Но обращаю твое внимание: парни эти никогда не тренируются. Как же верить таким фильмам, когда ты сам профессиональный игрок? Меня от этого с души воротит. Если уж нужно искусство, то пусть будет без вранья. Я потому и в театр не хожу. Да еще потому, что многих актеров знавал. Как представлю себе, что те, кого я знаю, короля или ковбоя играют, а то еще, чего доброго, игрока, так...
Нет, театр — это не жизнь, вот цирк — дело другое, туда я и теперь еще заглядываю, там видно работу.
В комнату «Красный Октябрь» пришли посетители. Но пришли они не с цветами и не с яблоками в папиросной бумажке, а со своими соображениями.
Ангельхоф и Вёльшов, Старый Фриц, навестили Квази Рика, чтобы сообщить, что ему нельзя больше оставаться в общежитии. Они детально обсудили этот вопрос, заявили они, и выработали единое мнение.
Когда они вошли, Якоб и Роберт учили латынь, а Трулезанд мастерил для Квази маленький пюпитр. И вот по одну сторону постели больного стоят трое друзей, а по другую — Вёльшов и Лнгельхоф. Квази молча переводит взгляд с одного на другого.
— Но почему? — спрашивает Трулезанд.— Почему, товарищ директор?
— Да ведь это ясно как день,— отвечает Старый Фриц,— это ясно как день. Потому что он болен.— И, не глядя на Квази, он показываем пальцем в его сторону.— Его надо положить в больницу.
— В больницу кладут тяжелобольных,— говорит Роберт,— а Карл Гейнц не так уж болен. Он только начал болеть и не разболеется, если за ним хорошо ухаживать.
Ангельхоф предложил:
— Тогда его надо поместить в санаторий. А здесь у нас не санаторий. Здесь общежитие рабоче-крестьянского факультета.
— Но доктор Гропюн сказал нам,— робко вставил Якоб,— что в санаториях точно такие же больные, как в больницах. И все санатории переполнены.
— Это уж наша забота,— заявил Вёльшов,— будем действовать через государственные учреждения. Ведь речь идет о нашем студенте, о рабочем студенте.
— Согласен,— сказал Трулезанд,— но врач установил, что у этого рабочего студента всего небольшой очаг, так нужно ли включать госучреждения, если врач считает...
— Мы читали врачебное заключение,— прервал его Ангельхоф,— оно звучит безобидно. Но мы читали также характеристику врача. Она звучит менее безобидно. Этот человек был майором медицинской службы, учился в Тюбингене и Гейдель-берге, а ученую степень получил в Бонне. В Бонне! В тысяча девятьсот тридцать четвертом году! А знаете, что он ответил, когда ему предложили вступить в Общество по изучению культуры Советского Союза? Зачитать вам? Доктор Гропюн ответил: «Благодарю, нет». Вам это нравится?
— Нет, не нравится,— согласился Трулезанд.— «Благодарю, нет» — это плохо. Он, верно, думает, что и так достаточно культурен, раз знает английский и помнит про четвертое июля. И то, что он был майором медслужбы, мне тоже не нравится. Но я не вижу связи между всем этим и очагом у Рика.
Ангельхоф подошел к угловому окну и кивнул им:
— Подойдите сюда! Посмотрите и скажите, что вы видите? Трулезанд поглядел в окно и сказал:
— Все еще идет дождь...
Но Ангельхоф поправил его:
— Дело вовсе не в дожде. Дело вовсе не в географическом климате, а в политическом. Мы с вами находимся в бывшей казарме, в завоеванном нами разбойничьем гнезде немецкого милитаризма. Враг разбит, но уничтожен ли он? Нет. И наша задача — его уничтожить. Но что же мы видим, глядя в окно? Мы видим, что со всех сторон окружены фруктовыми садами, садовыми участками, огородиками, а значит, мелкобуржуазной собственностью. А что присуще мелкому буржуа, товарищ Трулезанд?
Трулезанд внимательно посмотрел на Ангельхофа, бросил взгляд в окно, словно ища что-то, поглядел на Вёлыиова, на Роберта и Якоба, но не нашел ответа.
Ангельхоф повторил свой вопрос:
— Ну, товарищ Трулезанд, что присуще мелкому буржуа? Вёлынов, видя, что Трулезанд растерялся, решил помочь ему.
Он согнул руки в локтях, вытянул ладони, словно на них намотана шерсть, и стал раскачиваться из стороны в сторону.
— Мелкая буржуазия,— повторил он настойчиво,— мелкая буржуазия, товарищ Трулезанд...— Он все сильнее раскачивался и приговаривал: — Влево, товарищ Трулезанд, вправо, товарищ Трулезанд, мелкая буржуазия, товарищ Трулезанд!
