Солдаты, как каракатицы, распластывались на прибрежном песке — не было ни траншей, ни укрытий, только и оставалось, что уповать на милость судьбы. Фурукава переносил через горные перевалы продовольствие и боеприпасы для частей, окруженных партизанами в Филиппинских горах.. Жестокая манильская лихорадка трясла его почти полтора месяца; всё это время он, больной, провалялся в палатке. Потом, по шею в воде, переносил военное снаряжение через местность, где было такое невероятное количество озер...
Когда война закончилась, Фурукава на американском судне вернулся в Японию. Завод Ои, на котором он раньше работал, сгорел, на его месте остался только исковерканный железный остов.
Однако у Фурукава было и другое большое горе. После апрельских налетов американской авиации район Фукагава в Токио, где был его дом, сгорел и превратился в груду развалин, а единственный родной Фурукава человек — его мать — пропала без вести.
Он разыскивал ее, наводил справки в районном муниципалитете, в полиции, справлялся у родственников матери, живших в районе Тиба, съездил в Нагоя, на родину покойного отца. В отделе личного состава главного правления компании, куда после эвакуации завода была переправлена учетная карточка Фурукава, он
узнал, что с апреля месяца никто не являлся за пособием, которое выплачивалось семьям призванных в армию... После этого у него не оставалось никаких сомнений относительно судьбы матери...
Солдат поднял голову, как будто силясь понять, где он, но тотчас же снова уронил ее на грудь. Казалось, он не отдавал себе ясного отчета, где находится — на Филиппинах или в Японии, кончилась ли война или еще продолжается...
Когда Араки торопливо пересек заводский двор и подбежал к Фурукава, солдат даже не заметил его.
— Фурукава? Неужто Фурукава? — Араки хлопнул солдата по плечу, вглядываясь в грязное лицо, наполовину закрытое руками.
Солдат медленно поднял голову. Мутные от усталости глаза на исхудавшем лице раскрывались всё шире и шире, и казалось, где-то далеко, в самой глубине этих глаз, что-то медленно, с трудом оживает. Но вот на лице солдата появилась слабая тень улыбки, и он обеими руками судорожно вцепился в Араки.
— Араки-сан! — крикнул он, прижимаясь лицом к груди Араки. — Я вернулся! Я вернулся! — Араки обнял его за плечи, а солдат всё твердил, чуть не плача:—• Я вернулся! Я вернулся!
— Пойдем же в цех! Пойдем! Там все наши! — Араки поднял рюкзак и, обхватив солдата за плечи, зашагал с ним через двор к цеху. Фурукава крепко ухватил Араки за руку, словно боялся потерять его, если отпустит хотя бы на секунду.
Фурукава постепенно приходил в себя, и его охватывало сильное волнение. По узкой галерее, ведущей в токарный цех, где работал Араки, они вошли в помещение с холодным бетонным полом, запачканным машинным маслом. Когда Фурукава почувствовал сладковатый запах обрабатываемого железа, услышал ритмичный гул автоматов и хлопанье приводных ремней токарных станков, он еще больше разволновался.
— Ты подожди немного, мы сейчас как раз проводим голосование,—сказал Араки, усаживая солдата за свой стол, стоявший у окна в углу цеха. Он открыл ящик, достал оттуда завтрак и положил перед Фурукава.— Закуси пока, а когда мы кончим, я схожу с тобой в контору.
Солдат послушно, как ребенок, кивал головой в от-вет на всё, что говорил Араки. Мастер коротко расска-зал ему, что на заводе организуется «Комитет дружбы», что сейчас тайным голосованием во всех цехах принимается наказ этому комитету, а в обеденный перерыв должно состояться общее собрание, на котором будут избраны члены комитета.
Солдат кивал головой, но видно было, что он мало вникает в смысл того, о чем ему говорят. Не дослушав Араки, он рассеянно встал из-за стола и, поглядывая на скользящие приводные ремни, пошел по узкому проходу среди машин.
Взволнованно улыбаясь, с дрожащими губами, Фурукава проходил мимо станков и, словно ребенок, поглаживал их руками.
У револьверных станков были длинные четырехметровые трубки, напоминавшие хоботки. Как маленькие водопады, лились струйки охлаждающей жидкости. Револьверные головки с резцами самой разнообразной формы поворачивались через строго определенный промежуток времени с точностью большей, чем точность часового механизма.
