Влажные от сырого тумана листья деревьев блестели в электрическом свете как молодая, весенняя зелень. Лица и глаза присутствующих тоже словно помолодели.
— Будет дурака валять! Слезай со сцепы, хватит! На сцене какой-то парень в солдатской рубашке,
видимо, демобилизованный, покраснев от натуги, старательно выводил мелодию песни «Нанива-буси».
— Помолчи! Подумаешь, критик нашелся! Солдатик второго разряда! — раздался другой голос по адресу кричавшего.
Окончательно растерявшись от смеха, криков и аплодисментов, парень в солдатской рубашке, упираясь рукой в пюпитр, зажмурив глаза и встряхивая головой, продолжал петь, но его пение и в самом деле было больше похоже на жалобные крики слепого амма,1 чем на песню.
По бокам сцены спускался белый с красным занавес— обычно им пользовались во время спортивных соревнований в начальной школе — и висели листы бумаги, на которых были обозначены внесенные суммы денег. Имена всех влиятельных людей поселка перечислялись в подобающей последовательности, начиная с Кинтаро Торидзава, который «пожертвовал 300 иен», и кончая Тадаити Такэноути, «пожертвовавшим 30 иен».
Эта иерархия сказывалась даже в том порядке, в котором расположились перед сценой зрители. На возвышении, возле самой сцены, разместились все почтенные люди поселка во главе с председателем молодежной организации Москэ Торидзава и их семьи.
А Рэн Торидзава и Нобуёси Комацу, стоявшие поодаль на высокой каменной ограде, возвышались над всеми остальными. Это подчеркивало положение, которое каждый занимал в обществе.
Хацуэ и Кику с подругами сидели на узкой каменной ограде, с трудом удерживая равновесие.
— Погляди-ка, как она красиво одета! — Кику подтолкнула Хацуэ.
Прямо против них, выпрямившись во весь рост, стояла Рэн Торидзава в яркокрасной юбке и белом шерстяном полупальто. Электрический свет едва достигал до этого места, но в полумраке как-то особенно выделялся нарядный европейский костюм девушки. Рядом с Рэн виднелась фигура Комацу в офицерском мундире, И поэтому даже бесцеремонные деревенские парни не решались задевать девушку.
Публика зааплодировала. Песня была закончена, появился Кискэ Яманака в своей неизменной красной спортивной шапочке на голове и задернул занавес — это было его обязанностью. На авансцену вышел один из распорядителей и, держа в руках лист бумаги, на котором еще не просохла тушь, громко объявил:
— Прошу минуточку внимания... Внесено 200 иен от господина Цутому Ногами из деревни Хираяма.
Занавес снопа раздвинулся, и под аплодисменты председателя деревенской управы и других ее членов на сцену поднялся Тадаити Такэноути в аккуратном костюме полувоенного покроя.
Когда на сцене появился «их» Такэноути-еэнсэй, Хацуэ и ее подруги тоже принялись хлопать в ладоши. Так повелось еще с тех пор, когда они работали на шелкомотальной фабрике. Впрочем, Хацуэ, как всегда, ощутила какое-то беспокойство при виде вкрадчиво улыбающегося Такэпоути.
- Господа, простите, что осмеливаюсь беспокоить вас и разгар веселья, — заговорил Такэноути, придав своему лицу любезное выражение и с улыбкой расклани-ваясь направо и палено. — По счастливому стечению обстоятельств, наш многоуважаемый, известный всей Японии деятель крестьянского движения господин Цутому Ногами изволил сегодня прибыть в Симо-Кавадзои для организации новой политической партии и выступить там на собрании. И вот я, недостойный, всем сердцем, желая, чтобы господин Ногами обратился и ко всем нам, господа, осмелился просить его, занятого много-грудными делами, уделить нам несколько минут и почтить нас своим присутствием.
Снова раздались аплодисменты, и Такэноути слегка отступил назад. Всем было ясно, что Такэноути решил отныне связать свою судьбу с этой новой политической партией. Но то, о чем он начал говорить дальше, было нечто такое, чего до сих пор никогда не приходилось слышать из уст Такэноути:
— Сейчас, когда в Японии наступила эра демократии, мы должны, идя впереди масс, уничтожить старые феодальные пережитки и построить новую, демократическую Японию...
Внезапно кто-то крикнул:
— Прекратите политические доклады!