Товарищ Трулезанд наконец понял.
— Колеблется,— сказал он.
Вёлынов остановился, Ангельхоф благодарно кивнул ему.
— Верно, мелкая буржуазия колеблется. Она и теперь колеблется. Она еще не решила окончательно. Она всегда готова пойти за тем, кто сильнее. А мы сильнее, это ей известно, и потому она начинает ориентироваться на нас. Но малейший признак слабости в наших рядах — и она отвернется, нащупает слабое место, и этого будет для нее достаточно...
До сих пор Якоб следил за беседой, беспомощно поглядывая го на одного, то на другого, но теперь он с любопытством спросил:
— А очаг Рика и есть такое слабое место? Вы это имеете в виду, господин директор?
Вёлынов предоставил отвечать Ангельхофу.
— Он мог бы им стать. Нельзя понимать это буквально, но с политической точки зрения он вполне мог бы им стать. Разберемся, что происходит? Заболевает студент Рик, пусть не по собственной вине, но заболевает. Случайно, совершенно случайно, как раз у студента Рика нет, как выясняется, родного дома. Что же происходит дальше? Товарищи по комнате из мнимой солидарности берут на себя заботу о нем. А результат? Результат следующий: уже не один, а четыре студента, то есть четыре рабочих студента, отвлеклись от своей непосредственной и 1лавной задачи и, следовательно, позже, чем намечено, достигнут цели, поставленной перед ними их классом. Это в свою очередь означает, что .класс стал слабее, что он ослаблен. А кто минтересован в ослаблении рабочего класса? Кому в конечном («юге на руку, если врач, противник изучения культуры Совет-< кого Союза, противник, стало быть, культуры Советского Союза и, следовательно, противник Советского Союза,— кому на руку, если этот противник своим приукрашенным медицинским свидетельством направит четырех рабочих студентов по ложному пути? Это на руку нашему противнику.
— Понимаю,— сказал Якоб.
— Я тоже,— откликнулся Трулезанд,— все совершенно ясно, если это так. Только вот я не знаю, так ли это.— И он вопросительно взглянул на Роберта.
Роберт пожал плечами.
— Предположим, что это так. Как же мы должны поступить? Скажем нашему Квази: «Отчаливай, брат, противник хочет поймать нас на удочку»? Что-то мне это не по душе. А ты что скажешь, Карл Гейнц?
— Врач показался мне славным парнем,— ответил Квази Рик,— будь он скотиной, написал бы просто «норма», и все. Ему интереснее было бы, чтобы я как следует разболелся и других заразил. Да и ассистентка вряд ли на такую подлость способна. Но решать должны вы.
Тут опять вмешался Ангельхоф.
— «Славный парень» — категория не политическая. А кто такая эта ассистентка? Вы ее знаете? Известно ли вам, в каких она отношениях с бывшим майором медслужбы? У противника много разных масок, и «славный парень», безусловно, одна из них.
Вёлыпов принял решение:
— Случай слишком сложный, мы не можем взять на себя такую ответственность. Надо посоветоваться с партией. Пусть решает высшая инстанция. Я предлагаю вот что: товарищи Трулезанд и Исваль сходят в районный комитет и посоветуются. Я освобождаю их на сегодня от выполнения домашних заданий. И прежде чем идти на занятия, доложите мне о результатах да не забудьте попросить решение в письменном виде. Мы подошьем его в дело.
Вёлыпов и Ангельхоф ушли, а Роберт с Трулезандом тут же вслед за ними отправились в районный комитет.
— Вот видишь,— сказал, уходя, Трулезанд Якобу,— придется тебе спрягать латинские глаголы одному, ты ведь беспартийный!
Районный комитет помещался в одном из красивых особняков неподалеку от Рыночной площади. В конце длинного темного коридора мерз вахтер.
— Да,— сказал он,— Хайдук у себя, только не знаю, пропустит ли вас Цербер.
Цербером была секретарша Хайдука, девица не первой молодости, с соломенно-желтыми волосами. Она накинулась на
посетителей, строго спросила, когда же работать товарищу Хайдуку, если всякий будет являться без предварительного звонка, уточнила, не анархисты ли Роберт и Трулезанд, и в конце концов осведомилась, о чем же это они собираются беседовать с секретарем.
— О возможном наступлении противника,— заявил Трулезанд.
— Где?
— На РКФ.
— Противника? -Да.
Секретарша встала и отворила дверь.
— Товарищ Хайдук, к вам посетители.
