Несколько мгновений оп неподвижно смотрел перед собой. Затем он оторвал клочок, где были напечатаны эти строчки, и с трудом разобрал число, которым была датирована газета.
— Шестнадцатое мая? Шестнадцатое?
Это было на следующий день после его ссоры с директором, когда он, вернувшись домой, уже больше не встал с постели.
Дзиро поднял голову и некоторое время смотрел на сёдзи, вздрагивавшие от порывов ветра. Потом внезапно, резким движением вскочил на ноги, раздвинул сёдзи и поспешно сбежал вниз по лестнице, заматывая на ходу развязавшийся конец пояса.
Через несколько минут Дзиро вернулся в свою комнату с газетами в руках. Он побывал в столовой и собрал все валявшиеся там номера. Расстелив эти разорванные, закапанные жиром газеты на полу возле сёдзи, он долго читал их.
«Вот так штука!»
Он машинально сунул руку в рукав кимоно. Разумеется, папирос там и не могло быть, но он не сразу сообразил это и некоторое время машинально шарил в рукаве.
«Неорганизованные демонстрации запрещаются»... «Заявление генерала Макартура», — гласили набранные крупным шрифтом заголовки на первой странице газеты «Асахи» от двадцать первого мая. Внизу, сразу под этими статьями, петитом было напечатано обращение компартии: «Мирные, организованные демонстрации».
Дзиро раздвинул сёдзи и вышел в галерею. Внизу под ним виднелись крыши домов, по озеру Сува ходили белые гребешки волн. В яркой синеве неба ослепительно сверкала вершина пика Ягатакэ.
«Вот так штука!»
Щуря глаза, он взглянул на небо. Синий небосвод дрожал в знойном мареве. Но вот внезапно, словно появилась откуда-то черная туча и быстро закрыла собой всё небо, — и озеро, и горы, громоздящиеся за пиком Ягатакэ, и крыши, уступами сбегающие к озеру,— всё вдруг для него померкло. Сомнений у Фурукава больше не оставалось.
Он вернулся в комнату и тяжело опустился на постель.
— Вот так штука!
На этот раз он произнес эти слова вслух. Полуоткрыв рот, Дзиро несколько секунд пристально смотрел в пространство. Потом он поднялся, подошел к тому месту, где лежали на циновках мандарины, и уселся рядом.
— Классовая борьба — это борьба политическая...
В голове у него звучали слова Ленина. Глаза Дзиро расширились. Профсоюз! Он думал о своих друзьях и о себе самом. Его охватило такое чувство, как будто им всем теперь угрожали страшные, враждебные силы. Да, да, так оно и есть!
Сложив на груди руки, Дзиро смотрел на переплеты сёдзи. Какое-то торжественное волнение охватило его,подступило к самому горлу. Словно озноб пробежал по всему телу. «Теперь нельзя больше медлить! Я — рабочий! Я — пролетарий! — твердил он про себя. — Нельзя больше медлить! Рабочие должны вступать в политические объединения. Пусть он сам — не больше чем песчинка, но без таких, как он, песчинок рухнет вся плотина!»
Дзиро достал чистый бланк и, растянувшись на циновках, начал писать заявление о приеме в партию. Поставив подпись, он вытащил печатку с иероглифами «Фурукава» и, подышав на нее, приложил два раза пониже подписи; затаив дыхание, он долго всматривался в свое заявление.
До самого вечера Дзиро просидел, почти не двигаясь, и только время от времени поглядывал сквозь застекленные сёдзи на комнату Оноки, расположенную тоже на третьем этаже здания, стоявшего напротив. Со времени болезни Дзиро Икэнобэ жил вместе с Оноки. Возвращаясь с работы, оба они обязательно заходили проведать Дзиро. Но сегодня ожидание было для Дзиро особенно тягостным, ему хотелось как можно скорее рассказать обо всем своим товарищам.
«Я пролетарий, и вся моя жизнь будет принадлежать партии..» — писал Фурукава в заявлении. Дзиро подумал, конечно, и о Хацуэ, но его совсем не смущал вопрос о том, как отнесется она к его вступлению в компартию.
— Ага, наконец-то!
В комнате Оноки зажегся свет, послышался его тонкий, резкий голос. Положив заявление за пазуху, Дзиро спустился вниз.
Когда Дзиро вошел в комнату к друзьям, Икэнобэ, не сняв еще рабочей куртки, записывал что-то в блокнот, а Оноки, повернувшись спиной к двери, переодевался в кимоно.
— Эй, больной!.. Ты что это гулять вздумал?
— Хватит ему болеть! В такое время разлеживаться...— шутливо сказал Оноки, обматывая вокруг талии пояс и поворачиваясь к Дзиро.
