Господа медики и филологи буквально умирали со смеху, мел — ха-ха-ха, что за таинственный предмет изучения, ха-ха-ха! Ничего удивительного, если нас постоянно куда-то переводили. Подумать только, между 1823 и 1860 годами мы вынуждены были шесть раз переезжать. То в старинный коллегиум, то в Черный монастырь и даже, уважаемые дамы и господа, в родовспомогательную клинику. Вот, стало быть, как.
«Родовспомогательная клиника» не осталась без отклика, однако ректор принял хихиканье за поддержку и закончил свою потрясающую импровизацию с удовлетворением человека, высказавшего все, что у него наболело, а конец манускрипта прочел тем же звучным голосом, что и начало. Он пожелал счастья и успехов слушателям, и хоть мало питал надежды, что кто-либо из присутствующих неофитов станет студентом его факультета, ибо минералогия — наука в высшей степени точная, и ее изучение требует более основательных знаний, чем те, что они получат в своем новом учебном заведении с его скоростными методами, и хотя действительно надежды на это мало, тем не менее они всегда могут рассчитывать на его, ректора, доброжелательность.
Аплодисменты были жидкими и неуверенными, но тем громче звучали они после речи следующего оратора, доктора Мевиуса Вёлыиова, будущего руководителя их факультета, человека с глазами Старого Фрица.
Он произнес речь, от которой у них захватило дыхание и согрелись сердца. Он хвалил мужество молодежи, штурмующей крепость — крепость гордыни, предрассудков, страха за свои привилегии, суеверия и классового чванства. Он обличал сопротивление одних и скепсис других, цитировал известные и неизвестные строчки, он высмеивал:
Мы не созрели, Эту песню пели Столетьями нам, Темным, неученым...
Он вещал:
Свет разума и сила знаний —
Да станут всенародным достояньем!
Доктор Вёльшов говорил целый час, овация длилась более пяти минут.
Они с шумом покинули актовый зал, уверенные, что у них достанет сил сдвинуть горы.
Строгие фасады больших домов показались им теперь не такими грозными, а мраморные и бронзовые доски с именами знаменитых ученых, воспитанников университета, из которых даже им кое-кто был известен, пугали их меньше. Верно сказал с кафедры доктор Вёльшов — не то что доктор Мартин Лютер, предатель, вероломный соловей,— верно сказал он: университет отныне принадлежит им, и пусть кто-нибудь попробует это изменить.
— А «каменный» профессор,— заметил Трулезанд, когда они вернулись в общежитие,— кого хочешь запугает. То сравнивает нас со средневековыми богословами, то рассуждает о камнях, как наш брат о Марксе и Энгельсе.
Квази с возмущением кивнул и заявил, что необходимо организовать беседу об историческом значении советской зоны оккупации, причем как можно скорее, чтобы внести полную ясность в этот вопрос.
Четвертый обитатель их комнаты, паренек в зеленой шляпе, не принимал участия в разговоре; он возился с постелью и натягивал поперек комнаты веревку, на которой развесил свои пожитки.
— «Веревка — вервие простое — нам заменяет в доме шкаф»,— продекламировал Роберт.— А как ты догадался, чего именно у нас не будет?
— Чего мне догадываться, знаю, со шкафами туго, потому как iyro с древесиной.
— А ты лесник? — спросил Трулезанд.
— Лесоруб,— ответил парень.
Трулезанд протянул ему руку и представился:
— Трулезанд. Плотник. Ты ведь не злишься за акушерскую школу?
— Чего там,— ответил парень, которого звали Якоб Филь-тер,— вы, городские, любите шутки шутить.
Совместными усилиями они доели бутерброды, привезенные из дому, с восторгом повторяя при этом слова Вёлыиова.
— Героический штурм крепости Наука,— сказал Рик.— Такую речь и сам Калинин мог бы произнести. О Калинине мы тоже обязательно проведем беседу.
Якоб Фильтер, сидя на корточках перед печкой, колол щепу на растопку.
— У вас столько планов,— сказал он, обращаясь к Рику,— послушаешь, можно подумать, мы проучимся здесь сто лет. А у нас всего три года.
Роберт удивленно рассмеялся:
— Всего три — это хорошо. А ты представляешь себе, как долго длятся три года? Можно весь лес в округе вырубить.
— Вырубить-то можно,— ответил Якоб,— а вот вырастить?
