Я это как плотник считаю.
— Первое,— сказал Шика,— мы договорились, господин Трулезанд, что если вы желаете выразить свое мнение, то поднимаете руку. Второе, я, как и прежде, осуждаю вашу манеру высказываться. И третье, при всем уважении к вашей профессии смею заметить, что польза меньше всего волнует ученого, а тем более математика, во время его размышлений. Разве иначе была бы изобретена атомная бомба?
На этот раз Трулезанд поднял руку и, когда Шика кивнул, сказал:
— То-то и оно.
Но Шика ему не спустил.
— Что значит «то-то и оно»? Извольте выразиться точнее.
— Могу. Я считаю, что если бы господин Ферми со своей j великой головой больше интересовался тем, что получится из его расчетов, то он, может быть, из чувства ответственности ошибся
бы на одну-две запятые при расчете атомной бомбы. Тогда бы эту штуковину не изобрели.
Шика прижал указку к носу и наклонился к Трулезанду. I
— Синтаксическая путаница вашей речи соответствует путанице в ваших мыслях. Там, где думают о результатах, не может быть науки. Проблемы науки стоят вне общества и тем более вне политики. Ученые, которые вмешиваются в политику,— обычно посредственности в научном отношении.
— А Эйнштейн? — выкрикнул Роберт.
— Что Эйнштейн?
— Ведь он-то не посредственность. '
— Надеюсь, что этот вопрос в обсуждении не нуждается.
— Нет. Но ведь Эйнштейн занимался политикой.
— Вот как? Тогда расскажите, господин Исваль, что вы знаете об Эйнштейне.
— Нам рассказывал об этом секретарь райкома Хайдук. Когда они были в Испании, им нужны были деньги, потому что война стоила дорого. И тогда собирали деньги во всем мире, и в Америке тоже. К Эйнштейну пришли и попросили у него рукопись его теории относительности. Ее хотели продать с аукциона за большие деньги. Но рукопись осталась в фашистской Германии. Тогда Эйнштейн написал все снова от руки для Испанской республики и таким образом добыл много денег. А ведь это политика, господин доктор Шика!
Квази Рик поднял руку и продолжил:
— Еще пример, господин доктор. Нам о нем рассказал тоже товарищ Хайдук. Жолио-Кюри изобрел для борцов Сопротивления в Париже бутылки с особой взрывчаткой, разве это не политика?!
Ирмхен Штраух напомнила о Стокгольмском воззвании, и на Шику посыпался целый град научных имен, а передовик Бланк имел дерзость напомнить доктору Шике, что и он сам подписал это воззвание. Но доктор Шика только снисходительно улыбнулся.
— У вас полная путаница,— сказал он,— как в выступлениях, так и в соображениях. Если разрешите, я распутаю сейчас этот узел. Первое. Содержание Стокгольмского воззвания — начнем хотя бы с этого,— собственно, и не политическое. Оно стоит над политикой. В нем речь идет не о партиях, а о человечестве. Политические вопросы в этом случае являются величинами, коими можно пренебречь. Это математическое понятие. Второе. Атомная бомба имеет по меньшей мере две стороны — научную и моральную,— и стороны эти не соприкасаются. С точки зрения морали эту бомбу следует порицать, с точки зрения науки — она высочайшее достижение человеческой мысли. Когда я подписывал воззвание, я выражал не мою научную, а мою моральную позицию. Третье. Когда Эйнштейн и Жолио-Кюри делали то, о чем сейчас здесь говорилось, они действовали из соображений нравственности. Их научный статус оставался при этом незатронутым. Кстати сказать, они так же являются отцами атомной бомбы, как и Ферми. Наука существует вне морали. Четвертое. Я удивляюсь вам, господин Исваль, вы привели здесь в пример Эйнштейна, но вы, по-видимому, не знаете, что его учение в Советском Союзе мало известно. Пятое. Прошу вас отныне избавить меня от подобных дискуссий. Я обязан преподавать вам математику и, к сожалению, физику. С политическими вопросами обращайтесь лучше к вашему господину Хайдуку, который, судя по всему, блестяще осведомлен в подобных вопросах. Пожалуйста, запишите: магнето постоянного тока...
Трулезанд поднялся и сказал:
— Разрешите еще один, последний вопрос по этому поводу, господин доктор.
— Дорогой господин Трулезанд,— ответил Шика, гнусавя, потому что прижал указку к носу,— если бы ваша назойливость распространялась и на математические проблемы, я выслушал бы вас с большим терпением. Что вам, черт возьми, еще надо?
Трулезанд покраснел, и по его старательному произношению было заметно, как борется он с жаргоном штеттинского предместья.