Вот один резец делает углубление на головке выскакивающего из центра прутка и ровно через три секунды отступает назад. На его место выдвигается сверло, высверливает отверстие. Еще пять секунд — и оно отходит Казад, уступая место другому резцу, делающему новое углубление. Три секунды-—и резец отступает. Теперь с обеих сторон надвигаются еще два резца. Один делает головку, другой отрезает законченную деталь. Операция занмает ровно три секунды — и оба резца отходят на прежнее место. Из центра выскакивает другой пруток, и снова него надвигается первый резец.
Изготовленный п течение нескольких секунд винт дли электросчетчика бесшумно соскальзывает в масляную ванну.
«Я вернулся! Вернулся! Ха-ха!» Только очутившись здесь, в родном цехе, где привычно грохотали и двигались машины, Фурукава как будто убедился в том, что он действительно вернулся на родину. Улыбка не сходила с лица Фурукава — так велика была радость, переполнявшая его.
— Здорово, приятель! Я вернулся! Здорово! — Он хлопал по плечу то одного, то другого рабочего, всех подряд.
Рабочие, к которым он обращался, удивленно смотрели на незнакомого парня и отвечали на его приветствие, посмеиваясь, но Фурукава это не смущало. Наконец он подошел к хорошо знакомым ему станкам и обеими руками хлопнул по корпусу одного из них.
— Здравствуй, здравствуй, друг!
С этим станком он сдружился с самого детства. Фурукава похлопывал и гладил его ладонью, совсем как человека, и слезы выступали у солдата на глазах.
— Здорово, здорово, дружище. Я вернулся, слышишь?
Работавшие в цехе были, казалось, всецело поглощены процедурой сбора предложений. Араки подносил каждому ящичек, рабочий, не отходя от станка, протягивал руку и опускал в ящичек свернутую трубочкой бумажку. Некоторые рабочие в раздумье грызли карандаш и, по правде говоря, суетились и шумели гораздо больше, чем писали на бумаге. «Чистосердечных предложений» оказывалось так много, что люди терялись, не зная, о чем же писать в первую очередь.
— Ах ты, черт тебя подери! — крикнул вдруг Кумао Оноки, помогавший Араки собирать предложения, заметив за столом мастера солдата. Кумао Оноки, низенький паренек в очках, о котором в цехе говорили, что он за словом в карман не полезет, работал вместе с Фурукава, еще будучи учеником.
— Смотри-ка, живой вернулся! Вот чудеса-то! — с восхищением воскликнул Оноки. — Эй, ребята! Фурукава, черт эдакий, вернулся! Смотрите, вот сн сидит, завтрак уписывает! — вдруг громко закричал он.
Вокруг солдата столпились рабочие, разглядывая его, словно какую-нибудь диковинку. Фурукава уплетал за обе щеки завтрак, и когда кто-нибудь из старых товарищей хлопал его по плечу или дружески щелкал по голове, он, не в состоянии говорить, только громко смеялся.
К нему подошел Иноуэ, который раньше Фурукава вернулся из армии, так как служил в войсках, остававшихся в Японии.
— Эх, п-парень, и н-настрадался же ты... — заикаясь
проговорил он, обнимая Фурукава. Тот вместо ответа только засмеялся.
Глаза у Иноуэ были круглые, а кончик носа красный, как стручок перца. Сейчас он был взволнован, говорил проникновенным голосом, и это казалось особенно забавным.
— Скорей, скорей, товарищи, дайте-ка пройти! Появился Араки с ящичком под мышкой.
— Ну, счетная комиссия, живо! — обратился он к своим помощникам. — Дайте пройти, товарищи, дайте пройти!
Солдат растерянно наблюдал всю эту суматоху. От внезапного возбуждения голова у него кружилась, как у пьяного. Он, видимо, силился что-то припомнить.
— Мы уже всё закончили!
Группа рабочих и работниц из второго сборочного цеха во главе со старшим мастером Касавара, шумно переговариваясь, окружила стол Араки. В голове Фурукава снова всё пошло кругом.
— Надо торопиться, а то скоро обед!
Молодой, гораздо моложе Араки, Касавара, совсем недавно ставший мастером, принимал деятельное участие в организации «Комитета дружбы» и сам вызвался помогать сбору предложений. За его спиной с ящиком в руках стояла Хацуэ Яманака, за ней—Сигэ Кобаяси и другие работницы второго сборочного.
«Нужно принять меры, чтобы в этом году опять не замерзли водопроводные трубы...» — прочел кто-то, протягивая клочок бумаги.