— При правильной организации...— включился было Квази, но Роберт прервал его:
— Нет, он прав. Только я бы, друзья, не мучился такими вопросами. Три года — срок немалый.
В Бойценбурге в вагон вошли пограничники. Пожилые дамы уже час назад приготовили паспорта и теперь с боязливым ожиданием то и дело поглядывали на дверь. Они шептались, снова и снова пересчитывали свои скромные капиталы.
Сначала в купе появилась молоденькая девушка из таможни. Приветливая и быстрая, она обращалась к пожилым дамам с понимающей улыбкой, к Роберту — с выражением вежливой проницательности. Она зарегистрировала его деньги и фотоаппарат и, выходя из купе, пожелала пассажирам счастливого пути — Роберт ясно расслышал в ее голосе, кого она, собственно, имеет в виду.
Солдат пограничной охраны справился со своим делом еще быстрее; старушкам он сказал: «Приятного путешествия», а Роберту: «До свидания».
— До свидания! — ответил ему Роберт. И подумал: «До свидания, товарищ!»
Он попробовал углубиться в «Шпигель», но, заметив, что читает только глазами, отложил журнал.
Поезд миновал Шванхайде, транспарант на насыпи гласил:
«Германская Демократическая Республика желает вам счастливого пути!» Часовой под грибком помахал рукой; потом пошла ничейная земля, промелькнула постовая будка с гербовым орлом, и они подъехади к Бюхену.
Здесь поезд тоже стоял недолго; сошли всего несколько пассажиров.
Форма у пограничного контроля была подчеркнуто гражданского покроя, пистолетов видно не было, большие шкиперские фуражки скорее напоминали о морской прогулке, чем об охране государственной границы и конституции.
Пожилой пограничник переполошил старушек, спросив, не везут ли они из Западного Берлина спиртные напитки, пусть уж лучше сразу выставляют бутылки — таможенный чиновник идет по вагону следом за ним. И он подмигнул Роберту.
Однако, взглянув на паспорт Роберта, он перестал подмигивать.
— Гм, минуточку,— сказал он и вышел из купе.
Он исчез из поля зрения Роберта, но в окне коридора появилось его отражение. Отражение вытащило из-под мышки толстую книгу большого формата и раскрыло ее. Четыре пожилые дамы во все глаза уставились на Роберта, а он подумал: «Ага, знаменитый список разыскиваемых лиц. Сейчас полистает в разделе «Подлежит задержанию», но не найдет, так, во всяком случае, было в последний раз, а с тех пор, надеюсь, вряд ли что изменилось. Ну вот, переворачивает страницы, смотрит в оглавление, прекрасно! Рубрика: «При въезде — выезде сообщить в надлежащие инстанции»... Г, Д, Е, Ж, 3, И, стой, где-то он здесь, юлубчик. Инзельман, Иплер, Ирменбах, Исваль Роберт, рождения 1926 года, в Гамбурге, это он...»
Отражение повернулось на сто восемьдесят градусов, и пограничник вошел в купе.
Толстую книгу он держал под мышкой, словно она никогда не меняла своего местоположения.
— Простите, господин Исваль,— сказал он,— куда вы едете?
— В Гамбург.
— А оттуда?
— Назад в Берлин.
— Сколько дней вы пробудете в Гамбурге?
— Дня три-четыре.
— Вы едете по приглашению или в командировку? Государственный служащий или коммерсант?
— Ни то, ни другое, ни первое, ни второе: я — свободный художник.
— Прошу уточнить.
— Н-да, уточнить...— повторил Роберт, слегка растерянный.— Не так это просто. Отчасти я литературный критик, отчасти публицист.
— А какая ваша часть сейчас путешествует?
Вопрос понравился Роберту — среди шаблонной официалыци-ны вспыхнула искорка личного интереса. Похоже, это был вообще сравнительно приемлемый представитель своей профессии, не из тех холодных и скользких типов и не из тех честолюбивых юнцов, что считают себя ходячими детекторами лжи и устраивают из каждого такого опроса нечто вроде операции по промыванию мозгов.
Роберт ответил:
— Хочу поглядеть, что там, в Гамбурге, теперь, после потопа. Пограничник заглянул в его паспорт и сказал с удивлением,
явно искренним:
— Вы ведь сами из Гамбурга, почему же вы там? И давно вы там живете?
— После плена домой уже не вернулся, и потом я там учился. Здесь бы это не вышло.
— Верно,— согласился пограничник,— у вас с этим делом попроще. Ну ладно, только смотрите не пишите про нас невесть что, раз вы сами из Гамбурга.