— Вопрос такой: разве каждый человек, кем бы он ни был, физиком или, скажем, плотником, не обязан всегда думать о том, каков будет результат его действий для других людей, то есть для человечества? Я хочу сказать, разве не в этом человечность?
— Вы, видно, всякий раз, укрепляя балку, думали о человечестве.
— Да нет, но уж определенно о том, чтобы эта балка никому не свалилась на голову!
— Весьма похвально, дорогой господин Трулезанд, но это скорее не вопрос человечности, а вопрос профессиональной добросовестности. Кстати, я вижу кое-какие различия между работой плотника и работой ученого. Наука существует — и на этом мы закончим дискуссию — вне политической, идеологической и этической сфер. Математическое уравнение не имеет политической окраски. Его решение не зависит от общественной жизни. Верное решение не может быть ни человечным, ни бесчеловечным. И человек и человечность в данном случае величины, коими можно пренебречь. Ученый как человек, разумеется, не должен быть бесчеловечен, но как ученый он должен быть, так сказать, внечеловечен. Дискуссия окончена. Фрейлейн Бильферт, принесите нам, пожалуйста, магнето из шкафа.
Никто не обратил на Веру никакого внимания, потому что все ждали возражений Трулезанда. И потому никто не мог потом сказать, как это случилось. Даже сама Вера. Она говорила, что встала из-за парты, а потом очнулась в больнице, и сначала у нее даже не болела голова.
Вера упала, ударившись лбом о стекло шкафа, и, когда рыбак Тримборн ее поднял, все лицо ее и волосы были залиты кровью.
Квази Рик, стоя на стуле, отдавал приказания, словно заранее подготовился к этому событию.
— Всем оставаться на местах. Пальцами и носовыми платками lie прикасайтесь. Лесник, встань с ней рядом — ей нельзя шевелиться. Тримборн, в доме номер одиннадцать живет врач, бегом! Герд, к вахтеру за аптечкой! Бланк и Рунге, на чердаке за второй
трубой стоят носилки! Исваль, мой руки! Посмотрим, чему ты выучился на своей дерьмовой солдатской службе.
Когда Тримборн вернулся с врачом, Вера уже лежала с перевязанной головой на носилках, а Квази исчез. Роза Пааль сказала, что ему, кажется, стало дурно.
Вчетвером они понесли носилки в дом доктора.
— Повязка хорошая,— сказал доктор,— но придется наложить швы. В этом вы мне помочь не сможете. Как это случилось? Она поскользнулась?
— Никто не видел,— ответил Трулезанд.— Зазвенело стекло, и вот она уже в шкафу. А пошла за магнето, у нас была физика.
— А-а... интересный предмет.
— Еще бы,— сказал Трулезанд.
Врач проницательно посмотрел на Роберта и спросил:
— Она ждет ребенка?
— Упаси бог,— сказал Роберт и услышал, как Трулезанд сказал то же самое.
Доктор равнодушно кивнул.
— Ну хорошо. Вы свободны. Если вас это интересует, могу сказать, что держались вы образцово. Девушку придется потом переправить в клинику, но ходить вам туда сегодня не следует, независимо от того, ждет она ребенка или нет. Всего хорошего, господа!
На улице Роберт спросил:
— Есть у кого непреодолимое желание идти сейчас на русский?
Рыбак Тримборн качнул головой.
— Сомневаюсь. А вот надо бы проведать Када, он, наверно, вчера простудился. Пошли, передовик? Они тут с матерью недалеко живут.
Роберт и Трулезанд поглядели вслед уходящим верзилам, и, только когда те скрылись из виду, Роберт сказал:
— Не думаю.
Трулезанд замотал потуже свой шарф.
— И я не думаю.
Они пошли к Городскому валу, и на площади Освобождения Роберт сказал:
— Может, вчера это было чересчур для нее.
— Ты про что — про демонстрацию и про дождь?
— А про что же еще?
— Да ни про что, если ничего больше не было.
— Ничего больше не было. Я ведь тебе сказал, о чем мы разговаривали: холодец, очки, конфирмация. Безобиднее ничего и быть не может.
— Может, слишком много впечатлений?
— На другой день?
— А может, она в тебя втюрилась?
— Да, и упала в шкаф с приборами, чтобы дать мне это понять. Так, что ли?
— Ну, знаешь, они иногда такие странные.
— А ну-ка приведи примеры из своего опыта. Может, какая-нибудь бросилась из-за тебя с колокольни в Штеттине?
— Во всяком случае, я ничего об этом не знал.
