С этим все свыклись, жизнь вроде и должна была так идти. Мы же принялись сразу проповедовать, что человек человеку брат, отдаст с себя последнюю рубашку ближнему, не допустит никакого обмана и не потерпит несправедливости. Нам самим очень хотелось поверить, что именно так оно и есть. Но истина все равно пребывает где-то посередине, одни оказываются такими, другие иными, этого наши ребята знать не желают и признавать не хотят. Потому что им кажется, если кому-то не хватает хоть крупицы той честности и правдивости, какой, по-ихнему, он должен обладать, значит, он просто враг революции и пособник эксплуататоров, а врагов вместе с пособниками, известное дело, выметают железной метлой, разве не так?
Пройдет какое-то время, прежде чем все станет на свои места. Может, за несколько лет осилим. Никто из ребят ведь, в сущности, не дурак! Дома каждый знал: случись нарывать пальцу, обвяжет подорожником — и назавтра, глядишь, отпустило, никогда не брали топор, чтобы — раз! — и палец долой. Вот увидишь, переварят немного эту неразбериху, в которой они вдруг очутились, и прозреют. Мало-помалу, никто сразу умным не рождался. Не повторяй с такой злостью, мол, кровожадные, и только. Не так оно, не так. Сама видела, как отпрянули, когда стали понимать, на что идут.
Ну-ну, шмыгаешь тут у меня носом, словно бедная сиротинушка на барском подворье, неужто горе и впрямь такое неуемное?.. Почему они тебя не послушались? А как они могли послушаться! Да они и не заметили тебя во всем твоем величии, впервые в жизни собственная совесть призвала их вершить право. Пыталась ли ты представить себе, что это значит, когда тебя впервые в жизни возводят в судьи? Когда твое решение становится высшей мерой справедливости и ты обязана стоять горой, чтобы не случилось ошибки. Именно поэтому у ребят и помутилось в глазах и заложило уши. Я знаю, им вдруг показалось, что мешочком сахара и бутылью самогона, изъятыми у этого несчастного спекулянта, навсегда затоптано в грязь все революционное начало. Разве могли они в тот миг подумать о чем-то другом?
Чем бы это могло кончиться? Теперь ты спрашиваешь о таком, на что мне трудно ответить. Во всяком случае, очень хорошо, что Юта прибежала за мной. Не могу поручиться головой, когда бы у них сам собой прошел этот гнев. Не слишком ли поздно, спрашиваешь ты. Может, и так, все может быть. Не хочется верить, что они с легкостью вскинули бы винтовки, но поклясться не могу.
Ну конечно же нет у меня ответа на все вопросы. Или ты иначе думаешь? Ох ты, Зинушка-попрыгуша, все-то ты пытаешься перехлестнуть, примеряешь на мою грешную голову нимб всеведущего. Полагаю, сам господь бог всего не знает, а я — как все люди: что-то случайно подхватил, довелось в жизни услышать или пришлось иметь дело, о другом и понятия не имею А сколько еще такого, чем я ни бельмеса не смыслю' Бывает, сам на себя злюсь, да поделать нечего. Вот вчера только наведался к нам мужик один из-под Гдова, назвался Яагупом Тикком. Уж он меня выспрашивал, все допытывался, как, дескать, теперь с землей будет. Они с односельчанами арендовали на троих небольшую скотоводческую мызу. За Гдовом. Там ведь одно эстонское поселение прилепилось к другому, ну, прямо тебе маленькая Эстония; между ними отдельные латышские семьи да редкие русские деревни. Все тешился над бестолковым управляющим, который заключил с ними арендную. Хозяин сам живет на ренту в Петербурге, управляющему воля вольная. Но пьянчужка он порядочный, и дня не просыхает; когда заключал договор, все ухмылялся: мол, чухна куда глупее нашего русского мужика, который за штоф водки готов пуп надорвать, чухна же берет из банка по векселю долгосрочный заем и знай себе платит за этот пустой песок, который и колоска не родит. Спросил я его, неужто и впрямь не родит. Яагуп посмеялся в бороду, мол, какой дурак стал бы тогда арендовать — если потрудиться как следует, то еще как родит. Когда унавозишь поле да будешь знать как следует, куда что посеять, сможешь и ренту, и банковские долги выплатить, и себе останется в сусек засыпать и в кадку засолить.
