, от нее, как от судьбы, никуда не денешься... Горюй, убивайся сколько хочешь, а изменить ничего нельзя. Так заморозки губят посевы или снежные лавины обрушиваются с гор, увлекая за собой валуны, и засыпают поля, а человеку ничего другого не остается, как только снова и снова терпеливо расчищать и возделывать пашню, — рассуждал Тосаку.
— Здравствуйте, добрые люди!
Со стороны горы Бодзуяма показался человек. Медленно спускаясь по дороге, он подходил к полю. На нем был поношенный пиджак, на ногах дзори. Под мышкой человек нес портфель, тоже порядочно потрепанный.
— Добрый денек выдался, а, Тосаку-сан? — улыбаясь, обратился он к старику, поравнявшись с ним. Конечно, он заметил, что здесь происходит что-то необычное, но на его широком бородатом лице всё еще играла улыбка. — Гоп-ля! — воскликнул он, перебравшись с дороги на поле и усаживаясь на межу.
Это был человек лет пятидесяти, с мягкими, спокойными движениями. Брови у него нависли над глазами и торчали, как щетки, на лбу и вокруг рта резко выделялись глубокие морщины; когда он смеялся, то был похож на бога Дайкоку. Но лицо это становилось вдруг удивительно печальным, даже мрачным, когда смех его внезапно обрывался и губы плотно сжимались. На всем его облике лежал отпечаток какой-то скорби, как у людей, которым пришлось испытать немало горя в жизни. Это был Бунъя Торидзава, секретарь деревенской управы Кавадзои.
— Эге-ге, да это братья Фудзимори! Гляди-ка, что за молодцы ребята! Совсем взрослые стали!
Когда Бунъя появился на поле, братья Сигэру и Та-дасу по-военному выпрямились и затем низко поклонились секретарю — оба они были его учениками в те годы, когда Бунъя вел начальные классы в поселке Торидзава.
— Что скажешь, Тосаку-сан? Продается хороший вол корейской породы... Не хочешь ли купить? Всего триста пятьдесят иен. Очень дешево! — снимая мятую панаму и утирая пот, весело заговорил секретарь. Казалось, он был в прекрасном настроении. — Прямо даром, можно сказать... Отличный вол!
Бунъя возвращался с аукциона из поселка Самбом-мацу, куда ходил по служебным делам. Бунъя, всегда любивший выпить чашку крепкого сакэ, сегодня казался особенно оживленным, и Тосаку с некоторым удивлением смотрел на старого секретаря, который весело болтал, перескакивая с предмета на предмет, — в нем чувствовалась какая-то юношеская восторженность.
— Да, повоевали, нечего сказать!.. Кругом, куда ни посмотри, одно только горе... Ничего не скажешь. Ну, да ведь жизнь-то... — Бунъя то выколачивал засорившийся мундштук о соломенную сандалию, то с шумом продувал его. —Жизнь-то только теперь и начинается. Вот и братья Фудзимори тоже еще многому научатся. Верно? И впрямь, ведь не одни же горести бывают в жизни. Да, так-то вот...
Тосаку, не двигаясь, стоял на меже и так пристально глядел в небо, как будто заметил там что-то необыкновенное. Он давно уже следил за полетом кружившего в небе коршуна. Разглагольствования Бунъя не интересовали его. Тосаку не понимал, .к чему клонятся его речи. Но вот опять послышался хрипловатый голос Бунъя:
— Ага, Тиё собирается домой? Пойду-ка и я вместе с ней...
Тиё, подняв на спину меньшого ребенка и прижимая к себе старшую девочку, тихонько побрела с поля. Когда Бунъя окликнул ее, она остановилась и низко наклонила голову — на лице ее еще видны были следы слез.
— Только вот что... Ведь и я тоже вдовец... Еще, чего доброго, пойдут про нас по деревне толки, если увидят меня вместе с Тиё-сан, — беря портфель под мышку, пошутил Бунъя. Все невольно улыбнулись. — Ну, да ничего. Такого старика, как я, пожалуй, уж и нельзя считать за мужчину...