— Вот то-то и оно. И потом, если уж у кого из нас и пошла голова кругом, так это у меня. Еще сегодня за обедом в столовой со мной что-то сделалось, когда я ее увидел.
— Это я и без тебя знаю. Я ведь рядом сидел. Ты даже насчет супа ни слова не сказал.
— Доказательства неоспоримы, арестуйте меня, товарищ комиссар.
Трулезанд шагал немного впереди Роберта; помолчав, он сказал:
— Это я могу понять.
Роберт кивнул, но вдруг спохватился.
— Как это так, старик, ты можешь понять, когда я сам ничего понять не могу?
— А я могу. Ведь она что надо.
— Да уж молчал бы. У нас по крайней мере полдюжины девчонок куда красивее ее. У Розы Пааль, например, такие ноги, правда, слегка тонковаты, но мне все равно приятно видеть ее в шортах.
— А она ведь думает, что ноги — только для того, чтобы бегать.
— Возможно. Но когда-нибудь ей объяснят. И я не уверен, что она чересчур огорчится. Или, например, Ирмхен Штраух... если она изменит свой стиль... «Ведь она просто прелесть!
— Безнадежно. Не могу себе представить ни одной части тела, при виде которой она бы не воскликнула: «Привет, дорогой товарищ!»
— Но что же такого в Вере?
— Ты что, маленько того,— сказал Трулезанд и постучал пальцем по лбу,— втюрился по уши, и я еще должен объяснять тебе, почему это? А почему ты пошел вчера с ней к Грёбелю и потратил все талоны на холодец? Уж это-то по крайней мере ты должен знать.
— Вот именно, что не знаю. Может, потому, что ее свитер... Какая-то она совсем не как остальные. Это будит любопытство.
— И она его удовлетворила?
— Да говорю тебе, основной темой была конфирмация.
— Ну что ж, тоже довольно интимная тема. Ну, какие у тебя намерения, старик? Пошлешь ей цветы?
— Ты что, спятил? Цветы? Может, мне еще пробор сделать? И потом, откуда их взять, цветы? Не посоветуешь?
— Claro,— сказал Трулезанд. Он толкнул садовую калитку, мимо которой они проходили, и потащил Роберта за собой. На медной дощечке, прибитой к двери коттеджа, было написано: «Профессор ЭвердинГ». Трулезанд позвонил и поплотнее укутал шею шарфом. Роберт остался стоять на нижней ступеньке высокого крыльца, но это ему не помогло. Потому что, когда сухонькая старушка отворила дверь, Трулезанд указал на него и заявил:
— Добрый день, фрау профессор! Вот это мой друг, он в полном отчаянии. Его невесту отвезли в клинику, и он хотел бы отнести ей цветы, но их нигде нельзя достать. А мы видели, что у вас на окнах прекрасные цветы. Не могли бы вы в виде исключения расстаться с одним цветком? Ведь вы знаете: радость — лучшее лекарство.
— Ах вы, студенты, студенты,— сказала старушка.— Ну и времена, даже цветов и то не найти! Но голь на выдумки хитра, да и любовь тоже. Подождите, сейчас принесу вам несколько альпийских фиалок.
— Эй ты, трепло!—сказал Роберт, но Трулезанд прошептал:
— Прорепетируй-ка вежливый поклон и попробуй сказать «милостивая государыня».
Это был настоящий букет. Трулезанд сказал, что он просто восхитителен, и попросил извинить молчаливость его друга — тот, мол, совершенно выбит из колеи. Он отвесил безукоризненный поклон, и Роберт тоже постарался соблюсти все приличия. Они почти бегом пустились по садовой дорожке, но у калитки Трулезанд обернулся и поклонился еще раз, а женщина помахала им рукой.
— С тобой можно дешево прожить,— сказал Роберт.— А что, без «невесты» нельзя было обойтись?
— Да как же иначе? Для «приятельницы» старая дама не расщедрилась бы. Это звучит так неприлично.
— Ну уж теперь она наверняка думает, что я готовлюсь стать отцом!
— А кто тебя знает?
— Слушай-ка, Трулезанд. Я вчера вечером вообще впервые в жизни был с ней наедине. Может, слегка в нее и втрескался, но она в меня наверняка нет. Она говорит, что я «задавала». Знаешь что, иди-ка ты к ней наверх и передай ей привет от класса, а если хочешь, и от меня. А то как же это выглядит, старик? Сам подумай: я иду с ней к Грёбелю, потому что на улице холодно, а она промокла до нитки, гляжу на нее, поскольку она все-таки довольно хороша, и только из-за того, что на следующий день она хлопается головой о стеклянный шкаф, наши отношения должны считаться уже чем-то более серьезным? Это дешевка! И потом, я-то знаю, как это бывает — ты лежишь расквашенный на больничной койке, и вдруг открывается дверь и входит некто с цветами. Такие сцены ведут к недоразумениям. Иди-ка ты наверх, а я подожду здесь.