Он протянул Роберту паспорт и, вежливо попрощавшись, вышел из купе.
Роберт посмотрел ему вслед и подумал: «Почаще бы попадались вот такие, как ты, друг мой. Ты, видать, не такой уж любитель всяких там «следуйте за мной!» и «вы арестованы!». Да и я тоже».
— Смотрите, мы проезжаем Фридрихсру,— заметила одна из старушек.— Здесь могила Бисмарка. Я еще помню стихотворение: «Где Бисмарк Великий в могиле лежит? В Саксонском лесу над обрывом...» — Но тут, забыв о своих патриотических чувствах, она испуганно вскрикнула: — Господи, да ведь мы уже подъезжаем, а чемоданы еще наверху!
Роберт с трудом уговорил старушек посидеть спокойно, пока он снимет и выставит в коридор их чемоданы.
Они попрощались, растроганно благодаря его на все лады, и Роберт остался один в купе. Он глядел в окно на голые ветви буков и думал: «У каждого свои воспоминания о Саксонском лесе. Кто вспоминает Железного канцлера в глубокой могиле, а кто синюю фуражку, давно, наверно, истлевшую где-нибудь в кустах».
Это было одно из самых печальных воспоминаний его детства. Однажды, во время летних каникул,— он перешел тогда в третий класс — его отпустили к дедушке и бабушке в Парен совсем
одного. И он этим очень гордился. А еще больше — своей новой фуражкой. Синей, бархатной, с крученым шнуром над лаковым козырьком. Она стоила две марки с лишним, а может, даже и все три, и матери, видно, уж очень горька пришлась разлука с ее мальчиком, раз она решилась купить ему такую дорогую фуражку. Он не плакал на перроне, не заплакал и тогда, когда из окна вагона стал виден только носовой платок матери; он ехал в Парен в новой красивой фуражке, какие бывают только в Гамбурге, а в Парене таких никто никогда и не видывал. Это было в июле; поезд был переполнен, все окна открыты. Проводник не мог надивиться на маленького мальчика, который едет совсем один так далеко, да еще в такой красивой фуражке.
— Гляди-ка,— сказал ему проводник,— вон Саксонский лес, там могила Бисмарка.
— Где? — спросил маленький Роберт, высунув голову из окна, и фуражка улетела. Сначала он этому даже не поверил. Летним утром в солнечном буковом лесу просто не могла случиться такая беда. И вдруг он увидел свою фуражку — синее пятнышко на зеленой траве — и тут же снова потерял ее из виду, потому что поезд уже обогнул лес и шел все вперед и вперед. Тогда он громко заплакал, чем сначала напугал пассажиров, потом доставил им небольшое развлечение, а в конце концов вызвал их раздражение, и они не стали этого скрывать. Он приехал в Парен с опухшими от слез глазами и непокрытой головой. И потом, когда на уроке истории речь заходила о Бисмарке, он не мог уже относиться к нему дружелюбно.
Мать не купила ему другой фуражки, но, когда Роберт вернулся из плена, оказалось, что она раздобыла и сохранила для него, несмотря на трудные времена, не только пальто и ботинки, но даже шляпу. Шляпа эта тоже была синяя. Сперва Роберт не хотел ее надевать, но, заметив, как глубоко это огорчает мать, сказал, что шляпа очень красива. Она даже пришлась ему впору. И вскоре ей предстоял серьезный экзамен. На танцплощадке в тот вечер играл полицейский оркестр. Ребята, вернувшиеся из плена раньше него, и те, что вообще не уходили из дому, уверяли, что нельзя пропустить такой случай. Роберт надел новые ботинки, пальто и синюю шляпу. Ему казалось, что он похож на пугало, но гордый взгляд матери заставил его промолчать. Когда ему свистнули, он сбежал с лестницы, открыл парадную дверь, и... шляпа исчезла навеки. Порыв ветра подхватил ее и унес в неизвестном направлении.
Ему попросту не везло со штатскими головными уборами. Вот серая военная фуражка прослужила ему верой и правдой весь плен. Нельзя сказать, чтобы она выглядела под конец очень уж
красивой — ей приходилось бывать и подушкой, и хранилищем фотографий и бритв, и миской для вареной картошки, а однажды даже для двух горстей кислой капусты; козырек у нее сломался, она пропиталась потом и покрылась затвердевшими пятнами от постного масла и муки, десятки раз побывала она в дезинсекции, но ни разу он ее не терял.