Тосаку тоже поплелся следом за ними. Бунъя шел, то отставая от Тиё, то обгоняя ее, и время от времени начинал весело мурлыкать себе под нос какую-то песенку. Пиджак на нем был старый, борода у него была почти совсем седая. Тосаку шагал по дороге, думая о том, что Бунъя, овдовевший три года назад, уже совсем состарился.
Вдруг Бунъя, пропустив вперед Тиё, нагнулся к Тосаку.
— Слушай, Тосаку-сан. Обязательных поставок риса помещику, возможно, больше не будет... Есть такой слух... Ты слышал? — шепотом сказал он на ухо Тосаку. — Конечно, пока это только слухи... Я ничего еще точно не знаю.
Слова Бунъя поразили Тосаку.
— Да неужто?
— Думаю, что обязательно будут какие-нибудь перемены,— заглядывая ему в лицо, сказал Бунъя, всё более понижая голос и морща лоб. — Ты смотри, старайся сейчас не выпускать землю из рук...
— Ясное дело, — кивнул Тосаку. Однако хорошо было Бунъя советовать ему придержать землю. А что делать Тосаку, если в один прекрасный день потребуют, чтобы он вернул участки! Тосаку спросил было об
этом у Бунъя, но на этот случай у секретаря никакого подходящего совета на нашлось.
Они подошли к поселку, Бунъя и Тиё с детьми перешли через мост, соединявший восточную и западную части поселка, а Тосаку остановился и некоторое время постоял в раздумье. Не сходить ли в усадьбу Торидзава? А может, это всё равно, что самому полезть волку в пасть? Если даже слухи об отмене поставок помещику верны, то всё равно совершенно невозможно представить себе, чтобы господин Кинтаро стал сам пахать землю. Чтобы барин сам убирал рис — такого еще не слыхали от сотворения мира!.. Пожалуй, если он наведается в усадьбу, беды от этого не будет... Тосаку колебался, переминаясь с ноги на ногу, но в конце концов всё-таки свернул с дороги и, опираясь на свою палку, зашагал к усадьбе.
Усадьба Торидзава, расположенная на отлогом склоне, лежала выше всех домов западной части поселка. Подойдя к высоким, крытым камышом воротам, Тосаку не вошел в них, а свернул на маленькую тропинку, идущую вдоль ограды. «Нужно пойти в усадьбу», — говорили крестьяне, но на самом деле большей частью шли к приказчику.
— Здравствуйте... кхе, кхе... здравствуйте...
Тосаку подошел к просторному крестьянскому двору. Остановившись у калитки, он еще издали поклонился приказчику. Тамэдзи только что вычистил хлев и теперь вилами сгребал навоз в кучу.
— А, Тосаку! — угрюмо буркнул приказчик, когда Тосаку, сняв с головы полотенце, робко подошел поближе.
— Хорошие деньки стоят в последнее время... — начал Тосаку, оглядываясь вокруг. Во дворе уже высились две большие кучи навоза, заботливо прикрытые соломой.— Хорошо будет убирать урожай...
Осторожно выбирая слова, Тосаку пытался навести разговор на интересовавший его предмет. Но Тамэдзи вдруг отставил вилы и повернулся к Тосаку.
— А я собирался к тебе нынче вечером... — неожиданно сказал он с хмурой гримасой на маленьком, заострявшемся книзу лице.
Тосаку обмер. Рука его, потянувшаяся было за трубкой, застыла в воздухе. Разинув рот, он словно окаменел, но приказчик уже снова взялся за вилы. У Тамэд-зи было славное хозяйство. Вдвоем с женой они обрабатывали чуть ли не целый те земли, держали вола... То-саку глядел на приказчика, ожидая, что он еще скажет ему, но маленький смуглый человечек снова и снова подхватывал вилами навоз и усердно утрамбовывал его ногами. Закончив работу, он отнес вилы к сараю и только после этого снова подошел к Тосаку.
— Те четыре участка под горой... — приказчик быстро, исподлобья взглянул на Тосаку своими маленькими глазками. И когда Тосаку хриплым голосом переспросил: «Как?» — прибавил: — Уберешь рис, и больше не обрабатывай эти поля...