— Согласен,— сказал Трулезанд,— но ведь тогда получится, что дверь открывается и с цветами вхожу я. Если твоя теория верна, то недоразумение произойдет со мной, а я не уверен, что у меня найдутся душевные силы потом его разъяснить. Ты ведь знаешь, я считаю ее «что надо».
— Ладно, хватит,— сказал Роберт. И это прозвучало резче, чем ему хотелось.— Давай передадим цветы и приложим записку.
— Это разумно, но трусливо. Ты не считаешь?
— Ну хорошо, пошли наверх. Дежурная сестра была из породы ведьм.
— Да что же это такое? — возмутилась она.— Не успела девочка в себя прийти, как являются толпы посетителей. Да еще не считаясь с часами приема! И речи быть не может! У нас тут не парк!
— Это уж наверняка,— сказал Роберт.— Да вы посмотрите на него, сестра, покупает на последние деньги цветы, а вы сами знаете, как их трудно достать. Но ему хорошо известно, что радость — лучшее лекарство. Поди-ка, Герд, попроси хорошенько сестру, встань на задние лапки!
— Это ему не поможет,— заявила сестра.
Но Трулезанд подошел к ней совсем близко и умоляюще прошептал:
— Ну пожалуйста, сестра!
И тогда она, вздохнув, сказала:
— О боже, какой соблазнитель! Ладно, на пять минут, не больше. Только не дотрагиваться! — Она удержала Роберта за рукав и спросила: — А вам-то зачем? Вам-то уж там и вовсе делать нечего!
Роберт осторожно высвободился.
— Нет,— сказал он,— это только на первый взгляд так кажется.
Трулезанд подождал его и первым пропустил в дверь. Они вошли в палату на цыпочках.
— Ну и видик у вас! Такие красивые!—сказала Вера Биль-ферт.
Роберт ответил, не успев даже подумать:
— А вот ты и правда красивая!
— Это пока повязку не сняли,— сказала она.— Я ведь ужасно тщеславна.
Трулезанд сделал успокоительный жест.
— Ничего, пустяки. Исваль всю дорогу меня уверял, что ты прелестнее всех в нашем общежитии. И он прав. А несколько царапин в счет не идут. Больно?
— Пока еще нет. Но потом будет. Мне кажется, они зашивали меня проволокой. Так тянет!
— Отдай-ка ей цветы,— сказал Роберт.— Видишь ли, мы ведь делегация и передаем братский боевой привет от рабочей группы А-один и так далее.
— Брешет он все,— усмехнулся Трулезанд.— Это была его идея. И мы пришли сюда, потому что хорошо к тебе относимся и ты нам нравишься. Скажи, а ты часто падаешь?
— Доктор тоже меня об этом спросил. Но я и сама не понимаю, как это вышло. Я встала, а тут это стекло прямо как-то на меня наехало. Вы мне тоже нравитесь.
— Ах, как рады все вокруг,— сказал Роберт.— Ну, пошли, Герд, не то она еще передумает, а если мы просрочим свое время, сестра нас никогда больше сюда не пустит.
Они кивнули Вере, и в коридоре сестра сказала им, что если они всегда будут вести себя так хорошо, то могут приходить еще. Она не сводила глаз с кудрей Трулезанда.
У двери, ведущей из отделения, Трулезанд обернулся и зашагал по коридору назад — к сестре. Роберт подождал его на лестнице, и, когда Трулезанд вернулся и объявил, что дал исчерпывающее разъяснение насчет жениха и невесты и сегодня вечером заглянет к сестре в гости, у него отлегло от сердца.
— Представь,— сказал Трулезанд,— как повезло мне, бедному сироте. Она говорит, что живет одна в мансарде и сперва надо пройти через чердак, а там очень темно — как бы я не стукнулся головой. Видишь, как повезло!
— Еще бы,— сказал Роберт.
В гимназии во всех окнах горел свет, но до того часа, когда обычно прекращают подачу тока, оставалось уже недолго. Они опоздали и на второй урок русского языка и дожидались на школьном дворе последней перемены. Теперь оставалась только география. Но тут беспокоиться было не о чем. Дольф, географ, был прирожденным рассказчиком, и, чтобы не схватить двойку на его уроке, достаточно было хорошо помнить его рассказы о путешествиях и дальних странах.