Такэноути, запнувшись на полуслове, повернул голову в ту сторону, откуда послышался голос, — там, возле каменной ограды, сидели вернувшиеся из армии солдаты, в большинстве бывшие резервисты. Неожиданно из репродуктора снова понеслись звуки музыки. Раздался смех. Такэноути, стоя на авансцене, вытянул руки, как бы призывая к порядку; распорядители поспешно бросились выключать репродуктор.
Такэноути проговорил:
— Итак, разрешите представить вам нашего старого друга и учителя, прошедшего тяжелый десятилетний путь борьбы, господина Цутому Ногами... — и спустился со сцены.
На площадке перед храмом Канной было шумно, над толпой волнами струился влажный тяжелый воздух. И всё-таки, когда на сцене появился Цутому Ногами, воцарилась относительная тишина. Цутому Ногами, человек низенького роста, с плоским лицом и клинообразной бородкой, в пиджаке, в гетрах и соломенных сандалиях, подошел к пюпитру, возле которого только что исполнял песню солдат, и неторопливо заговорил:
— Наш многострадальный японский народ, ввергнутый в неизмеримую пучину бедствий из-за грабительской войны, развязанной правящими классами...
Хрипловатый, осипший от ежедневных выступлений голос звучал внушительно. Хацуэ, ухватившись за плечо Кику, вначале старательно слушала, пытаясь уловить непривычный акцент, своеобразную интонацию и понять трудные иностранные слова, которыми пересыпал свою речь оратор, но в конце концов отказалась от этой попытки. Вскоре Хацуэ подумала, что не стоит и стараться
понять докладчика. Слова были новые, непонятные, но речь лилась так же плавно и звучала так же торжественно, как и у всех тех важных ораторов, которых ей и ее подругам не раз доводилось слышать. «Нет, это тоже, как видно, ученый человек!» — думала Хацуэ. Ей приходилось слышать речи полковника, военного представителя на заводе, речи председателя местного филиала «Ассоциации женщин великой Японии», речи ответственных членов правления компании. Перед ней выступало бесчисленное множество всяких ораторов — от директора и до начальников цехов. И все они, по существу, старались внушить ей одно и то же: «Делай то, что я тебе приказываю!»
— Послушай, позади Рэн-тян —это Комацу-сан? Он, наверное, ее жених? — прошептала ей на ухо Кику, которой тоже надоело слушать Цутому Ногами.
— Наверное, — ответила Хацуэ, поворачивая голову в сторону Рэн и Нобуёси Комацу и рассеянно теребя шнурки своего хаори. Вдруг она испуганно вздрогнула от громкого возгласа, раздавшегося совсем рядом С пой:
— Какие там десять лет борьбы! Ври, да не завирайся!
Собрание уже давно шумело.
— Какие там десять лет борьбы! Ври больше! Хацуэ заметила, что это кричал сын крестьянина
Кидзю, Итиро Торидзава. Бритая голова юноши торчала прямо под ногами Хацуэ.
Итиро Торидзава был арестован как «красный» пять или шесть лет тому назад, когда учился в средней школе в городе Окая. И так как разговоры о нем ч поселке не прекращались, он, выйдя из тюрьмы, уехал в Нагоя и с тех пор работал там на заводе.
Шум и беспорядок в толпе всё усиливались. Старики, сидевшие впереди на циновках, время от времени даже аплодировали этому «старому крестьянскому деятелю».' Молодые парни, расположившиеся под репродуктором, поближе к девушкам, кричали: «Хватит речей!» Им хотелось поскорее начать танцы и песни. Атмосфера всё более накалялась. Эта гнетущая напряженность исходила от стоявшей в полумраке возле каменной ограды группы солдат, недавно вернувшихся с фронта.
— В результате тяжелой борьбы, длившейся десять долгих лет, мы оказались в состоянии встретить сегодня новую Японию, новое «сегодня» демократической Японии...
Речь приближалась к концу. Послышались жидкие аплодисменты. Цутому Ногами поклонился публике, как вдруг кто-то из резервистов крикнул: «Уберите красного!»
— Мы должны идти вперед, возглавляя тружеников-крестьян.— Оратор пытался игнорировать возглас, но его опять прервали крики, и снова кто-то включил репродуктор. Раздался взрыв смеха.
— Опрокинув военщину, поставившую Японию на край гибели... — не сдавался Цутому Ногами.