— Что... Ки... Кидзю-сан снова берет их? — запинаясь, проговорил Тосаку, с усилием проглотии вставший в горле комок.
— Нет, — Тамэдзи отрицательно покачал головой. Упершись в бока грязными руками, он отвернулся. — Это распоряжение господина Кинтаро. Признаться, я и сам не пойму, зачем ему это понадобилось.
Последние слова походили на правду; но Тосаку была известна привычка приказчика всегда ссылаться на распоряжения хозяина, когда нужно было устроить что-нибудь к собственной выгоде.
Затаив дыхание, Тосаку смотрел на Тамэдзи.
— Мне... трудновато будет без этих полей... тяжело...— прошептал Тосаку, тщетно пытаясь по выражению лица Тамэдзи угадать его мысли. Тосаку опустил голову. — Этой весной я таскал снизу камни, чинил стенки...
Однако Тамэдзи продолжал смотреть куда-то в сторону. Тосаку бормотал, что прежний арендатор ужасно запустил поля, что ему и в прошлом году, и нынче пришлось свезти на эти участки в два раза больше навоза, чем на другие... Но когда он поднял голову, то увидел, что остался один — Тамэдзи во дворе уже не было.
— Тьфу, чтоб тебе! — рассердился Тосаку. Это была старая, давно известная всем манера Тамэдзи — внезапно скрыться куда-нибудь, оставив своего собеседника стоять и ждать, авось приказчик скоро вернется.
Тосаку попытался разыскать Тамэдзи. Он обошел вокруг хлева, заглянул в еще не разобранные парники для огурцов и даже прошелся около амбара, но Тамэдзи нигде не было видно. Тосаку вернулся на прежнее место. Там жена Тамэдзи пересыпала сушившуюся на солнце гречиху. Это была женщина весьма нелюбезного нрава, от которой простого «здравствуйте» и то не услышишь.
— Много о себе воображает, черт!.. — сердито бормотал себе под нос Тосаку, уходя из усадьбы. Спустившись по склону, он перешел через мост на.восточную сторону поселка. Палку он где-то обронил и шагал, заложив руки за спину. Если его участки действительно не перейдут снова к Кидзю, то, возможно, еще удастся как-нибудь уладить дело... Заливные поля — это ведь не то, что сухие... Их так, кому попало, не доверишь. Стоит только один год не обработать как следует участок, потом три года будешь каяться... Это и помещику убыток... Но вот приказчик тоже говорит, что не знает, зачем понадобилось барину отнимать у Тосаку эти поля... В чем же тут дело? Говорят, будто поставки поме- щику отменяются. Может, всё из-за этого? Ну, да если бы даже так случилось, всё равно всегда можно по секрету договориться с барином... Долгий опыт многому научил Тосаку. Немало уже выходило разных законов на его веку, а только не было еще случая, чтобы от них стало хуже помещику... А может быть, совсем наоборот— все эти слухи о поставках только уловка для того, чтобы повысить арендную плату? — рассуждал Тосаку.
Восточная часть поселка была расположена на более низком и болотистом месте, чем западная. Посредине поселка, на небольшой возвышенности среди тутовых деревьев, стояли храм богини Каннон, здания деревенской управы и начальной школы. По обе стороны от них, между скал, лесочков, вдоль болотистой лощины, рассыпались крестьянские домики под соломенными, деревянными и железными крышами. Спустившись по усыпанной галькой дороге, Тосаку долго поправлял готовый вывалиться из стенки угловой камень, укреплявший поросший лесом откос над дорогой. Деревенские парни проедут мимо на телеге, вот этак вывернут камень, а самим и горя мало...
— Эхе-хе... За войну люди-то как распустились...— ворчал Тосаку, шагая вдоль камней, укреплявших поле, на котором росли старые, похожие на привидения, туто-
вые деревья. Вскоре он подошел к своему дому. Это был маленький, приютившийся в тени деревьев, крытый соломой домик, с низким навесом над террасой. Отряхнув пыль с соломенных сандалий, Тосаку вошел в дом.