«Цены на продукты слишком высоки!»
Араки записывал все предложения.
«Работать для восстановления Японии...»
— Ох, кажется, мне это не под силу! — сказал кто-то, и все засмеялись. В этот момент солдат внезапно защелкнул крышку коробочки из-под завтрака.
— Ах, вот оно что! — неожиданно воскликнул он. Дзиро наконец вспомнил то, что смутно тревожило
его всё время. Все с удивлением взглянули на солдата и дружно расхохотались.
— Ну да, конечно! Ведь мне же надо повидаться с Икэнобэ!
Дзиро Фурукава испытывал радостный подъем при виде старых товарищей. Веселый, жизнерадостный по
натуре, он в эти минуты совершенно забыл о своем горе, обо всех пережитых страданиях...
— Ну, поскольку ты был призван в армию и теперь демобилизован, будем считать, что ты, как и другие, переведен сюда с завода Ои, — с важным видом сказал служащий отдела личного состава, рассматривая конверт со штампом правления компании, когда Фурукава вместе с Араки остановился перед его столом.
Араки подробно договаривался за Фурукава обо всем: о заработной плате — ведь цены теперь были совсем не те, что в то время, когда Фурукава взяли в армию, — об общежитии, о питании. Пока он вел эти переговоры, Фурукава только улыбался счастливой улыбкой.
Гудок на обеденный перерыв застал их еще в конторе. Но Фурукава хотелось прежде всего повидать Икэнобэ. Они вместе начинали работать учениками на заводе, и один только Икэнобэ несколько раз писал Фурукава о его матери.
— А директор наш... Хорош, нечего сказать!.. Делает вид, будто и не узнает... — ворчал Араки, когда они вышли в коридор.
Директор Сагара был начальником цеха в ту пору, когда Фурукава работал учеником, и должен был знать его в лицо.
По коридору торопливо проходили люди, направляясь в зал, где должно было состояться собрание.
Когда Араки и Фурукава проходили мимо экспериментального цеха, из дверей вышел Накатани. Засунув руки в карманы брюк, он остановился, приветливо улыбаясь.
— А, Фурукава-кун! Ты к Икэнобэ? Он пошел в зал. Ведь он член организационного комитета.
— В зал? А где этот зал? — Фурукава готов был уже бежать к другу.
— Погоди, погоди... Мы все идем туда... Вместе пойдем,— сказал Араки.
Делать нечего! Фурукава пошел с ними, то забегая вперед, то отставая от своих спутников: ему не терпелось поскорее увидеть Икэнобэ. Поглощенный своими мыслями, он не заметил, как Араки тихонько передал Накатани белый конверт. И уж, конечно, Фурукава никак не мог знать, что конверт этот принес Араки Бунъя Торидзава, с которым Фурукава встретился у заводских
ворот. В этом конверте лежала небольшого формата листовка «Обращение к японскому народу» и переизданный в виде брошюры первый номер коммунистической газеты «Акахата» — «Красное знамя».
Здание, в котором находился зал, стояло на самом берегу реки. Там уже было полно народу. На деревянном полу, застланном циновками, люди сидели в том же порядке, к какому привыкли еще со времен войны. По середине зала был оставлен проход. Слева от него расположились работницы, справа — рабочие, всего в зале собралось человек семьсот-восемьсот. На стульях, расставленных вдоль стен, сидело несколько десятков служащих. Над сценой еще сохранился лозунг: «Священная страна Япония — первая во вселенной!»
Фурукава растерянно озирался по сторонам. На сцене с приветственным словом выступал Такэноути. На полу, возле самой сцены, тесно, плечом к плечу, сидели рабочие — члены организационного комитета, лица их различить было трудно.
— Итак, согласно повестке дня, заслушаем приветствие председателя «Комитета дружбы»...
Такэноути закончил свою речь. Раздались аплодисменты, и на сцене появился директор Сагара. В это время Фурукава заметил наконец Икэнобэ Синъити. Он сидел, выставив острые колени, и что-то шептал на ухо своему соседу Касавара. Разрумянившееся лицо Икэнобэ было видно Фурукава в профиль. Не обращая внимания на недовольство соседей, солдат начал пробираться к Синъити прямо через головы и плечи сидевших впереди людей.
Друзья вышли из зала в галерею. Внизу под ними плескалась река Тэнрю. Некоторое время молодые люди молча смотрели друг на друга.
