Мрачный прорицатель, нечего сказать! Глаза горят фанатической верой в свое предвещание, она хочет верить сказанному и видеть его перед своим взором. В чьем-то представлении грядущее, конечно, может казаться и таким, но так ли все страшно? А может, сейчас вовсе рушится и погибает всего лишь осененная золотом крестов, разбитая на вотчины дворянская Русь, тюрьма народов, на развалинах которой все доселе немощные и угнетенные, все эстонцы, русские, татары и прочие только еще начнут строить себе новое отечество, для которого и не сыщешь примера в Священном писании?
Надейтесь, надейтесь, коли вы истинно в это уверовали! Вырубаете благороднейшую и лучшую часть народа и нарекаете народом тупое и темное быдло, так не удивляйтесь же разгулу злого невежества и кровавого насилия в грядущем. Вы искореняете самое важное для народа — веру! Без веры народ — это темное и тупое стадо дикарей. Вы говорите, что все люди равны и все они добры,— вы еще почувствуете на собственной шкуре, какая это зловещая ошибка Если только вам будет отпущено на это время. Отнимите у людей страх перед государевой властью и гневом божьим, и вы узрите пришествие дикого зверя! Когда люди не будут ничего бояться, они предадутся злобе и подлости, зависти и лени. Они сожрут, уничтожат и опустошат все, что им только окажется доступным, они станут изживать друг друга наветами и сговорами, чтобы заграбастать себе чужое и вознестись выше других. Чем ниже существо, тем страшнее опьяняет его власть над себе подобными. Вы еще увидите страшные зрелища, если только вам будет отпущено на это время!
Провозвестник гибели в монашеском одеянии. Не слишком ли грозны все эти страхи, чтобы обернуться истиной?
Еще увидите, насколько они грозны. С кем это вы собираетесь строить свой новый мир? С этим человеком? С тем самым, которого вы лишили божьей милости и искупления и столкнули в лоно порока? Мне вас даже немного жаль, вы ослеплены невежеством.
Кто цепляется душой и телом за старое, тот всегда имел обыкновение пугать тем, что новое будет гораздо хуже. Никто этого грядущего ведь еще не видел, потому так легко и запугивать.
У церкви было две тысячи лет, чтобы вызволить немощного человека из темницы его злобы, взрастить добрым и праведным, она это делала с великим терпением, самого сильного духа наставники в поте лица гнули спины свои на ниве господней^ а что из этого вышло? Одна кровавая бойня следует за другой, за одним братоубийством грядет другое, жестокая кривда правит тризну, и божьи кресты на церковных маковках пылают кровавым заревом пожара.
Монахиня осталась глуха ко всем вопросам, касавшимся ее личности и предпринятого пути. Я решил, что вернее всего подержать ее денек-другой под замком, а там уже видно будет Вне сомнения, красных она просто не переваривает, но много ли сыщешь церковников, которые переваривают? Даже среди трудового люда не все нашими идеями охвачены. За одно это никак нельзя приписывать им злонамеренность, неважно, что и мы тоже святош не выносим.
Не могу объяснить свою непреклонность насчет денька-другого. Что они способны изменить? Возможно, подтолкнуло то, что заметил, как монашка вскинулась по поводу ее задержки. Человек остается человеком, тут и идейность дела не меняет: когда тебя задевают и уязвляют, трудно ^охранить доброжелательность Власть находится в моих руках Так ты боишься опоздать? В таком случае, я тебя непременно посажу. Это тебя огорчает — тем лучше.
Велел Аунвярку проводить мать Анастасию в сарай и запереть там. Поняв, что ее все же задерживают, она вскинулась еще раз.
И это вы-то не пилаты? Верно говорят люди: красные живьем никого не выпустят. Одних сперва морите голодом в крепостях и казематах, других без лишних слов пускаете в расход в лесу. Не думайте, что я смерти боюсь,— пусть и моя кровь останется на вашей совести!
Когда она наконец исчезла за дверью, я почувствовал, что гимнастерка на спине у меня взмокла. Легче в добром бою побывать, чем выдержать этот спор. В бою я хотя бы всегда знал, что следует предпринять в следующее мгновение.