— Вот и отец вернулся! — воскликнула невестка, и вокруг старика зазвенели веселые молодые голоса его дочерей. Очутившись после яркого солнечного света в темной дома, он несколько секунд только моргал глазами.
— Здравствуй, отец! —поздоровалась Томоко — вторая дочь Тосаку, работавшая на шелкоткацкой фабрике в Симо-Сува. Она еще не успела снять городского платья, в комнате стояла нераспакованная корзинка с вещами— видно было, что девушка только что приехала.
Когда глаза Тосаку свыклись с полумраком, он осмотрелся кругом. В полутемной дома валялись корзинки для тутовых листьев, садки для наживки, решета для коконов. Негде было ступить из-за разбросанных кругом мешков, кульков, соломенных плащей, мотыг, рогулек для переноски тяжестей и прочей нехитрой крестьянской утвари.
Было время обеда, и под железным котлом в очаге желтым пламенем горел хворост. У очага друг подле дружки тесно сидели старшая дочь Хацуэ, вернувшаяся домой еще месяц тому назад, затем вторая, Томоко, и меньшая, Фумико, еще бегавшая в школу. Против них, по другую сторону очага, расположилась с обеденной чашкой в руке жена Тосаку — Симо, рядом с ней, упираясь в край очага ногой, обутой в темный таби, сидела невестка Фудзи и кормила грудью ребенка.
Тосаку, с трудом распрямив спину, некоторое время переводил взгляд с одного лица на другое.
— Вот поди ж ты, одни бабы собрались... Прямо хоть веселое заведение открывай!—с сердцем пробормотал он.
Хацуэ Яманака сидела на террасе и сучила нитки на ручной прялке. Прошло больше месяца, как Хацуэ вернулась с завода Кавадзои. С полевыми работами вполне справлялись вдвоем отец с невесткой. Но Хацуэ, как
все жены и дочери бедняков в этих краях, умела прясть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Поле перекапываете?
Они ударяли мотыгами быстро, по-солдатски небрежно, но в их торопливых движениях чувствовалась какая-то тревога, будто невесть что должно было случиться, если они как можно скорее не перекопают всё поле... Могучего сложения парень в матросской рубашке, с круглой, наголо обритой головой, время от времени бросал по сторонам быстрый, настороженный взгляд. Тосаку собрался уже было уходить, решив, что ему незачем здесь больше задерживаться, как внезапно над полем пронесся пронзительный женский крик:
— Что вы делаете! Что вы делаете!
На поле, задыхаясь от крутого подъема, появилась Тиё Эндо, бледная, растрепанная, в наспех надетых дзори. Позади матери, сильно отставая от нее, с плачем бежала девочка лет шести, а за спиной Тиё моталась из стороны в сторону головка спящего трехлетнего мальчугана.
— Да где же это слыхано — перекапывать чужое поле? Глаз у вас нет, что ли?! Глядите, ведь уже и ростки показались... — Всё еще не отдышавшись, она взобралась на насыпь, окружавшую поле.
Старший из братьев, Тадасу, растерянно осматривался по сторонам, сжимая рукоятку мотыги. Действительно, в одном конце поля виднелись уцелевшие ростки каких-то растений.
— Да ведь мать сказала, что обо всем договорились...— Рослый, но еще сохранивший что-то мальчишеское во всем своем облике парень, испуганный выражением лица женщины, которая была много старше его, запнулся и умолк.
— Да знаю я, знаю... Разве я сказала, что не верну вам землю? Но только... Конечно, это ваша земля, я временно ею пользовалась... Но только... Перекапывать поле, когда урожай еще не убран... Это... это...
Хрупкая женщина, побледнев, поднесла руку к глазам и, волнуясь, заговорила прерывающимся голосом:
— Конечно, я вдова... но всё-таки... Пусть я вдова... но такое...
Тосаку, тоже взволнованный, то поднимался на насыпь, то снова спускался с нее.
— Ну полно, полно... Это здесь ни при чем... — сказал он, подходя к Тиё, и, желая утешить женщину, положил ей на плечо руку. Но его слова еще больше взволновали Тиё.