Секретарь райкома, растянувшись на полу перед письменным столом, отжимался на руках.
— Минуточку,— прокряхтел он,— еще два раза... девять, десять... все!
Поднявшись, он вытер ладони о брюки. И оказалось, что ростом он не выше Трулезанда, а худ, как Роберт.
— Садитесь, садитесь! Вы знаете, что такое свобода? Когда отжимаешься, хотя можешь этого и не делать. Да садитесь же и рассказывайте. Кому чего когда надо и почему?
Они рассказали ему о Рике, и о ТБЦ, и о противнике.
— Лола!—крикнул Хайдук.— Лолита, mi querida*, принеси, пожалуйста, мои записи о докторе Гропюне, знаешь, об этом...
— Знаю,— откликнулась Лола из-за двери и через минуту принесла несколько сколотых листков.
Секретарь полистал их и бросил на стол.
— Врач ваш — bueno**, первоклассный специалист и немножко чудак. Работает по шестнадцать часов в сутки, раз в месяц жалуется на что-нибудь в военную администрацию или в райком, к спирту в клинике не притрагивается, разыгрывает из себя эдакого солдафона, а сам никогда им не был, ругает больных, если они явятся на прием с грязной шеей, а по вечерам посещает их на дому и ругается с домовладельцами. В Общество по изучению советской культуры записываться отказался, верно, он вообще ни в какие общества не записывается, говорит, что он, мол, член общества по изучению чахотки, а это общество международное и стоит всех остальных, вместе взятых,— одним (ловом, чудак! Но как врач — bueno. Можете успокоить Вёлыыо-ва.
* Моя дорогая (исп.).
* Хороший (исп.).
— Ему нужна бумага.
— Ясно, ясно, но он ничего не получит.
— Тогда Квази придется выметаться.
— Если товарищ Вёлыпов так решил, то бумажка ничего не изменит.
— Товарищ Вёлыпов очень ценит письменные указания.
— Ладно, получит письменное... Лола, Лолита, пиши: доктор Гропюн — bueno, контакт с интеллигенцией — дело важное, доверие— тоже дело важное, в райкоме ему доверяют, claro*?
— Хорошо!—отозвалась Лола за дверью.
— Она подслушивала? — спросил Роберт.— Откуда же она знает, что писать?
— Лола не подслушивает, она думает и вспоминает. Она уже написала несколько десятков таких писем. Думаете, недоверие — ваше изобретение? Я иногда кажусь себе чуть ли не королем Фридрихом, так и швырнул бы свою палку да крикнул: «Любите друг друга и доверяйте!» Пока мы не победим недоверие, мы вообще не победим.
— А как же быть с бдительностью? — спросил Трулезанд.
— Могу тебе объяснить. Потеряешь бдительность, так завтра, когда потянешься утром кудри расчесывать, заметишь, что ночью тебе голову отхватили. Если ты, брат, дорожишь кудрями, будь бдительным.
— Хорошо,— согласился Роберт,— это ясно. Но я все-таки хочу знать разницу между бдительностью и недоверием.
— Лола,— крикнул Хайдук,— зайди-ка! — И когда она вошла, попросил: — Прочти им абзац о недоверии и бдительности.
Лола взглянула на листок бумаги, который держала в руке, и прочла:
— «Дорогие товарищи, недоверие отравляет атмосферу, бдительность очищает ее. Бдительный человек внимательно наблюдает, точно рассчитывает и думает, думает, думает, всегда задается вопросом о возможных последствиях того или иного шага, но всегда движется — иногда назад, иногда в сторону, но в целом — всегда вперед. Бдительность присуща храбрым. Недоверие— удел трусов. Недоверие стреляет по призракам, попусту растрачивая боеприпасы. А подобные действия строго наказуемы».
Лола положила листок перед Хайдуком для подписи и напомнила:
— Через десять минут начинается заседание по вопросам учета в сельском хозяйстве, а с крестьянами лучше быть точным.
* Ясно? (исп.)
— Знаю. Мы уже кончаем.— И когда секретарша ушла, он продолжал: — Не стану приписывать себе чужие заслуги. Этот текст — своего рода наследство. Он взят, во всяком случае смысл его, из приказа по внутренней службе нашей бригады. А указание о боеприпасах следовало тогда понимать буквально.
— По бригаде? Ты был в Испании?
— Был. Teniente* Хайдук— звучит, а? Тогда я по пятьдесят раз отжимался, честное слово.
— Здорово,— восхитился Трулезанд,— а ты не сделаешь у нас доклад? Мы бы это квази организовали.