Девушки ушли и пропали, ни слуху ни духу. Я, правда, пытался внушить себе, что у них все непременно будет хорошо, для беспокойства нет и малейшего основания. Мишка Голдин тоже подтвердил: сторожевой пост возле железной дороги они прошли без сучка без задоринки. Юта щедрой рукой оделила караульного солдата пачками табака, чтобы смотрел туда, куда надо. Пожалуй, табак и впрямь свое дело сделал. У солдата не осталось времени внимательно разглядывать девушек, у него прежде всего на уме подачки. Ну а потом? Дурацкое волнение, совершенно излишний трепет — не станут немцы средь бела дня без всякого к тому повода обыскивать людей на улице, это было бы невиданной сенсацией! Самоуспокоению содействовало и сообщение, что забастовка на Кренгольме прошла без происшествий, никакой стрельбы, наверное, листовки попали по назначению. Доказательство, правда, косвенное, но для утешения годилось и оно.
Тем не менее полной уверенности не было. Ведь забастовка могла пройти спокойно и сама по себе, без того, чтобы листовки дошли по назначению.
Рано утром Первого мая мы со свободными от дежурства ребятами отправились верхом в Ямбург на демонстрацию. Ребята долгое время безвылазно сидели у себя в захолустье, теперь им предстояло на собственном опыте убедиться, что грсударственная власть находится целиком и полностью в наших руках. Пусть на людях покажутся да и сами на красных бойцов поглядят, которых там множество. Это их подбодрит. В Ямбурге полным ходом идет формирование войсковых частей, народу собралось много. Это определенно поможет избавиться излишней робости перед немцами, которая очень даже некстати, может повлиять на твердость поступи, когда мы наконец начнем свое долгожданное наступление на Нарву. Поспешное бегство из города нанесло сильнейший удар по нашей самоуверенности. Сюда следовало добавить еще и то, что мы месяцами видели немцев, только поглядывая из-за кустов, словно бы не смея противостоять в открытую. Некоторые начальники, пожалуй, зашли все же слишком далеко со своими увещеваниями любой ценой избегать инцидентов
Разрешил ребятам до демонстрации немного погулять по городу. Может, встретят знакомых из Нарвы, новостей наберутся, тогда и не беда, что недостает газет, да и те немногие, что приходят, запаздывают на неделю. Потом им долго будет что обсуждать между собой. В этом, по-моему, и состоит смысл официального праздника.
Сам я почти случайно завернул к фотографу. Тот освежил вывеску своей будки на площади и распахнул дверь в ожидании клиентов. Было совершенно очевидно, что в будний день в Ямбурге, превращенном в военный лагерь, делать ему практически нечего: кому взбредет на ум в нынешнее скудное и смутное время увековечивать свою персону, такое приходит в голову, когда живется ладно и не обременяют большие заботы. И то хорошо, если фотограф в состоянии сводить концы с концами. Он, конечно, полагал, что праздник новой власти благотворно скажется на его деле, хоть какая-то польза от Советов, фотопластинок и бумаги они же ему все равно не добудут. В такой день и военные больше по улицам разгуливают, а может, какой крестьянин забредет в город. Куда уж, конечно, до бывших ярмарок, только ведь на безрыбье и рак — рыба.
Хромой фотограф с изнуряющей основательностью усаживал меня на стул с гнутой спинкой, расправлял складки на гимнастерке и все пытался заставить меня держать повыше подбородок, я же всякий раз опускал его. Тоже мне дело задирать нос! Некоторое время фотограф выбирал задник, предлагал береговые валуны и штормовое море — то ли они ему и взаправду больше всего нравились, то ли призваны были выражать революционную бурю и натиск,— однако я ему сказал, что для моего старшего брата, возможно, это и подошло бы, я же предпочел бы что-нибудь попроще. Остановились на лесной поляне, намалеванной на грубой холстине, поодаль стояли полукругом березы и раскидистые кусты. Мне казалось, что венский стул больше всего подходит к ним своим округлым абрисом.
Получилась неплохая фотография, через две недели я получил полдюжины открыток. Они были наклеены на толстом, слегка коробившемся довоенном картоне. Меня старания фотографа смешили, и на снимке выражение лица осталось насмешливым. Во всяком случае, Зина очень хвалила, когда я передал ей фотографию. Один снимок положил себе в бумажник, а оставшиеся четыре отослал с Ютой домой, чтобы не потерялись. Пусть будет родным на память. Надеюсь, по крайней мере, те, что я им подарил, до сих пор где-нибудь сохранились, не забудут хотя бы, как я выглядел: через плечо портупея, офицерская фуражка со звездочкой слегка заломлена, празднично начищенные сапоги блестят, нога закинута на ногу, сам в полуулыбке подался вперед, будто вот-вот встану со стула. Как мне кажется, получился весьма дельный парень. Такой вполне может командовать отрядом или ротой.