Внезапно послышался треск, и всё кругом погрузилось во мрак. Брошенный па сцену камень разбил стосвечевую лампу. Тадаити Такэноути и распорядители бросились на сцепу.
Поднялась невообразимая суматоха. Раздавались крики девушек, смех, плач детей. Хацуэ, которую сжали со всех сторон, от испуга не могла перевести дыхание. В это время взгляд ее случайно упал на каменную ограду. Из-за спины Рэн Торидзава вдруг высоко поднялась рука в обшлаге офицерского мундира и швырнула камень так быстро, что даже стоявшая рядом Рэн не успела ничего заметить. В следующее мгновение лицо Нобуёси Комацу уже обрело свое обычное невозмутимое выражение.
О, вы всё цветете... —снова запел репродуктор.
— Бей «красных»! — закричали резервисты.
О, вы всё цветете, вишни холма Кудан... ла-ла-ла...
— Прекратите музыку, прекратите!
Кто-то толкнул Хацуэ, и она слетела с ограды прямо на какую-то женщину, которая, споткнувшись и потеряв в суматохе один гэта, упала на землю вместе с привязанным за спиной ребенком.
Среди столицы цветов, цветущей столицы...
— Цутому Ногами-сэнсэй, продолжай, говори!
— Попробуй! Мы тебе продолжим!..
Вы всё цветете... ла-ла-ла...
Группа парней, повязанных платками, плясала. Девушки с громкими, пронзительными криками разбегались во все стороны. Хацуэ, напрягая все силы, пыталась выбраться из толпы. С плеч у нее едва не сорвали хаори. Людской водоворот вокруг нее становился всё гуще. Откуда-то долетел голос Кику, зовущей на помощь, но его сразу заглушили «Напевы Токио».
— Хацу-тян, Хацу-тян!
Вы всё цветете...
Глава третья
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДЕМОБИЛИЗОВАННОГО
Прошло около полутора месяцев с тех пор, как завод в Кавадзои снова начал работать. Стоял конец ноября. Уже под вечер из кабинета директора завода вышел Такэноути. Сложив на груди руки, ссутулившись, он прошел по коридору к выходу, ведущему на территорию завода. Здесь Такэноути на мгновение остановился, исподлобья поглядывая по сторонам и, видимо, что-то обдумывая. Затем торопливо направился в экспериментальный цех, находившийся рядом с конторой. Пробыв в нем минут десять, он поднялся на второй этаж в гранильный цех, снова спустился вниз, побывал в шлифовальном цехе и опять прошел наверх, во второй сборочный. С озабоченным видом переходил он из цеха в цех.
— Насилу уговорил директора... Рассчитываем на ваше согласие, — сообщал Такэноути старшим мастерам и, чтобы показать, как много от него зависит, с особенным ударением произносил слова «насилу уговорил». Речь шла о создании на заводе Кавадзои «Комитета дружбы», в состав которого должны были войти представители от рабочих и от администрации.
— Да, да, будем действовать в согласии и дружбе... В нынешние времена следует чистосердечно делиться друг с другом всеми своими чаяниями и думами... так сказать, на демократических началах... в таком плане...
Однако, подойдя к столу Араки в первом токарном цехе, Такэноути несколько смутился.
Араки, опираясь локтями о стол, недоверчиво посмотрел на Такэноути.
— А чем этот комитет будет отличаться от профсоюза?— спросил он Такэноути, но тот ничего вразумительного ответить не мог.
— Так говорите — чистосердечно? — раздумчиво произнес Араки, подпирая подбородок рукой. — Вот, например, в нашем цехе у рабочих есть много пожеланий... Их можно будет внести?
— Чьи пожелания, рабочих? Ну да, наверное... конечно, конечно...
Ответ прозвучал весьма неопределенно, и Такэноути поспешно прошел в другой цех.
Будучи членом недавно образованной в Токио социалистической партии, Такэноути стремился создать на заводе организацию, на которую эта партия могла бы опереться в своей деятельности. Даст ли такая организация что-нибудь рабочим — было ему глубоко безразлично.
Если говорить откровенно, ему вовсе не пришлось «уговаривать» директора или вообще преодолевать какие-либо препятствия. Директору Сагара уже стало известно, что компартия активизирует свою деятельность на главном заводе компании в Токио, и он рассчитывал, что ему удастся предотвратить проникновение влияния коммунистов на завод Кавадзои, создав организацию, построенную на «семейных началах». С этой целью он и использовал Такэноути.