— Нет, при чем! Я вдова, поэтому всякий может меня обидеть, — она подкинула повыше ребенка на спине и, подняв голову, со слезами крикнула: — Ведь и мой муж не по своей охоте погиб на войне! Ведь не по своей же охоте он погиб, на самом-то деле!
Волосы упали ей на глаза; встряхнув головой, она откинула их назад.
— А вы-то разве не солдаты империи?! Ведь вы тоже солдаты!
Матрос, до сих пор молча сверливший ее ненавидящим взглядом, резким ударом сбил женщину с ног, и она вместе с ребенком навзничь упала на землю.
Тосаку совершенно растерялся. Он бросился поднимать Тиё и ребенка. Матроса удерживал его старший брат.
Тиё, приподнявшись, села на корточки, дети прижались к ней. Не в силах больше сдерживаться, она разрыдалась.
Тосаку похлопал ее по плечу.
— Ну будет, будет... Еще удастся, может быть, как-нибудь всё уладить... поговорить...
— Спасибо... вам... Пожалуйста, оставьте меня,— проговорила Тиё, прижимая руки к лицу. Тосаку почувствовал, что слезы ее вызваны не только обидой за отобранною землю. Он понял, как горько должно быть вдове Тиё видеть этих благополучно вернувшихся домой солдат, здоровых и невредимых.
У Тосаку тоже было тяжело на сердце. Прислушиваясь к рыданиям Тиё, он стоял, устремив взгляд на вершину Макигусаяма, и перед глазами его возникал образ погибшего на войне старшего сына. Тосаку получил извещение, что сын его «скончался от эпидемического заболевания», а примерно через год после этого сын «вернулся» домой с острова Тайвань в виде ящичка с костями. С той поры Тосаку заметно постарел, у него начали выпадать зубы, заболела поясница.
Тосаку смотрел на горные склоны, а мысленно видел перед собой этот ящичек, завернутый в кусок белой ткани, и маленькую сопроводительную бумажку при нем, похожую на багажную этикетку... Но тут уж ничего не поделаешь... Война есть война, от нее, как от судьбы, никуда не денешься... Горюй, убивайся сколько хочешь, а изменить ничего нельзя. Так заморозки губят посевы или снежные лавины обрушиваются с гор, увлекая за собой валуны, и засыпают поля, а человеку ничего другого не остается, как только снова и снова терпеливо расчищать и возделывать пашню, — рассуждал Тосаку.
— Здравствуйте, добрые люди!
Со стороны горы Бодзуяма показался человек. Медленно спускаясь по дороге, он подходил к полю. На нем был поношенный пиджак, на ногах дзори. Под мышкой человек нес портфель, тоже порядочно потрепанный.
— Добрый денек выдался, а, Тосаку-сан? — улыбаясь, обратился он к старику, поравнявшись с ним. Конечно, он заметил, что здесь происходит что-то необычное, но на его широком бородатом лице всё еще играла улыбка. — Гоп-ля! — воскликнул он, перебравшись с дороги на поле и усаживаясь на межу.
Это был человек лет пятидесяти, с мягкими, спокойными движениями. Брови у него нависли над глазами и торчали, как щетки, на лбу и вокруг рта резко выделялись глубокие морщины; когда он смеялся, то был похож на бога Дайкоку. Но лицо это становилось вдруг удивительно печальным, даже мрачным, когда смех его внезапно обрывался и губы плотно сжимались. На всем его облике лежал отпечаток какой-то скорби, как у людей, которым пришлось испытать немало горя в жизни. Это был Бунъя Торидзава, секретарь деревенской управы Кавадзои.
— Эге-ге, да это братья Фудзимори! Гляди-ка, что за молодцы ребята! Совсем взрослые стали!
Когда Бунъя появился на поле, братья Сигэру и Та-дасу по-военному выпрямились и затем низко поклонились секретарю — оба они были его учениками в те годы, когда Бунъя вел начальные классы в поселке Торидзава.