Фотография, которую я приберег себе, так и осталась лежать в нагрудном кармане, ее уже больше нет.
Когда я впервые взглянул, на снимок, у меня промелькнула мысль, что грудь гимнастерки вполне могли бы украсить и два моих «Георгия», которые я оставил дома у матери в комоде. Тогда, во время отступления и в предчувствии боев, они казались совершенно ненужными. Прошлые сражения и награды позабылись. Но потом жизнь стала поспокойнее, вот даже сфотографироваться смог.
Наверное, все же лучше, что они остались у меня дома. Не из-за меня. Во время сбора на демонстрацию я оказался свидетелем шумной ссоры. Один красноармеец вцепился в другого, вовсю матюкался и тряс свою жертву так, что все четыре его Георгиевских креста на выцветших оранжево-черных ленточках жалобно позвякивали.
Ах ты сволочь, угодник царский, нацепил на себя кресты кровавого Николашки, хочешь испоганить праздник трудового народа! Ты их за кровь братьев своих получил, да? Да я их с тебя вместе с гимнастеркой сдеру и в выгребную яму выкину' Поглядите-ка на сукиного сына, потешается над кровью жертв революции! По-твоему, царя со всеми его орлами и крестами еще с престола не спихнули, да? Ждешь обратно своего благодетеля?
Но тут коса явно нашла на камень.
А ну, живо убери свои грязные лапы, крыса тыловая. Еще неизвестно, на каком таком продовольственном складе ты, как таракан, отсидел всю войну в щели и жировал за счет других, а теперь, когда мы, фронтовики, провернули революцию, и ты выползаешь на поживу! Смотри, какое брюхо на^ел! Не ты мне эти кресты на грудь вешал, не тебе и сдирать. Я их кровью своей заслужил, битых четыре года кормил в окопах вшей, две пули словил за это время, пока такие, как ты, за линией фронта задницу себе отращивали! Убирайся добром, пока я кишки твои грязные на штык не намотал! Истинное дерьмо, примазавшееся к революции, вот ты кто. Прочь с глаз моих, чтоб тебя водой не смыло!
Тут вмешались другие красноармейцы и разняли сцепившихся.
Я и не знаю, как тут решить. Дело это не такое простое. Конечно, кресты царские, но однако же! Большими звездами да лентами наделяли знатных вельмож за заслуги перед царским двором и за верность царю, но солдатские кресты — их и впрямь приходилось оплачивать кровью.
Полным Георгиевским кавалерам, тем немногим, кто остался в живых, даже царь, несмотря на все свое высокомерие, один раз в году оказывал честь в день своего тезоименитства. Этих людей, даже простых рядовых солдат, приглашали во дворец на торжественный обед. В память об этом каждый мог взять с собой серебряную стопку, из которой во время обеда пил водку. Не так уж и густо за все пережитое, раны и страхи.
Ребята мои преподнесли сюрприз. Когда мы уже пошли колонной, они развернули на двух свежеошкуренных ольховых шестах красное полотнище. На нем неровными жирными буквами было выведено: 1-й Нарвский Партизанский Хулиганский Отряд.
Я не оборачивался, и без того знал, что ребята тянутся за мной, как нитка за иглой. Увидел лозунг, лишь когда мы прошагали мимо начальства. Кто-то смеялся и указывал пальцем, другие на ухо переводили тем, кто не знал эстонского, кое-кто осуждающе хмурился. Повернулся, прочел, но только что уже поделаешь. Потом как следует отчитал за эту мальчишескую выходку. Однако хоть я и старался побыстрее умотнуть, не успели мы еще в седло вскочить, как примчался вестовой и передал, Н что меня срочно требует к себе Дауман. Официально мы уже были приписаны к Тартускому полку Яновского, однако Ансис все еще не избавился от ощущения, что он по-прежнему в ответе за всех нарвитян. В дверях штаба в нос мне ударил густой медовый запах хорошего трубочного табака. Недостатка в этом добре не было ни в одном отряде, хватало и штабу. Мне этот запах вдруг напомнил старшего брата. В последний раз Юрий побывал дома летом тринадцатого года, когда его пароход но случаю доставил в Нарву груз хлопка. Мы не видели его уже несколько лет и теперь уж никак не ждали. Оказалось, что он переходил с парохода на пароход, не задерживаясь нигде настолько, чтобы выслужить отпуск для поездки домой. И на этот раз он нас заранее не известил. Может, посчитал почту слишком неспешной или сам узнал о порте назначения только в море. После того как Юрий ушел в матросы, он вообще присылал о себе лишь скудные вести на видовых открытках. В Зундском проливе прихватил шторм, три человека утонуло. На Доггер-банке задели килем дно, так что тарелки с супом полетели со стола, но все же сами снялись. На реке Святого Лаврентия, ниже Квебека, застряли во льдах, просидели три недели. Названия судов и портов менялись, о том же, как идут дела у него самого, ни слова.