Две другие шляпы, которые ему довелось носить в своей жизни, тоже не были утеряны, но каждая красовалась на его голове всего один день.
Первая была вообще не его. Она принадлежала Калли, и Калли выглядел в ней чертовски элегантно, был просто неотразим. Девчонки за ним так и бегали, и Калли утверждал, что все дело тут в шляпе. Он был призван на две недели раньше Роберга и, уезжая, дал Роберту взаймы свою шляпу. Роберт прошелся по главной улице Парена, от кино до мельничной плотины и обратно, потом снова от кино до плотины и обратно, потом еще раз. Девчонки за ним не бегали, но, наверно, только потому, что шел дождь. Роберт промок до костей, а шляпа — до нитки. Пришлось положить ее для просушки на печку, и наутро шляпа стала Роберту мала. Калли она бы тоже оказалась мала, но Калли так и не вернулся с войны.
А потом была еще одна шляпа — черная. С той было много возни и одни только неприятности. Шляпа эта вместе с сорока двумя такими же черными шляпами из того же магазина приняла в руках Квази Рика точно ту же форму, что и все другие, а потом разделила их судьбу. Открыл эти шляпы Квази. Вернувшись из города в общежитие, он постучал в дверь каждой комнаты, где жили мальчики, и возвестил:
— Шляпы выбросили! Запасайся шляпами, ребята! Теперь их все носят!
Не то чтобы весь факультет, но не меньше пятидесяти студентов РКФ тут же ринулись в магазин за шляпами. Правда, все были слегка разочарованы, так как шляпы оказались черными и бесформенными, кое у кого и вовсе пропала охота их приобретать, но сорок три черные шляпы тем не менее были куплены, ибо Квази разъяснил, что, даже если черные шляпы пока еще и не модны, это положение может резко измениться благодаря дружным усилиям молодежи: ведь тайна моды — в хорошей организации.
Возвращаясь домой, каждый нес свою шляпу под мышкой. В общежитии все по призыву Квази окунули шляпы в воду, а затем уселись в мокрых колпаках возле печек, и, пока с колпаков капали мутные капли, Квази перебегал из комнаты в комнату и вдохновенным движением руки придавал им шик и современную
форму. Часам к двум дня модели Рика еще не совсем просохли, а иные и несколько поблекли, но зато успели стать сенсацией.
Девчонки и те ребята, что воздержались от покупки шляп, высыпали во двор, ожидая появления законодателей моды. Каждого из них окружили, каждому пришлось поворачиваться во все стороны. Во дворе стоял гомерический хохот. И это бы еще ничего — законодатели перенесли его стоически, они даже смеялись вместе со всеми, да и кто бы не рассмеялся при виде парада сорока трех черных шляп! Но потом какая-то девчонка крикнула:
— Они решили стать монахами!
И под общий хохот кто-то добавил:
— Ну чем не школа иезуитов!
А другая девчонка, перекричав всех, возвестила:
— Нет, были монахи такие — капуцины, это их форма! Тогда Трулезанд вытащил из кармана газету, скомкал ее,
сунул в свою шляпу и поджег. Сперва шел только дым, но потом шляпа вспыхнула, и Роберт положил свою шляпу на шляпу Трулезанда, а уж о том, чтобы и все остальные попали в костер, позаботился сам Квази Рик.
Гимназия представляла собой ничем не примечательное кирпичное строение в прусском стиле, с матовыми стеклами в нижней половине высоких окон, с темными коридорами и угрюмым привратником. Здесь стоял неприятный запах, и всякий, кто переступал порог этого здания, сразу терял мужество. И надпись над входом, что учатся здесь не для школы, а для жизни, тоже никому не прибавляла бодрости, потому что все хорошо знали, как давно уже это тут написано.
Рибенлам вошел в класс и сказал:
— Добрый день! Приветствую вас и так далее. Мы с вами уже знакомы, но кто не намерен, как говорится, жать вовсю, тот со мною еще не знаком. О-го-го, ну и придется же вам поработать! 11ервым делом составим список класса. Его, собственно, надо бы называть «списком рабочей группы», но это чересчур длинно. А у нас с вами в запасе всего три года. Итак, каждый называет фамилию и профессию, начинаем слева, с первого ряда — громко и отчетливо, а кого волнуют детали, пусть произносит свою фамилию по буквам. Прошу!