Что же представляла собой послевоенная обстановка в Японии? В силу каких условий люди типа Такэноути, этого бывшего конторщика шелкомотальной фабрики, могли развернуть подобного рода деятельность?
Огромные лишения выпали на долю японского народа в этот послевоенный период — безработица, нехватка продовольствия, инфляция.
За два месяца, прошедшие после 15 августа, с заводов и других предприятий страны было уволено 4 миллиона 130 тысяч рабочих. Вместе с женщинами-работницами из так называемых «добровольческих» отрядов, которых было около 750 тысяч, число уволенных соста-вило 4 миллиона 880 тысяч человек.
После демобилизации войск, находившихся вне Японии, из армии вернулось 3 миллиона 960 тысяч солдат. Количество безработных достигло, таким образом, уже девяти миллионов человек. Если добавить к этим девяти миллионам почти четыре миллиона солдат, служивших в войсках в самой Японии и демобилизованных во вторую очередь в начале октября, то получается, что тринадцать с лишним миллионов человек фактически остались без средств к существованию.
«Даже если заводы будут восстановлены в кратчайшие сроки и будет осуществлено возвращение на работу бывших кадровых рабочих, то всё равно шесть с лишним миллионов человек останутся безработными», — писал «Вестник труда».
Гарантированный правительством паек риса — 415 граммов в день на человека — не только часто заменялся эрзац-продуктами, но нередко задерживался, а зачастую попросту не выдавался. Незадолго до окончания войны цены на рис на черном рынке колебались около 1 иены за 1 сё, а в ноябре 1945 года в деревнях района Тохоку 1 сё риса стоил уже 20 иен, а в Токио — 50 иен. Весной 1946 года цена 1 сё риса дошла в Токио до 100 иен, в Киото и Осака — до 120 иен.
В результате политики кабинета Сидэхара, и в особенности после принятого этим кабинетом закона о свободной торговле скоропортящимися продуктами, инфляция в стране резко усилилась.
До 15 августа Японский банк выпустил банкнотов на сумму 30 миллиардов 200 миллионов иен, а в течение последующих шести месяцев было выпущено банкнотов на сумму 61 миллиард 800 миллионов иен. В следующие десять месяцев эта цифра перевалила уже за 100 миллиардов.
В первый послевоенный год, чтобы купить несколько штук иваси, 2 японцам приходилось пересчитывать бумажки достоинством в десять иен, а еще через год для этого приходилось уже считать на сотни иен.
Правительство, игнорируя сопротивление рабочих, продолжало политику инфляции. Тем самым снижалась реальная заработная плата. Жизненный уровень японского народа неуклонно падал.
Огромные суммы чрезвычайных ассигнований на военные нужды, высвободившиеся сразу после окончания войны, потекли в карманы нажившихся на военных заказах капиталистов и связанных с ними финансовых тузов и помещиков. Мало того, всевозможные материальные ценности, сосредоточенные в армии за время войны, — продовольствие, мануфактура и т. п., — в огромных количествах расхищались и тайно присваивались правительственными чиновниками, хозяевами заводов, бывшим военным начальством.
«Голодающие матери семейств! Ступайте на кухни этих господ, расхищающих народное достояние!» — обращался по радио к домашним хозяйкам Японии один японский литератор.
Некоторое количество спрятанных материальных ценностей было выявлено народом, но в тюрьмы бросали именно тех, кто разоблачал расхитителей, как это, например, имело место в районе Киёбаси в Токио.
На бетонном полу вокзала Уэно в Токио лежали истощенные люди с желтыми, отечными лицами. На почве недоедания увеличился процент заболеваний душевными болезнями, особенно среди женщин, которым нечем было накормить своих детей. Если раньше на трех душевнобольных мужчин приходилась одна больная женщина, то в мае 1946 года в муниципальной больнице Токио на 573 душевнобольных мужчин было уже 749 больных женщин (ежегодник газеты «Майнити» за 1947 год). Неслыханно возросла преступность, которая стала принимать самые изощренные, невиданные прежде формы. Достаточно упомянуть, например, о нашумевшем процессе Одайра, совершившего свыше десяти убийств и грабежей — жертвами были женщины, отправлявшиеся в деревни за продуктами.
А в районе Сэтагая, в Токио, голодные собаки растерзали возвращавшуюся с работы двадцатилетнюю девушку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38