— Что скажешь, Тосаку-сан? Продается хороший вол корейской породы... Не хочешь ли купить? Всего триста пятьдесят иен. Очень дешево! — снимая мятую панаму и утирая пот, весело заговорил секретарь. Казалось, он был в прекрасном настроении. — Прямо даром, можно сказать... Отличный вол!
Бунъя возвращался с аукциона из поселка Самбом-мацу, куда ходил по служебным делам. Бунъя, всегда любивший выпить чашку крепкого сакэ, сегодня казался особенно оживленным, и Тосаку с некоторым удивлением смотрел на старого секретаря, который весело болтал, перескакивая с предмета на предмет, — в нем чувствовалась какая-то юношеская восторженность.
— Да, повоевали, нечего сказать!.. Кругом, куда ни посмотри, одно только горе... Ничего не скажешь. Ну, да ведь жизнь-то... — Бунъя то выколачивал засорившийся мундштук о соломенную сандалию, то с шумом продувал его. —Жизнь-то только теперь и начинается. Вот и братья Фудзимори тоже еще многому научатся. Верно? И впрямь, ведь не одни же горести бывают в жизни. Да, так-то вот...
Тосаку, не двигаясь, стоял на меже и так пристально глядел в небо, как будто заметил там что-то необыкновенное. Он давно уже следил за полетом кружившего в небе коршуна. Разглагольствования Бунъя не интересовали его. Тосаку не понимал, .к чему клонятся его речи. Но вот опять послышался хрипловатый голос Бунъя:
— Ага, Тиё собирается домой? Пойду-ка и я вместе с ней...
Тиё, подняв на спину меньшого ребенка и прижимая к себе старшую девочку, тихонько побрела с поля. Когда Бунъя окликнул ее, она остановилась и низко наклонила голову — на лице ее еще видны были следы слез.
— Только вот что... Ведь и я тоже вдовец... Еще, чего доброго, пойдут про нас по деревне толки, если увидят меня вместе с Тиё-сан, — беря портфель под мышку, пошутил Бунъя. Все невольно улыбнулись. — Ну, да ничего. Такого старика, как я, пожалуй, уж и нельзя считать за мужчину...
Тосаку тоже поплелся следом за ними. Бунъя шел, то отставая от Тиё, то обгоняя ее, и время от времени начинал весело мурлыкать себе под нос какую-то песенку. Пиджак на нем был старый, борода у него была почти совсем седая. Тосаку шагал по дороге, думая о том, что Бунъя, овдовевший три года назад, уже совсем состарился.
Вдруг Бунъя, пропустив вперед Тиё, нагнулся к Тосаку.
— Слушай, Тосаку-сан. Обязательных поставок риса помещику, возможно, больше не будет... Есть такой слух... Ты слышал? — шепотом сказал он на ухо Тосаку. — Конечно, пока это только слухи... Я ничего еще точно не знаю.
Слова Бунъя поразили Тосаку.
— Да неужто?
— Думаю, что обязательно будут какие-нибудь перемены,— заглядывая ему в лицо, сказал Бунъя, всё более понижая голос и морща лоб. — Ты смотри, старайся сейчас не выпускать землю из рук...
— Ясное дело, — кивнул Тосаку. Однако хорошо было Бунъя советовать ему придержать землю. А что делать Тосаку, если в один прекрасный день потребуют, чтобы он вернул участки! Тосаку спросил было об
этом у Бунъя, но на этот случай у секретаря никакого подходящего совета на нашлось.
Они подошли к поселку, Бунъя и Тиё с детьми перешли через мост, соединявший восточную и западную части поселка, а Тосаку остановился и некоторое время постоял в раздумье. Не сходить ли в усадьбу Торидзава? А может, это всё равно, что самому полезть волку в пасть? Если даже слухи об отмене поставок помещику верны, то всё равно совершенно невозможно представить себе, чтобы господин Кинтаро стал сам пахать землю. Чтобы барин сам убирал рис — такого еще не слыхали от сотворения мира!.. Пожалуй, если он наведается в усадьбу, беды от этого не будет... Тосаку колебался, переминаясь с ноги на ногу, но в конце концов всё-таки свернул с дороги и, опираясь на свою палку, зашагал к усадьбе.