Когда список был готов, Рибенлам объявил:
— Теперь вы рабочая группа А-один, тридцать четыре человека. Класс великоват, но, надеюсь, он не уменьшится. Мальчики — без затей,, девочки, не наживайте детей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
«Родовспомогательная клиника» не осталась без отклика, однако ректор принял хихиканье за поддержку и закончил свою потрясающую импровизацию с удовлетворением человека, высказавшего все, что у него наболело, а конец манускрипта прочел тем же звучным голосом, что и начало. Он пожелал счастья и успехов слушателям, и хоть мало питал надежды, что кто-либо из присутствующих неофитов станет студентом его факультета, ибо минералогия — наука в высшей степени точная, и ее изучение требует более основательных знаний, чем те, что они получат в своем новом учебном заведении с его скоростными методами, и хотя действительно надежды на это мало, тем не менее они всегда могут рассчитывать на его, ректора, доброжелательность.
Аплодисменты были жидкими и неуверенными, но тем громче звучали они после речи следующего оратора, доктора Мевиуса Вёлыиова, будущего руководителя их факультета, человека с глазами Старого Фрица.
Он произнес речь, от которой у них захватило дыхание и согрелись сердца. Он хвалил мужество молодежи, штурмующей крепость — крепость гордыни, предрассудков, страха за свои привилегии, суеверия и классового чванства. Он обличал сопротивление одних и скепсис других, цитировал известные и неизвестные строчки, он высмеивал:
Мы не созрели, Эту песню пели Столетьями нам, Темным, неученым...
Он вещал:
Свет разума и сила знаний —
Да станут всенародным достояньем!
Доктор Вёльшов говорил целый час, овация длилась более пяти минут.
Они с шумом покинули актовый зал, уверенные, что у них достанет сил сдвинуть горы.
Строгие фасады больших домов показались им теперь не такими грозными, а мраморные и бронзовые доски с именами знаменитых ученых, воспитанников университета, из которых даже им кое-кто был известен, пугали их меньше. Верно сказал с кафедры доктор Вёльшов — не то что доктор Мартин Лютер, предатель, вероломный соловей,— верно сказал он: университет отныне принадлежит им, и пусть кто-нибудь попробует это изменить.
— А «каменный» профессор,— заметил Трулезанд, когда они вернулись в общежитие,— кого хочешь запугает. То сравнивает нас со средневековыми богословами, то рассуждает о камнях, как наш брат о Марксе и Энгельсе.
Квази с возмущением кивнул и заявил, что необходимо организовать беседу об историческом значении советской зоны оккупации, причем как можно скорее, чтобы внести полную ясность в этот вопрос.
Четвертый обитатель их комнаты, паренек в зеленой шляпе, не принимал участия в разговоре; он возился с постелью и натягивал поперек комнаты веревку, на которой развесил свои пожитки.
— «Веревка — вервие простое — нам заменяет в доме шкаф»,— продекламировал Роберт.— А как ты догадался, чего именно у нас не будет?
— Чего мне догадываться, знаю, со шкафами туго, потому как iyro с древесиной.
— А ты лесник? — спросил Трулезанд.
— Лесоруб,— ответил парень.
Трулезанд протянул ему руку и представился:
— Трулезанд. Плотник. Ты ведь не злишься за акушерскую школу?
— Чего там,— ответил парень, которого звали Якоб Филь-тер,— вы, городские, любите шутки шутить.
Совместными усилиями они доели бутерброды, привезенные из дому, с восторгом повторяя при этом слова Вёлыиова.
— Героический штурм крепости Наука,— сказал Рик.— Такую речь и сам Калинин мог бы произнести. О Калинине мы тоже обязательно проведем беседу.
Якоб Фильтер, сидя на корточках перед печкой, колол щепу на растопку.
— У вас столько планов,— сказал он, обращаясь к Рику,— послушаешь, можно подумать, мы проучимся здесь сто лет. А у нас всего три года.
Роберт удивленно рассмеялся:
— Всего три — это хорошо. А ты представляешь себе, как долго длятся три года? Можно весь лес в округе вырубить.
— Вырубить-то можно,— ответил Якоб,— а вот вырастить?
— При правильной организации...— включился было Квази, но Роберт прервал его:
— Нет, он прав. Только я бы, друзья, не мучился такими вопросами. Три года — срок немалый.