— О! — в тот же момент вырвалось у него, и он так и застыл с открытым ртом. Оба приятеля молча уставились на Дзиро. Нахмурившись и не произнося ни слова,
Дзиро протягивал товарищам свое заявление о приеме в партию.
— Смотри на него, написал ведь! — кривя губы, пожал плечами Оноки, словно и впрямь рассердился, и вдруг бросился к своему столу. Икэнобэ несколько секунд молчал, опустив глаза, потом спокойно достал из кармана пиджака аккуратно сложенный лист бумаги, развернул его чуть дрожащей рукой и положил поверх заявления Дзиро.
— А это — мое! Всё точно, с печатью... — Оноки принес свое заявление и в свою очередь положил его на заявление Икэнобэ.
Не сговариваясь, вес трое уселись, глядя на свои заявления. Икэнобэ сидел выпрямившись, сложив на груди руки, Оноки — слегка откинувшись назад, запрокинув голову и обхватив колени руками. Фурукава сидел, скрестив ноги и широко расставив локти. И Икэнобэ, и .Оноки уже несчетное количество раз переделывали и переписывали свои заявления. Сейчас друзьям было не до разговоров. Какие там разговоры! От волнения им даже трудно было дышать. Они сидели так тихо, что тикание настольных часов Оноки казалось необычайно громким.
— Пошли! — сказал Оноки.
— Пошли! — как эхо откликнулся Фурукава, хотя он и не знал, куда же им нужно идти.
Но Дзиро казалось, что теперь уже всё будет так, как нужно, куда бы они ни пошли.
Они вышли из переулка, тянувшегося позади паровозного депо станции Ками-Сува, пересекли аллею и попали на освещенный центральный проспект. Здесь Оноки на секунду остановился, огляделся кругом и опять зашагал вперед. Оказалось, что, несмотря на свою кажущуюся беззаботность, Оноки лучше всех знал, куда надо идти. Они снова углубились в темный переулок и скоро остановились перед воротами какого-то дома, похожего на особняк.
— Вот здесь!
На столбе у входа белела в ночном сумраке еще совсем новенькая дощечка с надписью «Районный комитет Коммунистической партии Южной Синано».
— Иди ты вперед, — Икэнобэ подтолкнул плечом
Фурукава, когда они вошли в прихожую. Тот занес было ногу за порог, но тотчас же отступил назад.
— Нет, иди ты! Ты же старше меня... — и Фурукава в свою очередь толкнул в спину Оноки.
— Что ты ерунду болтаешь! Разница-то всего в три дня! — громко отозвался тот.
Вдруг дверь отворилась, и в прихожую хлынул яркий свет. Услышав чьи-то громкие голоса, вышла девушка в желтом платье. Делать было нечего — Оноки подошел к ней.
— Вы с какого завода? — приветливо спросила девушка. Это была та самая девушка, которая весной, когда еще не сошел снег, продавала возле станции Ками-Сува газету «Акахата».
— О, кого я вижу! — в дверях показался хозяин книжной лавочки «Красный колпак», у которого Фурукава купил «Словарь общественно-политической терминологии».— Так, так, понимаю... Да заходите же. А я, по правде говоря, давно уже ждал вас... Я так и думал, что вы придете сюда... — лысый человек улыбался.— Сейчас я познакомлю вас с секретарем комитета...
Все трое последовали за хозяином книжной лавки. Пройдя через первую комнату, где, о чем-то совещаясь, сидело несколько человек, они очутились в другой, соседней. Вскоре к ним вышел приземистый седой старик.
- Сётаро Кодзима, — познакомил их хозяин книжной лавки. — Проходите сюда.. Пожалуйста, чашку чая... — Он протянул старику заявления друзей, и тот, надев на нос очки с выпуклыми стеклами, погрузился в чтение.
Этот сутулый старик в поношенном вязаном джемпере был старейшим коммунистом в этих краях; Фурукава, Икэнобэ и Оноки слышали о нем.
— Ну что же, поручителями, я думаю, можно предложить Масару Кобаяси-кун и Кодана-кун.
Друзья до сих пор даже не подумали о том, что нужно иметь поручителей.
Старик прочитал им вслух устав партии. Устав этот — не просто слова, написанные на бумаге, сказал он, а результат опыта, приобретенного в борьбе, стоившей много жертв коммунистам старшего поколения в
Японии и во всем мире. Затем он собственноручно подал каждому чашку чая и, улыбаясь, продолжал:
— Коммунистическая партия — это не такая партия, в которую можно то вступать, то выходить из нее. Это партия, целью которой является освобождение человечества, уничтожение классов. Вся жизнь человека, вступающего в партию, должна принадлежать ей... Да вы пейте, пейте, пока не остыло...