Так вот, этот Яагуп все стоял у меня над душой: отдадут ли теперь ему насовсем помещичью землю, большевики ведь твердят, что земля должна принадлежать тому, кто ее возделывает. От безземелья он и перебрался из Ляянемаа, из волости Вигала, за Чудское озеро. Сразу после того, как в девятьсот шестом году избавился от страха перед карательным отрядом. Говорит, теперь бы еще освободиться от аренды, тогда и горя мало, можно было бы зажить.
С уверенностью я ничего ответить ему не мог. Сказал, что, видимо, должен получить землю, раз так было сказано. С помещиками, во всяком случае, покончено. Мужик ушел, но наказал мне узнать у начальства наверняка, когда начнут землю делить, обещал еще раз наведаться. Чтобы вовремя знать, когда будут нарезать участки, не то опоздаешь и лучшие поля без тебя расхватают.
Вчера под вечер у нас в Ямбурге состоялось собрание, созвали партийцев, рассказали о текущем моменте и о предстоящих задачах. Там я и задал вопрос, как быть с землей, народ интересуется. Вначале кое-кто с места крикнул в ответ, мол, чего там непонятного, вся земля отойдет трудящемуся крестьянству, это же ясно как день божий. Но тут поднялся товарищ из Питера, который делал доклад о текущем моменте, и сказал: как раз перед тем как приехать к нам, он слушал выступление Анвельта по земельному вопросу и может ответить с полной определенностью. Земля, конечно, перейдет во владение трудящегося крестьянства — вот только каким образом? Никакой дележки ее не будет, агитаторы за раздел земли сами подпали под влияние чуждой нам стихии, эти разговоры о собственном клочке земли не что иное, как мелкобуржуазный сиюминутный интерес несознательных масс. Заглянул в свою записную книжку и именно так сказал. Особенно в Эстонии, где все лучшие земли принадлежат поместьям, их дробление было бы еще большим преступлением против социализма, нежели разрушение заводов и фабрик. Так и отрубил. Вместо этого в бывших поместьях будут организованы сельхоз-коммуны, где землю начнут обрабатывать коллективно новейшими машинами. Отсталые крестьяне сперва могут нас не понять; им придется терпеливо разъяснять преимущества совместного труда, передовые и классово сознательные бедняки и без того сразу поймут, как им выгоднее. В коммунах — будущее крестьянства.
Вот видишь, как можно порой своим умом дать маху. Если бы кто спросил у меня, что будет с фабриками, ответ был бы ясен: все они станут общественным достоянием, управлять ими будут рабочие комитеты. В земельных же вопросах городской человек невежда, верти как угодно. Но теперь я уже в состоянии объяснить все Яагупу, когда он снова заявится.
А ты-то думала, что у твоего Яана хватит ума на все случаи жизни? Было бы здорово, только невозможно это. Не преувеличивай, Зина. Никакого другого образования, кроме кренгольмской четырехлетки и окопных университетов, у меня нет.
Ну, видишь, понемногу слезы высыхают. Вот так. А теперь возьмем носовой платок и как следует вытрем глаза. Все прошло, снова выглянуло солнышко. Больше бояться нечего, в другой раз ребята уже не зарвутся, ума набрались. Знаешь, время от времени людей вообще не грех покрепче встряхивать, на всю жизнь запомнится. Теперь я могу биться об заклад, что с этого часа, по крайней мере в нашем отряде, никто не потянется за чужим, кому бы это добро ни принадлежало — последней контре или крупному дельцу. Так что гляди у меня веселей, нам пора идти к людям.
Да уж чего там, нечего скрывать, и меня жаром обдало. Едва услышал от Юты, что происходит, так только одна-единственная мысль и была: лишь бы успеть! Думаешь, я не понимаю, что все решали считанные минуты?
Постараемся теперь забыть эту отвратительную историю. Лучше я расскажу тебе еще немного про Яагупа, чудной такой старик. Как же он радовался, что деньги так подешевели; на рынке за продукты загребай лопатой, зато арендный договор до сих пор не переписан, платить ренту — плевое дело, съездил раза два на рынок, вот тебе и годовой взнос, потом весь остальной доход без остатка твой. Пытал долго и основательно, когда мы вернем Нарву, чтобы можно было опять ездить туда на базар; сейчас одна забота — негде столько продать, сколько под силу, на ямбургском рынке не развернешься, Ямбург городок маленький. Как только выбьют немцев из Нарвы, он тут же нагрузит воз и стеганет кнутом коня, прикинул, верно, что в городе сейчас с едой не густо, можно будет хороший куш сорвать. Честил на чем свет стоит глупых немцев за то, что не пускают в Нарву на рынок, небось могли бы и сами отведать свежатинки.