В Бойценбурге в вагон вошли пограничники. Пожилые дамы уже час назад приготовили паспорта и теперь с боязливым ожиданием то и дело поглядывали на дверь. Они шептались, снова и снова пересчитывали свои скромные капиталы.
Сначала в купе появилась молоденькая девушка из таможни. Приветливая и быстрая, она обращалась к пожилым дамам с понимающей улыбкой, к Роберту — с выражением вежливой проницательности. Она зарегистрировала его деньги и фотоаппарат и, выходя из купе, пожелала пассажирам счастливого пути — Роберт ясно расслышал в ее голосе, кого она, собственно, имеет в виду.
Солдат пограничной охраны справился со своим делом еще быстрее; старушкам он сказал: «Приятного путешествия», а Роберту: «До свидания».
— До свидания! — ответил ему Роберт. И подумал: «До свидания, товарищ!»
Он попробовал углубиться в «Шпигель», но, заметив, что читает только глазами, отложил журнал.
Поезд миновал Шванхайде, транспарант на насыпи гласил:
«Германская Демократическая Республика желает вам счастливого пути!» Часовой под грибком помахал рукой; потом пошла ничейная земля, промелькнула постовая будка с гербовым орлом, и они подъехади к Бюхену.
Здесь поезд тоже стоял недолго; сошли всего несколько пассажиров.
Форма у пограничного контроля была подчеркнуто гражданского покроя, пистолетов видно не было, большие шкиперские фуражки скорее напоминали о морской прогулке, чем об охране государственной границы и конституции.
Пожилой пограничник переполошил старушек, спросив, не везут ли они из Западного Берлина спиртные напитки, пусть уж лучше сразу выставляют бутылки — таможенный чиновник идет по вагону следом за ним. И он подмигнул Роберту.
Однако, взглянув на паспорт Роберта, он перестал подмигивать.
— Гм, минуточку,— сказал он и вышел из купе.
Он исчез из поля зрения Роберта, но в окне коридора появилось его отражение. Отражение вытащило из-под мышки толстую книгу большого формата и раскрыло ее. Четыре пожилые дамы во все глаза уставились на Роберта, а он подумал: «Ага, знаменитый список разыскиваемых лиц. Сейчас полистает в разделе «Подлежит задержанию», но не найдет, так, во всяком случае, было в последний раз, а с тех пор, надеюсь, вряд ли что изменилось. Ну вот, переворачивает страницы, смотрит в оглавление, прекрасно! Рубрика: «При въезде — выезде сообщить в надлежащие инстанции»... Г, Д, Е, Ж, 3, И, стой, где-то он здесь, юлубчик. Инзельман, Иплер, Ирменбах, Исваль Роберт, рождения 1926 года, в Гамбурге, это он...»
Отражение повернулось на сто восемьдесят градусов, и пограничник вошел в купе.
Толстую книгу он держал под мышкой, словно она никогда не меняла своего местоположения.
— Простите, господин Исваль,— сказал он,— куда вы едете?
— В Гамбург.
— А оттуда?
— Назад в Берлин.
— Сколько дней вы пробудете в Гамбурге?
— Дня три-четыре.
— Вы едете по приглашению или в командировку? Государственный служащий или коммерсант?
— Ни то, ни другое, ни первое, ни второе: я — свободный художник.
— Прошу уточнить.
— Н-да, уточнить...— повторил Роберт, слегка растерянный.— Не так это просто. Отчасти я литературный критик, отчасти публицист.
— А какая ваша часть сейчас путешествует?
Вопрос понравился Роберту — среди шаблонной официалыци-ны вспыхнула искорка личного интереса. Похоже, это был вообще сравнительно приемлемый представитель своей профессии, не из тех холодных и скользких типов и не из тех честолюбивых юнцов, что считают себя ходячими детекторами лжи и устраивают из каждого такого опроса нечто вроде операции по промыванию мозгов.
Роберт ответил:
— Хочу поглядеть, что там, в Гамбурге, теперь, после потопа. Пограничник заглянул в его паспорт и сказал с удивлением,
явно искренним:
— Вы ведь сами из Гамбурга, почему же вы там? И давно вы там живете?
— После плена домой уже не вернулся, и потом я там учился. Здесь бы это не вышло.
— Верно,— согласился пограничник,— у вас с этим делом попроще. Ну ладно, только смотрите не пишите про нас невесть что, раз вы сами из Гамбурга.
Он протянул Роберту паспорт и, вежливо попрощавшись, вышел из купе.