Чинно сидевшие вдоль стенки друзья не притрагивались к чаю.
— ...Вот почему существует только одна такая партия во всем мире — это коммунистическая партия... Не думайте, что одним вступлением в партию вы уже бог знает что совершили! Самое главное только теперь и начинается! Правильно, товарищи? Давайте вместе учиться, учиться друг у друга...
Когда друзья, наконец, снова очутились на улице, Фурукава шумно вздохнул — словно он всё это время старался не дышать — и крикнул «ура!». Оноки и Икэнобэ тоже закричали «ура!», и все трое быстро, почти бегом, устремились вперед.
Радостное возбуждение не покидало друзей, оно как будто всё больше овладевало ими. Теперь они коммунисты! Даже как-то не верилось. Отныне, казалось им, они в ответе за всё, что их окружает: за этот маневрирующий паровоз с мелькающими зелеными сигнальными огнями, который движется там, далеко; За этих рабочих, дружно подталкивающих плечами товарный, вагон в тупике; за здание вокзала; за эту будку регулировщика уличного движения; за встречных прохожих и за теснящихся в тусклом свете фонаря репатриантов с лотками,.. Это всего лишь маленький городок, затерянный в горах, но подобно тому, как этот городок является частью всего мира и связан со всем миром, так и коммунисты всех стран связаны между собой. Трое друзей невольно встали теснее друг к другу. Со времен ученичества они прожили десять лет как братья, но никогда еще не чувствовали такой близости, как в эту минуту.
В общежитии они узнали, что Накатани еще не возвратился домой. Выяснилось, что сегодня ночью ждут сообщения о результатах переговоров с правлением компании по вопросу о реэвакуации предприятия, и Накатани остался на заводе, чтобы дождаться телеграммы.
Все трое снова выбежали на улицу. Как бы там ни было, а сегодня ночью они не могли уснуть.
Они не успокоятся, пока не расскажут Накатани или Араки об всем, что произошло. Ведь оба были для них поистине наставниками.
— Ты не устал? — спросил Икэнобэ, обнимая Фурукава за плечи и заглядывая ему в лицо, когда они сошли с поезда на станции Окая.
— Что ты! Ведь нынче совсем особый вечер! — откликнулся Оноки, прежде чем Фурукава успел ответить.
Взявшись под руки, они шагали по озаренному луной «шоссе Кадокура»; Фурукава совсем забыл о своей болезни и не чувствовал усталости.
Асфальтированное шоссе было окутано легкой, влажной дымкой тумана, и знакомая дорога казалась в эту ночь совсем новой, преображенной.
— Не слишком ли рано ты стал выходить? — спросил у Фурукава Накатани, появляясь из дверей здания профсоюзного комитета, перед которым оказались друзья. Потом за спиной Накатани выросла фигура Араки. Засунув руки в карманы брюк, Араки молча улыбался. Он как будто о чем-то догадывался и внимательно вглядывался в лица юношей.
— Мы вступили в коммунистическую партию! Накатани удивленно раскрыл глаза. Араки, не произнося ни слова, порывистым движением протянул руку.
— Молодцы! Правильно поступили! — проговорил он, наконец, крепко сжимая руку Фурукава. — Я тоже уже решился... Опередили вы меня, ну, зато теперь будете поручителями...
Фурукава радостно захлопал в ладоши.
— Пошли! — тряхнув головой, крикнул Оноки, и трое друзей снова устремились вперед.
— Куда вы? — донесся сзади голос Накатани, и они, уже переходя висячий мостик, откликнулись:
— В горы! В го-о-ры!..
Им хотелось взобраться как можно выше. Они поднялись на вершину горы, вышли на знакомую поляну и остановились, касаясь плечом друг друга.
Луна висела прямо над пиком Ягатакэ. Ветер стих, и поверхность озера Сува отливала мягким золотым блеском. Горные вершины сияли серебром, а впадины
и складки гор были окутаны туманной дымкой. Заводские трубы, обступившие берега озера, чернели в ночном тумане.
- Фурукава, кричи «ура»! Ты первый заговорил об этом, так ты и подавай команду!
Они стояли, повернувшись лицом к бетонным заводским трубам, озаренным лунным сиянием. На этом старом, имевшем почти полувековую историю заводе впервые появилось три коммуниста.
От волнения на глазах у Икэнобэ выступили слезы, Все трое подняли руки вверх:
— Да здравствует наш день!
- Да здравствует Коммунистическая партия Японии!



















1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38