Роберт изумленно посмотрел на Трулезанда, а Трулезанд, казалось, сам удивился своим словам, потом они дружно рассмеялись, и Трулезанд сказал:
— Извини, мы тут вспомнили кое-что.
— Claro,— ответил Хайдук,— но доклада я делать не буду. Рассказать — да, расскажу как-нибудь. А теперь идите. Слышите, как Лола по столу барабанит?
В приемной шестеро посетителей уже ждали, рассуждая о приросте поголовья свиней и крупного рогатого скота. В университетской столовой Трулезанд вспомнил об их рассуждениях.
— Мешай не мешай ложкой в супе, ни свинины, ни говядины не выловишь, булькает — и только. Потому, наверно, и называется бульон, да?
— Кто его знает. Да, собственно, что нам до того — ведь тут бульоном и не пахнет. Вон фрейлейн Шмёде идет, ты у нее <.проси. Она наверняка во французском сильна.
Медичка села рядом с Робертом, достала из портфеля клеенча-i ый пакет, вынула из него и положила рядом с тарелкой серебряную ложку, развернула салфетку.
— Приятного аппетита.
— Спасибо, и вам также,— ответил Роберт.— А салфетка помогает? С ней что, вкуснее?
— Ничего ты не понимаешь,— вмешался Трулезанд.— Салфетка на тот случай, если фрейлейн Шмёде прольет супчик: пятна — ужасная гадость.
Невозмутимо доедая суп, Хелла спросила:
— А как себя чувствует господин Рик?
— Кто? А, господин Рик... господин Рик чувствует себя превосходно. Правда, он еще ощущает слабость, но вот Трулезанд снесет ему этот комбикорм, и тогда его, пожалуй, в кровати не удержишь.
— А вы успеете после этого на занятия?
Лейтенант (исп.).
— Claro,— ответил Трулезанд.— Claro — по-испански значит «ясное дело», у нас есть знакомый, он знает испанский, был бойцом интербригады, если вы что-нибудь про нее слыхали.
— Да уж откуда мне! Но вот что касается супа для господина Рика, то, если хотите, я захвачу его с собой, мне все равно в ту сторону.
Трулезанд снял со спинки своего стула посудину Рика и высоко взмахнул ею над столом. Это был старый почерневший красноармейский котелок, весь во вмятинах, с толстой проволочной ручкой и слишком большой эмалированной крышкой.
— Внимательно взгляните прежде на этот сосуд. Еще не раздумали?
— Нет, не раздумала,— подсказал Роберт,— его можно накрыть салфеткой.
Хелла взяла котелок и, повернувшись к Роберту, сказала:
— Терпеть вас не могу.
— Это все женщины поначалу так.
— Талоны на обед у вас, господин Трулезанд?
— Claro. Но я сам схожу за супом. Только вот...
— Что только?
— Нам надо кое-что передать Рику. Квази, то бишь господин Рик, ждет от нас известий...
— А мне их можно доверить?
— Нет, но собственно говоря, да. Как ты считаешь, Роберт, можно их доверить? Я считаю, можно. Ведь речь идет о доверии. Дело вот в чем: пациент может быть спокоен, все bueno, то есть в порядке.
— И это все?
— Все. И еще привет от его amigos*.
— Хорошо.
Хелла Шмёде поднялась было, но Трулезанд попросил ее обождать, пока он принесет суп. Она сидела, глядя в одну точку, а Роберт, подперев ладонью щеку, нагнулся к ее уху и шепнул:
— Так вы меня совсем-совсем больше не любите? Она встала и пошла к раздаточному окошку.
— Да что ты к ней привязался? — спросил Трулезанд, вернувшись.— Она ведь не вредная. Раз уж согласилась с этой посудиной по городу шагать, значит, наверняка не вредная.
— Салфеточка,— ответил Роберт,— серебряная ложечка, а где же вазочка с водичкой для пальчиков? Да-да, у них это заведено, а когда окунают в нее ручки, кажется, сейчас на пианино играть
* Друзей (исп.).
начнут. Ингина мамаша тоже так делает. Трулезанд весело ухмыльнулся.
— Хочешь, я тебя сейчас научно разоблачу?
— Давай-давай.
— Я буду опираться на доклад, который назывался: «Человек и окружающие его условия». Ну, название-то ничего никому не говорит, но сам доклад был убедительный. Я уж не помню, как там все по порядку, но одно нам стало ясно: как бы человек ни поступал, он поступает так не с бухты-барахты. На все есть причина. А если кто ведет себя чудно, то и для этого есть научное объяснение. Если, к примеру, человек лупит своих младенцев, хоть они пикнуть не смеют, так это, может, оттого, что он жены боится. Может, она сильнее или по вечерам всегда усталая, ну и все такое... понял?
