Будто мы нуждаемся в объедках с барского стола! Мы хотели всю власть отдать трудовому народу. Чтобы навсегда покончить со всяким стяжательством и неравенством. Так они и этому не верят! Распускают грязные слухи, будто в Смольном ложками икру из бочек лопают и на бильярде золотые шары катают!
В том-то и беда, что раб не представляет себя на месте барина иначе, нежели он это при господах видел. Ему ведома лишь одна истина: либо эксплуатируют тебя, либо ты сам других эксплуатируешь. Насилу им правды не втемяшить, по приказу хвалу не воздадут, это не новость. Пусть сначала на своей шкуре почувствуют, что большевики совершенно особая партия, она создана не для того, чтобы своим людям теплые местечки обеспечивать. И не дай нам бог хотя бы и в самом малом повторить старые ошибки! Человеческое доверие подобно острию ножа, стоит оступиться — уже не встанешь.
Бесит меня эта мещанская мудрость выжидания, желание сперва увидеть, что куда повернет — присоединиться или воспротивиться. Будет мне от этого какая польза или вдруг встанет в убыток? Как хочется стукнуть наконец кулаком по столу: хватит изворачиваться, говори, не хитри, на чьей ты стороне. Тех, кто за нас, если нужно, то и силком заставить идти верной дорогой. Пока сами они еще не взяли в толк, что для них же лучше; ничего, когда-нибудь поймут и спасибо скажут, что не дали натворить глупостей, наставили на путь истинный. Нам было бы гораздо проще. Все ясно, и никакой игры в прятки, можно было бы идти навстречу врагу с развязанными руками.
Проще-то проще, какое уж тут сомнение, да весь вопрос в том, много ли мы приобрели бы таким путем истинных сторонников? Мой отряд наверняка мог бы быть сейчас наполовину больше. Мало ли у нас на Кренгольме осталось дома молодых ребят? Кому нашлась на фабрике работа, тот тихо-мирно работает, у кого ее нет, бродит по поселку да по городу с надеждой на лучшие времена. Ему хочется собственными глазами увидеть, что выйдет на деле из этой красной и белой гвардии, прежде чем куда-нибудь записаться. Кто станет на него кричать и кулаком стучать, от того он явно будет держаться подальше. Уж ему-то насилу мил не будешь! Человек — штука тонкая, почувствительнее часового механизма.
Говорите, отвратительна эта мудрость выжидания? Если бы только это! Как-нибудь стерпелось бы. Но она может оказаться ужасно опасной как для них самих, так и для всех остальных. Задним числом умники всегда других на плаху пропускают.
Но ведь нет у нас, дорогой товарищ Авлой, каких-то иных людей, с которыми и для которых совершать революцию, или, может, вы открыли какую-то новую породу? Так что нам не остается ничего другого, кроме как потихоньку сетовать про себя и все равно делать свое дело. Сетовать настолько тихо, чтобы никто не видел и не слышал — ибо чего стоит ноющий большевик,— зато работать так, чтобы все видели и замечали. Только и делов!
У Авлоя на этот счет явно имелись свои соображения, но он не стал их со мной обсуждать. Не то чтобы ему стоило чего-то опасаться, просто эстонец не привык выворачивать перед первым встречным душу. Мы ведь с ним вообще не были знакомы. Звезда на фуражке, конечно, причисляла его к единомышленникам и товарищам по оружию, однако же до друга еще далеко... Прежде надо бы съесть вместе если не пуд, то хотя бы фунт соли.
Привел я его к реке возле мыса Пийманина. До луковиц Штиглицкой церкви отсюда рукой подать, хотя сама церковь и оставалась за немецким проволочным ограждением, которое сбегало к берегу чуть выше церкви по течению. Авлой оценил взглядом реку: ее ширину, скорость течения, пути скрытного подхода. Для него это была всего лишь тактическая водная преграда. Для меня же — целый мир.