Что говоришь —- когда же мы все-таки вернемся в Нарву? Терпение, Зина, нам бы и самим хотелось домой, цыганская жизнь начинает понемногу надоедать. Недели эти, что мы отсутствуем, уже чересчур затянулись. Потерпи. Мирный договор пока еще не позволяет. О нем каждый рассуждает по-своему. Одни довольны, что можем спокойно зализывать раны, собираться с силами, вот уже и у нас начинают создаваться красные полки. Другие исполнены священного гнева, плюются и клянут: чистый сговор и заискивание перед проклятыми буржуями, наш пролетарский долг подталкивать мировую революцию, революционная война с империалистической Германией в этом смысле была бы как нельзя кстати, она подтолкнула бы немецкий трудовой народ на восстание. Правы вроде бы и те, и другие, зависит от того, с какой стороны взглянуть. Революция началась в России, когда мы повернули винтовки против царя. Только немецкая армия сейчас еще куда сильнее, чем были царские городовые да жандармы.
Сам я отношусь к делу чисто практически. Я бывалый солдат, я знаю, что с этими отрядами мы немца не одолеем, следовательно, не стоит и задираться, не то сам вернешься с разбитым носом У немца есть люди, есть оружие и дисциплина, если он пойдет в наступление, нам будет худо. Сейчас Дауман только что начал из своего отряда создавать батальон, но много ли этого единственного батальона против немецких дивизий? Одни необученные бойцы. Ну, назовем и мы свой отряд батальоном — станет он от этого сильнее? Если мы хотим, чтобы нас не разбили, мы должны стараться не разменивать этот дрянной мир на хорошую потасовку. Очень хорошо, что и немец, как видно, не жаждет другого.
Вот так, Зинуля. Тебе уже лучше, да? Испуг проходит, опять ты становишься на себя похожа, скоро сама посмеешься над своим страхом. Все ведь хорошо кончилось. Я уже сказал, этот урок пойдет ребятам на пользу. Не то станут принимать себя тут, в лесной деревушке, за высшую власть, решат, что и на самом деле могут вытворять все, чего пожелают. Оружие в руках, а силы оружия они еще не сознают и бояться не умеют. Да, да, на этот раз, конечно, разошлись сверх меры, не надо больше расстраиваться, самоуправства в нашем отряде теперь не будет, я уж прослежу.
Вообще-то знаешь, почему ты мне так дорога. Наверное, потому, что я все время ощущаю потребность тебя защищать и беречь. Ты полагаешь, что с женщинами нельзя делать революцию, что у них глаза на мокром месте? Это не беда, переживем. Видишь ли, совсем без женщин нам революцию тоже не поднять. Для кого же нам тогда добиваться той самой лучшей жизни? Не для самих же себя. Тогда бы нам только о собственной корысти печься! Ни в коем случае!
Уж мы вдвоем одолеем то, что нам жизнь подбросит. Немцы раньше или позже уберутся в Германию, мы вернемся в Нарву — вот тогда жизнь только и начнется. Я снова пойду на фабрику слесарем, руки уже давно чешутся по инструменту, винтовка не очень-то по мне. Снимем себе хорошую маленькую квартирку и сыграем свадьбу. Замечательную свадьбу, честное слово! Созовем всех ребят. Тогда и вспомним, как они тебя сегодня напугали. Поверь мне, им будет стыдно так, что покраснеют до ушей.
Вот видишь, ты уже и улыбаешься. Я же сказал, что все в порядке, страх пройдет. Иногда его не грех и испытать. Потом будешь лучше ценить то блаженное время, когда ты свободен от страха. У меня на фронте был друг, хороший парень, сибиряк Андрей, он всегда повторял это, когда кончался немецкий обстрел. Жаль, погиб под Двинском от немецкой гранаты'. Но ведь неплохо сказал, не правда ли?
Заходи, заходи, Юта, у нас опять флаг на мачте и паруса полны ветром. Зовешь обедать? Прекрасно, по крайней мере у меня от этой чертовой кутерьмы живот подвело. Возьми, Зинуля, еще раз платочек, высморкайся, и пойдем опять к людям. И виду не показывай, что ревела. Ты же у меня девчонка что надо, верно ведь?