— Про доклад-то понял, но при чем тут фрейлейн Шмёде?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Нет, театр — это не жизнь, вот цирк — дело другое, туда я и теперь еще заглядываю, там видно работу.
В комнату «Красный Октябрь» пришли посетители. Но пришли они не с цветами и не с яблоками в папиросной бумажке, а со своими соображениями.
Ангельхоф и Вёльшов, Старый Фриц, навестили Квази Рика, чтобы сообщить, что ему нельзя больше оставаться в общежитии. Они детально обсудили этот вопрос, заявили они, и выработали единое мнение.
Когда они вошли, Якоб и Роберт учили латынь, а Трулезанд мастерил для Квази маленький пюпитр. И вот по одну сторону постели больного стоят трое друзей, а по другую — Вёльшов и Лнгельхоф. Квази молча переводит взгляд с одного на другого.
— Но почему? — спрашивает Трулезанд.— Почему, товарищ директор?
— Да ведь это ясно как день,— отвечает Старый Фриц,— это ясно как день. Потому что он болен.— И, не глядя на Квази, он показываем пальцем в его сторону.— Его надо положить в больницу.
— В больницу кладут тяжелобольных,— говорит Роберт,— а Карл Гейнц не так уж болен. Он только начал болеть и не разболеется, если за ним хорошо ухаживать.
Ангельхоф предложил:
— Тогда его надо поместить в санаторий. А здесь у нас не санаторий. Здесь общежитие рабоче-крестьянского факультета.
— Но доктор Гропюн сказал нам,— робко вставил Якоб,— что в санаториях точно такие же больные, как в больницах. И все санатории переполнены.
— Это уж наша забота,— заявил Вёльшов,— будем действовать через государственные учреждения. Ведь речь идет о нашем студенте, о рабочем студенте.
— Согласен,— сказал Трулезанд,— но врач установил, что у этого рабочего студента всего небольшой очаг, так нужно ли включать госучреждения, если врач считает...
— Мы читали врачебное заключение,— прервал его Ангельхоф,— оно звучит безобидно. Но мы читали также характеристику врача. Она звучит менее безобидно. Этот человек был майором медицинской службы, учился в Тюбингене и Гейдель-берге, а ученую степень получил в Бонне. В Бонне! В тысяча девятьсот тридцать четвертом году! А знаете, что он ответил, когда ему предложили вступить в Общество по изучению культуры Советского Союза? Зачитать вам? Доктор Гропюн ответил: «Благодарю, нет». Вам это нравится?
— Нет, не нравится,— согласился Трулезанд.— «Благодарю, нет» — это плохо. Он, верно, думает, что и так достаточно культурен, раз знает английский и помнит про четвертое июля. И то, что он был майором медслужбы, мне тоже не нравится. Но я не вижу связи между всем этим и очагом у Рика.
Ангельхоф подошел к угловому окну и кивнул им:
— Подойдите сюда! Посмотрите и скажите, что вы видите? Трулезанд поглядел в окно и сказал:
— Все еще идет дождь...
Но Ангельхоф поправил его:
— Дело вовсе не в дожде. Дело вовсе не в географическом климате, а в политическом. Мы с вами находимся в бывшей казарме, в завоеванном нами разбойничьем гнезде немецкого милитаризма. Враг разбит, но уничтожен ли он? Нет. И наша задача — его уничтожить. Но что же мы видим, глядя в окно? Мы видим, что со всех сторон окружены фруктовыми садами, садовыми участками, огородиками, а значит, мелкобуржуазной собственностью. А что присуще мелкому буржуа, товарищ Трулезанд?
Трулезанд внимательно посмотрел на Ангельхофа, бросил взгляд в окно, словно ища что-то, поглядел на Вёлыиова, на Роберта и Якоба, но не нашел ответа.
Ангельхоф повторил свой вопрос:
— Ну, товарищ Трулезанд, что присуще мелкому буржуа? Вёлынов, видя, что Трулезанд растерялся, решил помочь ему.
Он согнул руки в локтях, вытянул ладони, словно на них намотана шерсть, и стал раскачиваться из стороны в сторону.
— Мелкая буржуазия,— повторил он настойчиво,— мелкая буржуазия, товарищ Трулезанд...— Он все сильнее раскачивался и приговаривал: — Влево, товарищ Трулезанд, вправо, товарищ Трулезанд, мелкая буржуазия, товарищ Трулезанд!
Товарищ Трулезанд наконец понял.
— Колеблется,— сказал он.