Роберт посмотрел ему вслед и подумал: «Почаще бы попадались вот такие, как ты, друг мой. Ты, видать, не такой уж любитель всяких там «следуйте за мной!» и «вы арестованы!». Да и я тоже».
— Смотрите, мы проезжаем Фридрихсру,— заметила одна из старушек.— Здесь могила Бисмарка. Я еще помню стихотворение: «Где Бисмарк Великий в могиле лежит? В Саксонском лесу над обрывом...» — Но тут, забыв о своих патриотических чувствах, она испуганно вскрикнула: — Господи, да ведь мы уже подъезжаем, а чемоданы еще наверху!
Роберт с трудом уговорил старушек посидеть спокойно, пока он снимет и выставит в коридор их чемоданы.
Они попрощались, растроганно благодаря его на все лады, и Роберт остался один в купе. Он глядел в окно на голые ветви буков и думал: «У каждого свои воспоминания о Саксонском лесе. Кто вспоминает Железного канцлера в глубокой могиле, а кто синюю фуражку, давно, наверно, истлевшую где-нибудь в кустах».
Это было одно из самых печальных воспоминаний его детства. Однажды, во время летних каникул,— он перешел тогда в третий класс — его отпустили к дедушке и бабушке в Парен совсем
одного. И он этим очень гордился. А еще больше — своей новой фуражкой. Синей, бархатной, с крученым шнуром над лаковым козырьком. Она стоила две марки с лишним, а может, даже и все три, и матери, видно, уж очень горька пришлась разлука с ее мальчиком, раз она решилась купить ему такую дорогую фуражку. Он не плакал на перроне, не заплакал и тогда, когда из окна вагона стал виден только носовой платок матери; он ехал в Парен в новой красивой фуражке, какие бывают только в Гамбурге, а в Парене таких никто никогда и не видывал. Это было в июле; поезд был переполнен, все окна открыты. Проводник не мог надивиться на маленького мальчика, который едет совсем один так далеко, да еще в такой красивой фуражке.
— Гляди-ка,— сказал ему проводник,— вон Саксонский лес, там могила Бисмарка.
— Где? — спросил маленький Роберт, высунув голову из окна, и фуражка улетела. Сначала он этому даже не поверил. Летним утром в солнечном буковом лесу просто не могла случиться такая беда. И вдруг он увидел свою фуражку — синее пятнышко на зеленой траве — и тут же снова потерял ее из виду, потому что поезд уже обогнул лес и шел все вперед и вперед. Тогда он громко заплакал, чем сначала напугал пассажиров, потом доставил им небольшое развлечение, а в конце концов вызвал их раздражение, и они не стали этого скрывать. Он приехал в Парен с опухшими от слез глазами и непокрытой головой. И потом, когда на уроке истории речь заходила о Бисмарке, он не мог уже относиться к нему дружелюбно.
Мать не купила ему другой фуражки, но, когда Роберт вернулся из плена, оказалось, что она раздобыла и сохранила для него, несмотря на трудные времена, не только пальто и ботинки, но даже шляпу. Шляпа эта тоже была синяя. Сперва Роберт не хотел ее надевать, но, заметив, как глубоко это огорчает мать, сказал, что шляпа очень красива. Она даже пришлась ему впору. И вскоре ей предстоял серьезный экзамен. На танцплощадке в тот вечер играл полицейский оркестр. Ребята, вернувшиеся из плена раньше него, и те, что вообще не уходили из дому, уверяли, что нельзя пропустить такой случай. Роберт надел новые ботинки, пальто и синюю шляпу. Ему казалось, что он похож на пугало, но гордый взгляд матери заставил его промолчать. Когда ему свистнули, он сбежал с лестницы, открыл парадную дверь, и... шляпа исчезла навеки. Порыв ветра подхватил ее и унес в неизвестном направлении.
Ему попросту не везло со штатскими головными уборами. Вот серая военная фуражка прослужила ему верой и правдой весь плен. Нельзя сказать, чтобы она выглядела под конец очень уж
красивой — ей приходилось бывать и подушкой, и хранилищем фотографий и бритв, и миской для вареной картошки, а однажды даже для двух горстей кислой капусты; козырек у нее сломался, она пропиталась потом и покрылась затвердевшими пятнами от постного масла и муки, десятки раз побывала она в дезинсекции, но ни разу он ее не терял.
Две другие шляпы, которые ему довелось носить в своей жизни, тоже не были утеряны, но каждая красовалась на его голове всего один день.