7
Ждать, снова и снова ждать! Вид из окна гостиницы, поразивший меня при первом взгляде, постепенно уже приелся. Хожу по комнате, будто втиснутая в клетку, выходить на улицу все еще нет смысла. До открытия музея целых три четверти часа. Невероятно, как тянется в ожидании время. В жизни мы только и делаем, что ждем, ждем и то, и другое, и третье. А когда дожидаемся, немедленно начинаем ждать чего-то нового. Или это естественное состояние человека? Самого главного, как видно, так и не успеваешь дождаться. Словно в тумане мне припоминается, что таким же долгим было все лето восемнадцатого года, прошедшее в мучительном ожидании. Мы без конца ждали. Когда оно кончится. Когда немцы в конце концов уйдут. Когда наконец вернутся наши и мы сможем продолжить жизнь с той самой черты, на которой в марте все оборвалось.
Мне не повезло. Вчера, когда я после столь долгого отсутствия вернулась в Нарву, музей оказался закрытым. Перед дорогой мне не у кого было справиться о часах его работы. Проснулась сегодня на рассвете. Какие-то скрытые контакты, которые с самого рождения соединяют меня с этим городом, остались после вчерашней встречи под напряжением. Однако — странное дело — мне тут некуда идти. Я существую будто во сне. Закрываешь глаза, и вокруг полно знакомых мест, населенных знакомыми-перезнакомыми людьми. Открываешь — все они до последнего исчезли, растворились в вечности. Какое-то новое неведомое поселение, которое лишь по случайному совпадению носит старое милое имя. Все время словно бы проверяешь себя: я ли это сама или кто-то другой, неведомый мне человек под моим именем? Если это я, то почему здесь, в этом знакомом по названию городе, я ничего не узнаю? Странное и угнетающее состояние.
Наверное, мне следовало приехать сюда намного раньше. Когда впервые случайно услышала, что какой-то старый нарвитянин видел в здешнем городском музее фотографию Яана — Яана Теддера, командира отряда кенгольмских красногвардейцев. Я давно уже все пережила и смирилась. К тому же и собственная жизнь понемногу затягивала. Вот и собиралась с духом, все откладывала. А может, просто подсознательно боялась этой встречи, надрыва, выброса чего-то подспудного. Теперь вдруг почувствовала, что больше откладывать нельзя. Почему я боялась этой встречи с прошлым? Возможно, минуло слишком много времени.
Неоспоримо одно: я должна увидеть эту фотографию.
Думаю, что она окажется мне знакомой. Вряд ли Яан смог весной восемнадцатого года, заполненной всякими срочными делами, сфотографироваться еще раз. Где бы ему взять время, чтобы послужить собственному тщеславию — ведь в деревне у них фотографа не водилось, тогда это была еще редкая профессия. Наверное, все же та самая, которую снял ямбургский фотограф. Яан сидит на стуле с гнутой спинкой, в хромовых сапогах, закинув ногу на ногу, на голове у него лихо заломленная офицерская фуражка со звездой, молодой и веселый, стремительно подавшийся вперед, словно готовый в любое мгновение вскочить, лишь туго натянутая портупея удерживает его. Позади него виднеется лесная поляна, старательно выписанная на холсте и уже немного поистершаяся, отчетливая полоса разделяет выписанную кистью траву от источенных до шишковатости половиц в ателье. В те времена у фотографов была такая мода. Последний сохранившийся снимок отца тоже ничуть не лучше — в застегнутом доверху длинном черном сюртуке, с аккуратно расчесанной надвое бородой, опираясь на тросточку с серебряным набалдашником, отец стоит на фоне идущих прямо-таки завитушками морских волн, слева выступает углом дикая скала. Подобные снимки тогда почему-то считались красивыми.
Интересно все же, где они отыскали фотографию Яана? По его же словам, он заказал их полдюжины, одну отдал мне, что-то на всякий случай, наверное, оставил себе, остальные отослал с Ютой домой. У нее одна из них была в сохранности еще перед войной, так же как и у меня. На пути изгнания моя фотография пропала. Это когда немцы в начале сорок четвертого года в срочном порядке выгнали всех нас из Нарвы, потому что приближался фронт. Тогда я лишилась всех своих скромных пожитков. Пять лет тому назад я гостила у Юты, и она опечаленно призналась мне, что в спешке просто забыла фотоальбом. Лууле у нее болела ангиной, ребенка надо было укутать, чтобы в дороге еще больше не простудилась, и Альберт, тоже будто на горячих угольях, все торопил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35