— Ну, скоро конец этим уютным урокам в сумерках,— сказал
Трулезанд,— весна на носу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Первое,— сказал Шика,— мы договорились, господин Трулезанд, что если вы желаете выразить свое мнение, то поднимаете руку. Второе, я, как и прежде, осуждаю вашу манеру высказываться. И третье, при всем уважении к вашей профессии смею заметить, что польза меньше всего волнует ученого, а тем более математика, во время его размышлений. Разве иначе была бы изобретена атомная бомба?
На этот раз Трулезанд поднял руку и, когда Шика кивнул, сказал:
— То-то и оно.
Но Шика ему не спустил.
— Что значит «то-то и оно»? Извольте выразиться точнее.
— Могу. Я считаю, что если бы господин Ферми со своей j великой головой больше интересовался тем, что получится из его расчетов, то он, может быть, из чувства ответственности ошибся
бы на одну-две запятые при расчете атомной бомбы. Тогда бы эту штуковину не изобрели.
Шика прижал указку к носу и наклонился к Трулезанду. I
— Синтаксическая путаница вашей речи соответствует путанице в ваших мыслях. Там, где думают о результатах, не может быть науки. Проблемы науки стоят вне общества и тем более вне политики. Ученые, которые вмешиваются в политику,— обычно посредственности в научном отношении.
— А Эйнштейн? — выкрикнул Роберт.
— Что Эйнштейн?
— Ведь он-то не посредственность. '
— Надеюсь, что этот вопрос в обсуждении не нуждается.
— Нет. Но ведь Эйнштейн занимался политикой.
— Вот как? Тогда расскажите, господин Исваль, что вы знаете об Эйнштейне.
— Нам рассказывал об этом секретарь райкома Хайдук. Когда они были в Испании, им нужны были деньги, потому что война стоила дорого. И тогда собирали деньги во всем мире, и в Америке тоже. К Эйнштейну пришли и попросили у него рукопись его теории относительности. Ее хотели продать с аукциона за большие деньги. Но рукопись осталась в фашистской Германии. Тогда Эйнштейн написал все снова от руки для Испанской республики и таким образом добыл много денег. А ведь это политика, господин доктор Шика!
Квази Рик поднял руку и продолжил:
— Еще пример, господин доктор. Нам о нем рассказал тоже товарищ Хайдук. Жолио-Кюри изобрел для борцов Сопротивления в Париже бутылки с особой взрывчаткой, разве это не политика?!
Ирмхен Штраух напомнила о Стокгольмском воззвании, и на Шику посыпался целый град научных имен, а передовик Бланк имел дерзость напомнить доктору Шике, что и он сам подписал это воззвание. Но доктор Шика только снисходительно улыбнулся.
— У вас полная путаница,— сказал он,— как в выступлениях, так и в соображениях. Если разрешите, я распутаю сейчас этот узел. Первое. Содержание Стокгольмского воззвания — начнем хотя бы с этого,— собственно, и не политическое. Оно стоит над политикой. В нем речь идет не о партиях, а о человечестве. Политические вопросы в этом случае являются величинами, коими можно пренебречь. Это математическое понятие. Второе. Атомная бомба имеет по меньшей мере две стороны — научную и моральную,— и стороны эти не соприкасаются. С точки зрения морали эту бомбу следует порицать, с точки зрения науки — она высочайшее достижение человеческой мысли. Когда я подписывал воззвание, я выражал не мою научную, а мою моральную позицию. Третье. Когда Эйнштейн и Жолио-Кюри делали то, о чем сейчас здесь говорилось, они действовали из соображений нравственности. Их научный статус оставался при этом незатронутым. Кстати сказать, они так же являются отцами атомной бомбы, как и Ферми. Наука существует вне морали. Четвертое. Я удивляюсь вам, господин Исваль, вы привели здесь в пример Эйнштейна, но вы, по-видимому, не знаете, что его учение в Советском Союзе мало известно. Пятое. Прошу вас отныне избавить меня от подобных дискуссий. Я обязан преподавать вам математику и, к сожалению, физику. С политическими вопросами обращайтесь лучше к вашему господину Хайдуку, который, судя по всему, блестяще осведомлен в подобных вопросах. Пожалуйста, запишите: магнето постоянного тока...
Трулезанд поднялся и сказал:
— Разрешите еще один, последний вопрос по этому поводу, господин доктор.
— Дорогой господин Трулезанд,— ответил Шика, гнусавя, потому что прижал указку к носу,— если бы ваша назойливость распространялась и на математические проблемы, я выслушал бы вас с большим терпением. Что вам, черт возьми, еще надо?
Трулезанд покраснел, и по его старательному произношению было заметно, как борется он с жаргоном штеттинского предместья.