Первая была вообще не его. Она принадлежала Калли, и Калли выглядел в ней чертовски элегантно, был просто неотразим. Девчонки за ним так и бегали, и Калли утверждал, что все дело тут в шляпе. Он был призван на две недели раньше Роберга и, уезжая, дал Роберту взаймы свою шляпу. Роберт прошелся по главной улице Парена, от кино до мельничной плотины и обратно, потом снова от кино до плотины и обратно, потом еще раз. Девчонки за ним не бегали, но, наверно, только потому, что шел дождь. Роберт промок до костей, а шляпа — до нитки. Пришлось положить ее для просушки на печку, и наутро шляпа стала Роберту мала. Калли она бы тоже оказалась мала, но Калли так и не вернулся с войны.
А потом была еще одна шляпа — черная. С той было много возни и одни только неприятности. Шляпа эта вместе с сорока двумя такими же черными шляпами из того же магазина приняла в руках Квази Рика точно ту же форму, что и все другие, а потом разделила их судьбу. Открыл эти шляпы Квази. Вернувшись из города в общежитие, он постучал в дверь каждой комнаты, где жили мальчики, и возвестил:
— Шляпы выбросили! Запасайся шляпами, ребята! Теперь их все носят!
Не то чтобы весь факультет, но не меньше пятидесяти студентов РКФ тут же ринулись в магазин за шляпами. Правда, все были слегка разочарованы, так как шляпы оказались черными и бесформенными, кое у кого и вовсе пропала охота их приобретать, но сорок три черные шляпы тем не менее были куплены, ибо Квази разъяснил, что, даже если черные шляпы пока еще и не модны, это положение может резко измениться благодаря дружным усилиям молодежи: ведь тайна моды — в хорошей организации.
Возвращаясь домой, каждый нес свою шляпу под мышкой. В общежитии все по призыву Квази окунули шляпы в воду, а затем уселись в мокрых колпаках возле печек, и, пока с колпаков капали мутные капли, Квази перебегал из комнаты в комнату и вдохновенным движением руки придавал им шик и современную
форму. Часам к двум дня модели Рика еще не совсем просохли, а иные и несколько поблекли, но зато успели стать сенсацией.
Девчонки и те ребята, что воздержались от покупки шляп, высыпали во двор, ожидая появления законодателей моды. Каждого из них окружили, каждому пришлось поворачиваться во все стороны. Во дворе стоял гомерический хохот. И это бы еще ничего — законодатели перенесли его стоически, они даже смеялись вместе со всеми, да и кто бы не рассмеялся при виде парада сорока трех черных шляп! Но потом какая-то девчонка крикнула:
— Они решили стать монахами!
И под общий хохот кто-то добавил:
— Ну чем не школа иезуитов!
А другая девчонка, перекричав всех, возвестила:
— Нет, были монахи такие — капуцины, это их форма! Тогда Трулезанд вытащил из кармана газету, скомкал ее,
сунул в свою шляпу и поджег. Сперва шел только дым, но потом шляпа вспыхнула, и Роберт положил свою шляпу на шляпу Трулезанда, а уж о том, чтобы и все остальные попали в костер, позаботился сам Квази Рик.
Гимназия представляла собой ничем не примечательное кирпичное строение в прусском стиле, с матовыми стеклами в нижней половине высоких окон, с темными коридорами и угрюмым привратником. Здесь стоял неприятный запах, и всякий, кто переступал порог этого здания, сразу терял мужество. И надпись над входом, что учатся здесь не для школы, а для жизни, тоже никому не прибавляла бодрости, потому что все хорошо знали, как давно уже это тут написано.
Рибенлам вошел в класс и сказал:
— Добрый день! Приветствую вас и так далее. Мы с вами уже знакомы, но кто не намерен, как говорится, жать вовсю, тот со мною еще не знаком. О-го-го, ну и придется же вам поработать! 11ервым делом составим список класса. Его, собственно, надо бы называть «списком рабочей группы», но это чересчур длинно. А у нас с вами в запасе всего три года. Итак, каждый называет фамилию и профессию, начинаем слева, с первого ряда — громко и отчетливо, а кого волнуют детали, пусть произносит свою фамилию по буквам. Прошу!
Когда список был готов, Рибенлам объявил:
— Теперь вы рабочая группа А-один, тридцать четыре человека. Класс великоват, но, надеюсь, он не уменьшится. Мальчики — без затей,, девочки, не наживайте детей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47