Усадьба Торидзава, расположенная на отлогом склоне, лежала выше всех домов западной части поселка. Подойдя к высоким, крытым камышом воротам, Тосаку не вошел в них, а свернул на маленькую тропинку, идущую вдоль ограды. «Нужно пойти в усадьбу», — говорили крестьяне, но на самом деле большей частью шли к приказчику.
— Здравствуйте... кхе, кхе... здравствуйте...
Тосаку подошел к просторному крестьянскому двору. Остановившись у калитки, он еще издали поклонился приказчику. Тамэдзи только что вычистил хлев и теперь вилами сгребал навоз в кучу.
— А, Тосаку! — угрюмо буркнул приказчик, когда Тосаку, сняв с головы полотенце, робко подошел поближе.
— Хорошие деньки стоят в последнее время... — начал Тосаку, оглядываясь вокруг. Во дворе уже высились две большие кучи навоза, заботливо прикрытые соломой.— Хорошо будет убирать урожай...
Осторожно выбирая слова, Тосаку пытался навести разговор на интересовавший его предмет. Но Тамэдзи вдруг отставил вилы и повернулся к Тосаку.
— А я собирался к тебе нынче вечером... — неожиданно сказал он с хмурой гримасой на маленьком, заострявшемся книзу лице.
Тосаку обмер. Рука его, потянувшаяся было за трубкой, застыла в воздухе. Разинув рот, он словно окаменел, но приказчик уже снова взялся за вилы. У Тамэд-зи было славное хозяйство. Вдвоем с женой они обрабатывали чуть ли не целый те земли, держали вола... То-саку глядел на приказчика, ожидая, что он еще скажет ему, но маленький смуглый человечек снова и снова подхватывал вилами навоз и усердно утрамбовывал его ногами. Закончив работу, он отнес вилы к сараю и только после этого снова подошел к Тосаку.
— Те четыре участка под горой... — приказчик быстро, исподлобья взглянул на Тосаку своими маленькими глазками. И когда Тосаку хриплым голосом переспросил: «Как?» — прибавил: — Уберешь рис, и больше не обрабатывай эти поля...
— Что... Ки... Кидзю-сан снова берет их? — запинаясь, проговорил Тосаку, с усилием проглотии вставший в горле комок.
— Нет, — Тамэдзи отрицательно покачал головой. Упершись в бока грязными руками, он отвернулся. — Это распоряжение господина Кинтаро. Признаться, я и сам не пойму, зачем ему это понадобилось.
Последние слова походили на правду; но Тосаку была известна привычка приказчика всегда ссылаться на распоряжения хозяина, когда нужно было устроить что-нибудь к собственной выгоде.
Затаив дыхание, Тосаку смотрел на Тамэдзи.
— Мне... трудновато будет без этих полей... тяжело...— прошептал Тосаку, тщетно пытаясь по выражению лица Тамэдзи угадать его мысли. Тосаку опустил голову. — Этой весной я таскал снизу камни, чинил стенки...
Однако Тамэдзи продолжал смотреть куда-то в сторону. Тосаку бормотал, что прежний арендатор ужасно запустил поля, что ему и в прошлом году, и нынче пришлось свезти на эти участки в два раза больше навоза, чем на другие... Но когда он поднял голову, то увидел, что остался один — Тамэдзи во дворе уже не было.
— Тьфу, чтоб тебе! — рассердился Тосаку. Это была старая, давно известная всем манера Тамэдзи — внезапно скрыться куда-нибудь, оставив своего собеседника стоять и ждать, авось приказчик скоро вернется.
Тосаку попытался разыскать Тамэдзи. Он обошел вокруг хлева, заглянул в еще не разобранные парники для огурцов и даже прошелся около амбара, но Тамэдзи нигде не было видно. Тосаку вернулся на прежнее место. Там жена Тамэдзи пересыпала сушившуюся на солнце гречиху. Это была женщина весьма нелюбезного нрава, от которой простого «здравствуйте» и то не услышишь.