Вёлынов остановился, Ангельхоф благодарно кивнул ему.
— Верно, мелкая буржуазия колеблется. Она и теперь колеблется. Она еще не решила окончательно. Она всегда готова пойти за тем, кто сильнее. А мы сильнее, это ей известно, и потому она начинает ориентироваться на нас. Но малейший признак слабости в наших рядах — и она отвернется, нащупает слабое место, и этого будет для нее достаточно...
До сих пор Якоб следил за беседой, беспомощно поглядывая го на одного, то на другого, но теперь он с любопытством спросил:
— А очаг Рика и есть такое слабое место? Вы это имеете в виду, господин директор?
Вёлынов предоставил отвечать Ангельхофу.
— Он мог бы им стать. Нельзя понимать это буквально, но с политической точки зрения он вполне мог бы им стать. Разберемся, что происходит? Заболевает студент Рик, пусть не по собственной вине, но заболевает. Случайно, совершенно случайно, как раз у студента Рика нет, как выясняется, родного дома. Что же происходит дальше? Товарищи по комнате из мнимой солидарности берут на себя заботу о нем. А результат? Результат следующий: уже не один, а четыре студента, то есть четыре рабочих студента, отвлеклись от своей непосредственной и 1лавной задачи и, следовательно, позже, чем намечено, достигнут цели, поставленной перед ними их классом. Это в свою очередь означает, что .класс стал слабее, что он ослаблен. А кто минтересован в ослаблении рабочего класса? Кому в конечном («юге на руку, если врач, противник изучения культуры Совет-< кого Союза, противник, стало быть, культуры Советского Союза и, следовательно, противник Советского Союза,— кому на руку, если этот противник своим приукрашенным медицинским свидетельством направит четырех рабочих студентов по ложному пути? Это на руку нашему противнику.
— Понимаю,— сказал Якоб.
— Я тоже,— откликнулся Трулезанд,— все совершенно ясно, если это так. Только вот я не знаю, так ли это.— И он вопросительно взглянул на Роберта.
Роберт пожал плечами.
— Предположим, что это так. Как же мы должны поступить? Скажем нашему Квази: «Отчаливай, брат, противник хочет поймать нас на удочку»? Что-то мне это не по душе. А ты что скажешь, Карл Гейнц?
— Врач показался мне славным парнем,— ответил Квази Рик,— будь он скотиной, написал бы просто «норма», и все. Ему интереснее было бы, чтобы я как следует разболелся и других заразил. Да и ассистентка вряд ли на такую подлость способна. Но решать должны вы.
Тут опять вмешался Ангельхоф.
— «Славный парень» — категория не политическая. А кто такая эта ассистентка? Вы ее знаете? Известно ли вам, в каких она отношениях с бывшим майором медслужбы? У противника много разных масок, и «славный парень», безусловно, одна из них.
Вёлыпов принял решение:
— Случай слишком сложный, мы не можем взять на себя такую ответственность. Надо посоветоваться с партией. Пусть решает высшая инстанция. Я предлагаю вот что: товарищи Трулезанд и Исваль сходят в районный комитет и посоветуются. Я освобождаю их на сегодня от выполнения домашних заданий. И прежде чем идти на занятия, доложите мне о результатах да не забудьте попросить решение в письменном виде. Мы подошьем его в дело.
Вёлыпов и Ангельхоф ушли, а Роберт с Трулезандом тут же вслед за ними отправились в районный комитет.
— Вот видишь,— сказал, уходя, Трулезанд Якобу,— придется тебе спрягать латинские глаголы одному, ты ведь беспартийный!
Районный комитет помещался в одном из красивых особняков неподалеку от Рыночной площади. В конце длинного темного коридора мерз вахтер.
— Да,— сказал он,— Хайдук у себя, только не знаю, пропустит ли вас Цербер.
Цербером была секретарша Хайдука, девица не первой молодости, с соломенно-желтыми волосами. Она накинулась на
посетителей, строго спросила, когда же работать товарищу Хайдуку, если всякий будет являться без предварительного звонка, уточнила, не анархисты ли Роберт и Трулезанд, и в конце концов осведомилась, о чем же это они собираются беседовать с секретарем.
— О возможном наступлении противника,— заявил Трулезанд.
— Где?
— На РКФ.
— Противника? -Да.
Секретарша встала и отворила дверь.
— Товарищ Хайдук, к вам посетители.
Секретарь райкома, растянувшись на полу перед письменным столом, отжимался на руках.
— Минуточку,— прокряхтел он,— еще два раза... девять, десять... все!