Юрий и дома не отличался словоохотливостью. Сам я того случая не помню, едва только родился, но мать частенько рассказывала, как Юрий однажды весной девяносто четвертого года пришел раньше времени из школы. На расспросы не отвечал, лишь сопел, а когда уже больше не мог отмалчиваться, пробубнил наконец: да так, у мальчишки одного понос открылся. Такой ответ, по мнению матери, не отличался убедительностью, ей стало ясно, что ее дорогой старший сынок попросту удрал с уроков и заврался. В сердцах схватила из-за печки пучок розог, которые давным-давно пересохли и стали ломкими, но и на этот раз порка миновала Юрку. Мать у нас была очень добрая и рассудительная, ей стало жаль этого маленького взъерошенного мальчишку, который и на брань слова из сеЬя не выдавил. Тогда мать пошла к соседям узнать, у них тоже школьники в семье. Когда вернулась, руки у нее дрожали, она тут же выдворила Юрку на кухню, раздела догола, принесла из чулана лоханку и основательно мочалкой и мылом вымыла сына. Одежду его замочила в щелоке. Дурачок ты мой, только и повторяла она, глупышок ты мой, ну вот ведь даже сказать толком не можешь!
Соседских детей тоже отослали домой, школу поспешно закрыли — в Кренгольме вспыхнула холера, которую и в школу занесло.
Повзрослев, Юрий не стал разговорчивее, зато когда мне требовалась помощь против забияк, лучшего брата нельзя было и пожелать. Не мели языком — лучше дело делай, говорил он мне поучительно.
Однажды летом тринадцатого года, возвращаясь после обеда домой, я вдруг, распахнув расхлябанную входную дверь казармы, почувствовал тот же густой, медвяный заморский запах табака, в нем ощущался несказанный дух далеких островов, на которых произрастают пряности, и слышалось дыхание тропических лесов: у нас в Кренгольме такою дорогого табака никто, пожалуй, даже сам директор
Коттам не курил,— правда, я у него сроду не бывал, но высшие служащие фабричной управы иногда курити дорогие сигары, источавшие терпкий, слегка смоляной запах, по ним я и судил.
В нашей пятой казарме перегородки между отдельными квартирами были всего в сажень высотой. Верхняя часть до самого потолка вместо досок была забрана сеткой, поэтому все запахи нашего быта могли беспрепятственно смешиваться и растекаться, ни у кого ни от кого секретов не было. Ароматы кислых щей, жареного картофеля и гречневой каши равным образом проникали из общих кухонь во все комнаты.
И теперь вдруг этот золотистый табак — он, без сомнения, был золотистым хотя бы уже по одному своему запаху. Мне казалось, что вся наша казарма молча и сосредоточенно наслаждается этим запахом, пришедшим из неведомого нам богатого мира.
Я достиг призывного возраста, впереди ожидала военная служба. Брат Юрий спросил, чем я думаю заняться после армии. Сказал, что, пожалуй, пойду по стопам отца, слесарем в фабричную мастерскую. С учением заботы мало, обучусь без труда под рукой у отца. Мог ли я ведать, что надвигается война. Все кругом в полном убеждении твердили: ну пошумят, поругаются, потом, глядишь, немец с русским все равно замирится. В нынешнее время войну уже никак вести нельзя, тем более между великими державами Вы только представьте, до чего мощные пушки дальнобойные понаделаны, а на каждые двадцать солдат приходится по пулемету — ими дня за два войска издали перебьют друг друга, с кем еще воевать полезешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35