— Вопрос такой: разве каждый человек, кем бы он ни был, физиком или, скажем, плотником, не обязан всегда думать о том, каков будет результат его действий для других людей, то есть для человечества? Я хочу сказать, разве не в этом человечность?
— Вы, видно, всякий раз, укрепляя балку, думали о человечестве.
— Да нет, но уж определенно о том, чтобы эта балка никому не свалилась на голову!
— Весьма похвально, дорогой господин Трулезанд, но это скорее не вопрос человечности, а вопрос профессиональной добросовестности. Кстати, я вижу кое-какие различия между работой плотника и работой ученого. Наука существует — и на этом мы закончим дискуссию — вне политической, идеологической и этической сфер. Математическое уравнение не имеет политической окраски. Его решение не зависит от общественной жизни. Верное решение не может быть ни человечным, ни бесчеловечным. И человек и человечность в данном случае величины, коими можно пренебречь. Ученый как человек, разумеется, не должен быть бесчеловечен, но как ученый он должен быть, так сказать, внечеловечен. Дискуссия окончена. Фрейлейн Бильферт, принесите нам, пожалуйста, магнето из шкафа.
Никто не обратил на Веру никакого внимания, потому что все ждали возражений Трулезанда. И потому никто не мог потом сказать, как это случилось. Даже сама Вера. Она говорила, что встала из-за парты, а потом очнулась в больнице, и сначала у нее даже не болела голова.
Вера упала, ударившись лбом о стекло шкафа, и, когда рыбак Тримборн ее поднял, все лицо ее и волосы были залиты кровью.
Квази Рик, стоя на стуле, отдавал приказания, словно заранее подготовился к этому событию.
— Всем оставаться на местах. Пальцами и носовыми платками lie прикасайтесь. Лесник, встань с ней рядом — ей нельзя шевелиться. Тримборн, в доме номер одиннадцать живет врач, бегом! Герд, к вахтеру за аптечкой! Бланк и Рунге, на чердаке за второй
трубой стоят носилки! Исваль, мой руки! Посмотрим, чему ты выучился на своей дерьмовой солдатской службе.
Когда Тримборн вернулся с врачом, Вера уже лежала с перевязанной головой на носилках, а Квази исчез. Роза Пааль сказала, что ему, кажется, стало дурно.
Вчетвером они понесли носилки в дом доктора.
— Повязка хорошая,— сказал доктор,— но придется наложить швы. В этом вы мне помочь не сможете. Как это случилось? Она поскользнулась?
— Никто не видел,— ответил Трулезанд.— Зазвенело стекло, и вот она уже в шкафу. А пошла за магнето, у нас была физика.
— А-а... интересный предмет.
— Еще бы,— сказал Трулезанд.
Врач проницательно посмотрел на Роберта и спросил:
— Она ждет ребенка?
— Упаси бог,— сказал Роберт и услышал, как Трулезанд сказал то же самое.
Доктор равнодушно кивнул.
— Ну хорошо. Вы свободны. Если вас это интересует, могу сказать, что держались вы образцово. Девушку придется потом переправить в клинику, но ходить вам туда сегодня не следует, независимо от того, ждет она ребенка или нет. Всего хорошего, господа!
На улице Роберт спросил:
— Есть у кого непреодолимое желание идти сейчас на русский?
Рыбак Тримборн качнул головой.
— Сомневаюсь. А вот надо бы проведать Када, он, наверно, вчера простудился. Пошли, передовик? Они тут с матерью недалеко живут.
Роберт и Трулезанд поглядели вслед уходящим верзилам, и, только когда те скрылись из виду, Роберт сказал:
— Не думаю.
Трулезанд замотал потуже свой шарф.
— И я не думаю.
Они пошли к Городскому валу, и на площади Освобождения Роберт сказал:
— Может, вчера это было чересчур для нее.
— Ты про что — про демонстрацию и про дождь?
— А про что же еще?
— Да ни про что, если ничего больше не было.
— Ничего больше не было. Я ведь тебе сказал, о чем мы разговаривали: холодец, очки, конфирмация. Безобиднее ничего и быть не может.
— Может, слишком много впечатлений?
— На другой день?
— А может, она в тебя втюрилась?
— Да, и упала в шкаф с приборами, чтобы дать мне это понять. Так, что ли?
— Ну, знаешь, они иногда такие странные.
— А ну-ка приведи примеры из своего опыта. Может, какая-нибудь бросилась из-за тебя с колокольни в Штеттине?
— Во всяком случае, я ничего об этом не знал.
— Вот то-то и оно. И потом, если уж у кого из нас и пошла голова кругом, так это у меня. Еще сегодня за обедом в столовой со мной что-то сделалось, когда я ее увидел.