Поднявшись, он вытер ладони о брюки. И оказалось, что ростом он не выше Трулезанда, а худ, как Роберт.
— Садитесь, садитесь! Вы знаете, что такое свобода? Когда отжимаешься, хотя можешь этого и не делать. Да садитесь же и рассказывайте. Кому чего когда надо и почему?
Они рассказали ему о Рике, и о ТБЦ, и о противнике.
— Лола!—крикнул Хайдук.— Лолита, mi querida*, принеси, пожалуйста, мои записи о докторе Гропюне, знаешь, об этом...
— Знаю,— откликнулась Лола из-за двери и через минуту принесла несколько сколотых листков.
Секретарь полистал их и бросил на стол.
— Врач ваш — bueno**, первоклассный специалист и немножко чудак. Работает по шестнадцать часов в сутки, раз в месяц жалуется на что-нибудь в военную администрацию или в райком, к спирту в клинике не притрагивается, разыгрывает из себя эдакого солдафона, а сам никогда им не был, ругает больных, если они явятся на прием с грязной шеей, а по вечерам посещает их на дому и ругается с домовладельцами. В Общество по изучению советской культуры записываться отказался, верно, он вообще ни в какие общества не записывается, говорит, что он, мол, член общества по изучению чахотки, а это общество международное и стоит всех остальных, вместе взятых,— одним (ловом, чудак! Но как врач — bueno. Можете успокоить Вёлыыо-ва.
* Моя дорогая (исп.).
* Хороший (исп.).
— Ему нужна бумага.
— Ясно, ясно, но он ничего не получит.
— Тогда Квази придется выметаться.
— Если товарищ Вёлыпов так решил, то бумажка ничего не изменит.
— Товарищ Вёлыпов очень ценит письменные указания.
— Ладно, получит письменное... Лола, Лолита, пиши: доктор Гропюн — bueno, контакт с интеллигенцией — дело важное, доверие— тоже дело важное, в райкоме ему доверяют, claro*?
— Хорошо!—отозвалась Лола за дверью.
— Она подслушивала? — спросил Роберт.— Откуда же она знает, что писать?
— Лола не подслушивает, она думает и вспоминает. Она уже написала несколько десятков таких писем. Думаете, недоверие — ваше изобретение? Я иногда кажусь себе чуть ли не королем Фридрихом, так и швырнул бы свою палку да крикнул: «Любите друг друга и доверяйте!» Пока мы не победим недоверие, мы вообще не победим.
— А как же быть с бдительностью? — спросил Трулезанд.
— Могу тебе объяснить. Потеряешь бдительность, так завтра, когда потянешься утром кудри расчесывать, заметишь, что ночью тебе голову отхватили. Если ты, брат, дорожишь кудрями, будь бдительным.
— Хорошо,— согласился Роберт,— это ясно. Но я все-таки хочу знать разницу между бдительностью и недоверием.
— Лола,— крикнул Хайдук,— зайди-ка! — И когда она вошла, попросил: — Прочти им абзац о недоверии и бдительности.
Лола взглянула на листок бумаги, который держала в руке, и прочла:
— «Дорогие товарищи, недоверие отравляет атмосферу, бдительность очищает ее. Бдительный человек внимательно наблюдает, точно рассчитывает и думает, думает, думает, всегда задается вопросом о возможных последствиях того или иного шага, но всегда движется — иногда назад, иногда в сторону, но в целом — всегда вперед. Бдительность присуща храбрым. Недоверие— удел трусов. Недоверие стреляет по призракам, попусту растрачивая боеприпасы. А подобные действия строго наказуемы».
Лола положила листок перед Хайдуком для подписи и напомнила:
— Через десять минут начинается заседание по вопросам учета в сельском хозяйстве, а с крестьянами лучше быть точным.
* Ясно? (исп.)
— Знаю. Мы уже кончаем.— И когда секретарша ушла, он продолжал: — Не стану приписывать себе чужие заслуги. Этот текст — своего рода наследство. Он взят, во всяком случае смысл его, из приказа по внутренней службе нашей бригады. А указание о боеприпасах следовало тогда понимать буквально.
— По бригаде? Ты был в Испании?
— Был. Teniente* Хайдук— звучит, а? Тогда я по пятьдесят раз отжимался, честное слово.
— Здорово,— восхитился Трулезанд,— а ты не сделаешь у нас доклад? Мы бы это квази организовали.
Роберт изумленно посмотрел на Трулезанда, а Трулезанд, казалось, сам удивился своим словам, потом они дружно рассмеялись, и Трулезанд сказал:
— Извини, мы тут вспомнили кое-что.