— Я тоже буду теперь здесь работать.
— Да?
— И жить буду с тобой вместе, в Ками-Сува... — с радостным оживлением сообщал Фурукава. Но Синъити опускал голову всё ниже и ниже.
— Ты получил мое письмо? — спросил Икэнобэ, постукивая носком сандалии. — То письмо, которое я написал тебе в мае этого года?
— В мае? Нет, не получил... — простодушно ответил Фурукава. — Во-первых, в нынешнем мае, нам, солдатам
не только что писем, а вообще ничего... — Вдруг запавшие щеки его дрогнули, и, схватив Синъити за плечи, он с силой встряхнул его. По лицу Икэнобэ он всё понял.
— Ты знаешь что-нибудь о моей матери? Да? Он тряс его за плечи, но Икэнобэ продолжал молчать.
Когда Фурукава был в армии, Икэнобэ несколько раз писал его матери, желая утешить старушку. После страшного налета американской авиации на район Фу-кагава в Токио Икэнобэ попросил своих родителей навести справки о матери Фурукава и получил ответ, что хотя труп ее не удалось обнаружить, но, по всем данным, можно с уверенностью заключить, что она погибла при пожаре.
— Придем в общежитие, тогда и поговорим обо всем... Ведь мы же теперь будем жить вместе.
В это время в дверях показался начальник общего отдела Нобуёси Комацу. Он вразвалку прошел мимо молодых людей.
Икэнобэ чувствовал, что не может взглянуть прямо в глаза Фурукава, и сделал было движение, собираясь вернуться в зал, но Фурукава крепко держал его за плечо.
— Нет, скажи сейчас, хотя бы в двух словах, слышишь? Значит, погибла, да?
Не отвечая, Икэнобэ нахмурился и крепко стиснул зубы. Вдруг Фурукава, уткнувшись головой в его плечо, зарыдал.
Нобуёси Комацу услышал рыдания и оглянулся, но такое явление, как чьи-то слезы, не могло его взволновать. Увидев грязного солдата, который плакал, уткнувшись лицом в плечо Икэнобэ, он подумал только, что солдат этот, вероятно, первого или второго года службы, и сплюнул за перила.
Нобуёси Комацу неторопливо шел по галерее в своем неизменном офицерском мундире, которым так гордился, покуривая неизвестно где раздобытую американскую сигарету. Весь его вид говорил, что он считает ниже своего достоинства слушать какие-то речи и доклады.
Неожиданно метрах в пятидесяти от себя он заметил старшего мастера экспериментального цеха Накатани, который, присев на корточки и прислонившись к перилам, углубился в чтение каких-то бумаг... Комацу остановился.
«...Мы стремимся к свержению императора и к уничтожению монархии. Наша цель состоит в том, чтобы создать народное республиканское правительство, основанное на воле всего народа...»
Накатани читал «Обращение к японскому народу». Дрожа от холодного ветра, приносившего с реки брызги пены, он украдкой, таясь от всех, читал эти легально изданные брошюры — в представлении Накатани компартия по-прежнему оставалась чем-то запрещенным, нелегальным.
«...наш народ, лишенный крова и страдающий от холода и голода, находится на грани смерти. Нынешнее правительство, направляя все свои усилия на сохранение монархического режима и на возрождение милитаризма, не только не принимает мер, чтобы избавить народ от бедствий, но, напротив, своей политикой обостряет и усугубляет их...»
Накатани взглянул на иероглифы, которыми было подписано «Обращение»: «Группа товарищей, вышедших из тюрьмы».
Согнувшись, он долго сидел неподвижно, не замечая холодного ветра, дувшего с реки.
Слушая речи, Араки чувствовал, как в душе у него накипает раздражение. Он нервничал.
Обеденный перерыв, установленный в сорок пять минут, сегодня по специальному разрешению продлили до часа. Но цветистое приветствие Такэноути, а затем речь директора уже отняли добрую половину времени. К тому же по неопытности руководители не умели организованно проводить собрание. Оглашение требований рабочих могло сорваться.
Директор говорил о «духе», присущем работникам компании «Токио-Электро», и о том, что все работники компании — от учеников до самых ответственных членов правления — преисполнены преданности и искренности, что именно этот «дух» «Токио-Электро» и есть залог подлинного демократизма. Он говорил о нежелательности появления на заводе таких организаций, как профсоюзы, которые только разжигают классовый антагонизм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38