— Это я и без тебя знаю. Я ведь рядом сидел. Ты даже насчет супа ни слова не сказал.
— Доказательства неоспоримы, арестуйте меня, товарищ комиссар.
Трулезанд шагал немного впереди Роберта; помолчав, он сказал:
— Это я могу понять.
Роберт кивнул, но вдруг спохватился.
— Как это так, старик, ты можешь понять, когда я сам ничего понять не могу?
— А я могу. Ведь она что надо.
— Да уж молчал бы. У нас по крайней мере полдюжины девчонок куда красивее ее. У Розы Пааль, например, такие ноги, правда, слегка тонковаты, но мне все равно приятно видеть ее в шортах.
— А она ведь думает, что ноги — только для того, чтобы бегать.
— Возможно. Но когда-нибудь ей объяснят. И я не уверен, что она чересчур огорчится. Или, например, Ирмхен Штраух... если она изменит свой стиль... «Ведь она просто прелесть!
— Безнадежно. Не могу себе представить ни одной части тела, при виде которой она бы не воскликнула: «Привет, дорогой товарищ!»
— Но что же такого в Вере?
— Ты что, маленько того,— сказал Трулезанд и постучал пальцем по лбу,— втюрился по уши, и я еще должен объяснять тебе, почему это? А почему ты пошел вчера с ней к Грёбелю и потратил все талоны на холодец? Уж это-то по крайней мере ты должен знать.
— Вот именно, что не знаю. Может, потому, что ее свитер... Какая-то она совсем не как остальные. Это будит любопытство.
— И она его удовлетворила?
— Да говорю тебе, основной темой была конфирмация.
— Ну что ж, тоже довольно интимная тема. Ну, какие у тебя намерения, старик? Пошлешь ей цветы?
— Ты что, спятил? Цветы? Может, мне еще пробор сделать? И потом, откуда их взять, цветы? Не посоветуешь?
— Claro,— сказал Трулезанд. Он толкнул садовую калитку, мимо которой они проходили, и потащил Роберта за собой. На медной дощечке, прибитой к двери коттеджа, было написано: «Профессор ЭвердинГ». Трулезанд позвонил и поплотнее укутал шею шарфом. Роберт остался стоять на нижней ступеньке высокого крыльца, но это ему не помогло. Потому что, когда сухонькая старушка отворила дверь, Трулезанд указал на него и заявил:
— Добрый день, фрау профессор! Вот это мой друг, он в полном отчаянии. Его невесту отвезли в клинику, и он хотел бы отнести ей цветы, но их нигде нельзя достать. А мы видели, что у вас на окнах прекрасные цветы. Не могли бы вы в виде исключения расстаться с одним цветком? Ведь вы знаете: радость — лучшее лекарство.
— Ах вы, студенты, студенты,— сказала старушка.— Ну и времена, даже цветов и то не найти! Но голь на выдумки хитра, да и любовь тоже. Подождите, сейчас принесу вам несколько альпийских фиалок.
— Эй ты, трепло!—сказал Роберт, но Трулезанд прошептал:
— Прорепетируй-ка вежливый поклон и попробуй сказать «милостивая государыня».
Это был настоящий букет. Трулезанд сказал, что он просто восхитителен, и попросил извинить молчаливость его друга — тот, мол, совершенно выбит из колеи. Он отвесил безукоризненный поклон, и Роберт тоже постарался соблюсти все приличия. Они почти бегом пустились по садовой дорожке, но у калитки Трулезанд обернулся и поклонился еще раз, а женщина помахала им рукой.
— С тобой можно дешево прожить,— сказал Роберт.— А что, без «невесты» нельзя было обойтись?
— Да как же иначе? Для «приятельницы» старая дама не расщедрилась бы. Это звучит так неприлично.
— Ну уж теперь она наверняка думает, что я готовлюсь стать отцом!
— А кто тебя знает?
— Слушай-ка, Трулезанд. Я вчера вечером вообще впервые в жизни был с ней наедине. Может, слегка в нее и втрескался, но она в меня наверняка нет. Она говорит, что я «задавала». Знаешь что, иди-ка ты к ней наверх и передай ей привет от класса, а если хочешь, и от меня. А то как же это выглядит, старик? Сам подумай: я иду с ней к Грёбелю, потому что на улице холодно, а она промокла до нитки, гляжу на нее, поскольку она все-таки довольно хороша, и только из-за того, что на следующий день она хлопается головой о стеклянный шкаф, наши отношения должны считаться уже чем-то более серьезным? Это дешевка! И потом, я-то знаю, как это бывает — ты лежишь расквашенный на больничной койке, и вдруг открывается дверь и входит некто с цветами. Такие сцены ведут к недоразумениям. Иди-ка ты наверх, а я подожду здесь.