— Много о себе воображает, черт!.. — сердито бормотал себе под нос Тосаку, уходя из усадьбы. Спустившись по склону, он перешел через мост на.восточную сторону поселка. Палку он где-то обронил и шагал, заложив руки за спину. Если его участки действительно не перейдут снова к Кидзю, то, возможно, еще удастся как-нибудь уладить дело... Заливные поля — это ведь не то, что сухие... Их так, кому попало, не доверишь. Стоит только один год не обработать как следует участок, потом три года будешь каяться... Это и помещику убыток... Но вот приказчик тоже говорит, что не знает, зачем понадобилось барину отнимать у Тосаку эти поля... В чем же тут дело? Говорят, будто поставки поме- щику отменяются. Может, всё из-за этого? Ну, да если бы даже так случилось, всё равно всегда можно по секрету договориться с барином... Долгий опыт многому научил Тосаку. Немало уже выходило разных законов на его веку, а только не было еще случая, чтобы от них стало хуже помещику... А может быть, совсем наоборот— все эти слухи о поставках только уловка для того, чтобы повысить арендную плату? — рассуждал Тосаку.
Восточная часть поселка была расположена на более низком и болотистом месте, чем западная. Посредине поселка, на небольшой возвышенности среди тутовых деревьев, стояли храм богини Каннон, здания деревенской управы и начальной школы. По обе стороны от них, между скал, лесочков, вдоль болотистой лощины, рассыпались крестьянские домики под соломенными, деревянными и железными крышами. Спустившись по усыпанной галькой дороге, Тосаку долго поправлял готовый вывалиться из стенки угловой камень, укреплявший поросший лесом откос над дорогой. Деревенские парни проедут мимо на телеге, вот этак вывернут камень, а самим и горя мало...
— Эхе-хе... За войну люди-то как распустились...— ворчал Тосаку, шагая вдоль камней, укреплявших поле, на котором росли старые, похожие на привидения, туто-
вые деревья. Вскоре он подошел к своему дому. Это был маленький, приютившийся в тени деревьев, крытый соломой домик, с низким навесом над террасой. Отряхнув пыль с соломенных сандалий, Тосаку вошел в дом.
— Вот и отец вернулся! — воскликнула невестка, и вокруг старика зазвенели веселые молодые голоса его дочерей. Очутившись после яркого солнечного света в темной дома, он несколько секунд только моргал глазами.
— Здравствуй, отец! —поздоровалась Томоко — вторая дочь Тосаку, работавшая на шелкоткацкой фабрике в Симо-Сува. Она еще не успела снять городского платья, в комнате стояла нераспакованная корзинка с вещами— видно было, что девушка только что приехала.
Когда глаза Тосаку свыклись с полумраком, он осмотрелся кругом. В полутемной дома валялись корзинки для тутовых листьев, садки для наживки, решета для коконов. Негде было ступить из-за разбросанных кругом мешков, кульков, соломенных плащей, мотыг, рогулек для переноски тяжестей и прочей нехитрой крестьянской утвари.
Было время обеда, и под железным котлом в очаге желтым пламенем горел хворост. У очага друг подле дружки тесно сидели старшая дочь Хацуэ, вернувшаяся домой еще месяц тому назад, затем вторая, Томоко, и меньшая, Фумико, еще бегавшая в школу. Против них, по другую сторону очага, расположилась с обеденной чашкой в руке жена Тосаку — Симо, рядом с ней, упираясь в край очага ногой, обутой в темный таби, сидела невестка Фудзи и кормила грудью ребенка.
Тосаку, с трудом распрямив спину, некоторое время переводил взгляд с одного лица на другое.
— Вот поди ж ты, одни бабы собрались... Прямо хоть веселое заведение открывай!—с сердцем пробормотал он.
Хацуэ Яманака сидела на террасе и сучила нитки на ручной прялке. Прошло больше месяца, как Хацуэ вернулась с завода Кавадзои. С полевыми работами вполне справлялись вдвоем отец с невесткой. Но Хацуэ, как
все жены и дочери бедняков в этих краях, умела прясть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38