— Claro,— ответил Хайдук,— но доклада я делать не буду. Рассказать — да, расскажу как-нибудь. А теперь идите. Слышите, как Лола по столу барабанит?
В приемной шестеро посетителей уже ждали, рассуждая о приросте поголовья свиней и крупного рогатого скота. В университетской столовой Трулезанд вспомнил об их рассуждениях.
— Мешай не мешай ложкой в супе, ни свинины, ни говядины не выловишь, булькает — и только. Потому, наверно, и называется бульон, да?
— Кто его знает. Да, собственно, что нам до того — ведь тут бульоном и не пахнет. Вон фрейлейн Шмёде идет, ты у нее <.проси. Она наверняка во французском сильна.
Медичка села рядом с Робертом, достала из портфеля клеенча-i ый пакет, вынула из него и положила рядом с тарелкой серебряную ложку, развернула салфетку.
— Приятного аппетита.
— Спасибо, и вам также,— ответил Роберт.— А салфетка помогает? С ней что, вкуснее?
— Ничего ты не понимаешь,— вмешался Трулезанд.— Салфетка на тот случай, если фрейлейн Шмёде прольет супчик: пятна — ужасная гадость.
Невозмутимо доедая суп, Хелла спросила:
— А как себя чувствует господин Рик?
— Кто? А, господин Рик... господин Рик чувствует себя превосходно. Правда, он еще ощущает слабость, но вот Трулезанд снесет ему этот комбикорм, и тогда его, пожалуй, в кровати не удержишь.
— А вы успеете после этого на занятия?
Лейтенант (исп.).
— Claro,— ответил Трулезанд.— Claro — по-испански значит «ясное дело», у нас есть знакомый, он знает испанский, был бойцом интербригады, если вы что-нибудь про нее слыхали.
— Да уж откуда мне! Но вот что касается супа для господина Рика, то, если хотите, я захвачу его с собой, мне все равно в ту сторону.
Трулезанд снял со спинки своего стула посудину Рика и высоко взмахнул ею над столом. Это был старый почерневший красноармейский котелок, весь во вмятинах, с толстой проволочной ручкой и слишком большой эмалированной крышкой.
— Внимательно взгляните прежде на этот сосуд. Еще не раздумали?
— Нет, не раздумала,— подсказал Роберт,— его можно накрыть салфеткой.
Хелла взяла котелок и, повернувшись к Роберту, сказала:
— Терпеть вас не могу.
— Это все женщины поначалу так.
— Талоны на обед у вас, господин Трулезанд?
— Claro. Но я сам схожу за супом. Только вот...
— Что только?
— Нам надо кое-что передать Рику. Квази, то бишь господин Рик, ждет от нас известий...
— А мне их можно доверить?
— Нет, но собственно говоря, да. Как ты считаешь, Роберт, можно их доверить? Я считаю, можно. Ведь речь идет о доверии. Дело вот в чем: пациент может быть спокоен, все bueno, то есть в порядке.
— И это все?
— Все. И еще привет от его amigos*.
— Хорошо.
Хелла Шмёде поднялась было, но Трулезанд попросил ее обождать, пока он принесет суп. Она сидела, глядя в одну точку, а Роберт, подперев ладонью щеку, нагнулся к ее уху и шепнул:
— Так вы меня совсем-совсем больше не любите? Она встала и пошла к раздаточному окошку.
— Да что ты к ней привязался? — спросил Трулезанд, вернувшись.— Она ведь не вредная. Раз уж согласилась с этой посудиной по городу шагать, значит, наверняка не вредная.
— Салфеточка,— ответил Роберт,— серебряная ложечка, а где же вазочка с водичкой для пальчиков? Да-да, у них это заведено, а когда окунают в нее ручки, кажется, сейчас на пианино играть
* Друзей (исп.).
начнут. Ингина мамаша тоже так делает. Трулезанд весело ухмыльнулся.
— Хочешь, я тебя сейчас научно разоблачу?
— Давай-давай.
— Я буду опираться на доклад, который назывался: «Человек и окружающие его условия». Ну, название-то ничего никому не говорит, но сам доклад был убедительный. Я уж не помню, как там все по порядку, но одно нам стало ясно: как бы человек ни поступал, он поступает так не с бухты-барахты. На все есть причина. А если кто ведет себя чудно, то и для этого есть научное объяснение. Если, к примеру, человек лупит своих младенцев, хоть они пикнуть не смеют, так это, может, оттого, что он жены боится. Может, она сильнее или по вечерам всегда усталая, ну и все такое... понял?
— Про доклад-то понял, но при чем тут фрейлейн Шмёде?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47