— Согласен,— сказал Трулезанд,— но ведь тогда получится, что дверь открывается и с цветами вхожу я. Если твоя теория верна, то недоразумение произойдет со мной, а я не уверен, что у меня найдутся душевные силы потом его разъяснить. Ты ведь знаешь, я считаю ее «что надо».
— Ладно, хватит,— сказал Роберт. И это прозвучало резче, чем ему хотелось.— Давай передадим цветы и приложим записку.
— Это разумно, но трусливо. Ты не считаешь?
— Ну хорошо, пошли наверх. Дежурная сестра была из породы ведьм.
— Да что же это такое? — возмутилась она.— Не успела девочка в себя прийти, как являются толпы посетителей. Да еще не считаясь с часами приема! И речи быть не может! У нас тут не парк!
— Это уж наверняка,— сказал Роберт.— Да вы посмотрите на него, сестра, покупает на последние деньги цветы, а вы сами знаете, как их трудно достать. Но ему хорошо известно, что радость — лучшее лекарство. Поди-ка, Герд, попроси хорошенько сестру, встань на задние лапки!
— Это ему не поможет,— заявила сестра.
Но Трулезанд подошел к ней совсем близко и умоляюще прошептал:
— Ну пожалуйста, сестра!
И тогда она, вздохнув, сказала:
— О боже, какой соблазнитель! Ладно, на пять минут, не больше. Только не дотрагиваться! — Она удержала Роберта за рукав и спросила: — А вам-то зачем? Вам-то уж там и вовсе делать нечего!
Роберт осторожно высвободился.
— Нет,— сказал он,— это только на первый взгляд так кажется.
Трулезанд подождал его и первым пропустил в дверь. Они вошли в палату на цыпочках.
— Ну и видик у вас! Такие красивые!—сказала Вера Биль-ферт.
Роберт ответил, не успев даже подумать:
— А вот ты и правда красивая!
— Это пока повязку не сняли,— сказала она.— Я ведь ужасно тщеславна.
Трулезанд сделал успокоительный жест.
— Ничего, пустяки. Исваль всю дорогу меня уверял, что ты прелестнее всех в нашем общежитии. И он прав. А несколько царапин в счет не идут. Больно?
— Пока еще нет. Но потом будет. Мне кажется, они зашивали меня проволокой. Так тянет!
— Отдай-ка ей цветы,— сказал Роберт.— Видишь ли, мы ведь делегация и передаем братский боевой привет от рабочей группы А-один и так далее.
— Брешет он все,— усмехнулся Трулезанд.— Это была его идея. И мы пришли сюда, потому что хорошо к тебе относимся и ты нам нравишься. Скажи, а ты часто падаешь?
— Доктор тоже меня об этом спросил. Но я и сама не понимаю, как это вышло. Я встала, а тут это стекло прямо как-то на меня наехало. Вы мне тоже нравитесь.
— Ах, как рады все вокруг,— сказал Роберт.— Ну, пошли, Герд, не то она еще передумает, а если мы просрочим свое время, сестра нас никогда больше сюда не пустит.
Они кивнули Вере, и в коридоре сестра сказала им, что если они всегда будут вести себя так хорошо, то могут приходить еще. Она не сводила глаз с кудрей Трулезанда.
У двери, ведущей из отделения, Трулезанд обернулся и зашагал по коридору назад — к сестре. Роберт подождал его на лестнице, и, когда Трулезанд вернулся и объявил, что дал исчерпывающее разъяснение насчет жениха и невесты и сегодня вечером заглянет к сестре в гости, у него отлегло от сердца.
— Представь,— сказал Трулезанд,— как повезло мне, бедному сироте. Она говорит, что живет одна в мансарде и сперва надо пройти через чердак, а там очень темно — как бы я не стукнулся головой. Видишь, как повезло!
— Еще бы,— сказал Роберт.
В гимназии во всех окнах горел свет, но до того часа, когда обычно прекращают подачу тока, оставалось уже недолго. Они опоздали и на второй урок русского языка и дожидались на школьном дворе последней перемены. Теперь оставалась только география. Но тут беспокоиться было не о чем. Дольф, географ, был прирожденным рассказчиком, и, чтобы не схватить двойку на его уроке, достаточно было хорошо помнить его рассказы о путешествиях и дальних странах.
— Ну, скоро конец этим уютным урокам в сумерках,— сказал
Трулезанд,— весна на носу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47