Неподалеку отсюда, только на противоположном берегу, отец когда-то сбросил меня с лодочной пристани на Кулге в реку. Мне тогда было семь лет. Сам отец присел на прогибающиеся доски причала, протянул руку, но, чтобы дотянуться до нее, мне пришлось побарахтаться так, что круги пошли перед глазами и дыхание перехватило, смертельный страх подступил к горлу. С того самого времени я умею плавать... Чуть было не добавил. как рыба. Не совсем так — это все же пришло позже. Когда мы с ребятами повадились наперегонки переплывать протоку, отделяющую Королевский остров и фабричный обводной канал. Не умеющих плавать среди кренгольмских ребят за людей не считали, для этого у нас прямо за порогом было слишком много быстрой и глубокой воды. Самым большим мастаком считался тот, кто умел плавать аршинками так, чтобы по грудь выскакивать из воды. Для этого нужен был удар ноги силой русалочьего хвоста. Этим похвалялись друг перед другом. Даже некоторые крепкие
девчонки справлялись с этим, среди фабричных равноправие было полным.
Река и составляла мир моего детства. Всегда неизведанная и захватывающая, немного опасная и потрясающе хороша. Частенько мы ходили на веслах против течения, проплывали деревню Долгая Нива, заворачивали вот тут же, возле Пийманина, в Плюссу и часами скользили по узкой извилистой протоке между подступающими с двух сторон к самой воде темными еловыми чащами. Особенно захватывающим это было в пору весеннего половодья, когда по коричневатой от торфяников высокой воде плыли давно высохшие сосны с хищно изогнутыми сучьями и кружили в водоворотах россыпи коры.
Зимой подо льдом этот мир был совсем иным. Там же, возле пристани на Кулге, я испробовал свой первый конек; по примеру старших ребят смастерил его из дерева и обил прутом для скольжения. Конек был на одну ногу, другой я отталкивался. Свободной ногой можно было также тормозить и подруливать. Там же я принял и свою первую ледяную купель. Когда сдуру заехал в камыши, которые непременно объезжали парни повзрослее и поразумнее. Мать, само собой, по такому случаю всыпала мне по первое число, но к этому добавился горячий чай с малиновым вареньем, и вся эта история закончилась легким насморком.
Позднее, став чуть постарше, я из своего летнего заработка купил себе настоящие коньки, не беда, что подержанные, я их почти каждую неделю старательно натачивал, чтобы врезались в лед, как две сверкающие бритвы, и повадился ходить на городской каток. Под него каждою зиму расчищали от снега площадку на реке под самым темным садом, где течение было ленивым и спокойным, а намерзал толстым слоем и не был источен родниками. Опасаться трещин и разводин там не приходилось. По вечерам здесь горели огни, оркестр исполнял меланхоличные вальсы «На сопках Маньчжурии» и «Амурские волны», наполненные отзвуками грусти о поражении в войне с Японией, и городской молодежи было весело. Особенно по субботам, когда не нужно было на следующее утро спешить к шести часам на смену. Едва смеркалось, я перекидывал коньки через плечо и уходил на каток и мог оставаться там до позднего вечера.
Когда же случалось всерьез увлечься какой-нибудь девчонкой, то не приходилось задумываться и о завтрашней смене. Все кружил и кружил по отшлифованному ветром черному льду, мороз иголками покалывал щеки, и я не уставал любоваться тем, как на каждом новом кругу вдали опять возникала в темноте на Деревянном мосту редкая цепочка газовых фонарей белого накала, а там, где она обрывалась, будто кто разбросал пригоршню мутных желтоватых бликов. Это светились керосиновые лампы в окнах маленьких деревянных домиков Ивангорбда. Когда глаза уже достаточно свыкались с темнотой, можно было различить, как возле противоположных концов моста вздымались тяжелой массой густой темени громады крепостей, где уже не просвечивало ни единого огонька. Если там и бродили неприкаянные духи, то они в темноте видели, должно быть, так же хорошо, как при дневном свете, и им не требовалось даже зыбкого светлячка, чтобы освещать себе дорогу. Небо в проеме речной долины между двумя крепостями хоть и неярко, но все же озарялось отсветом тысяч электрических лампочек бессонного Кренгольма
Наша река имела много своеобразных, известных на весь город особенностей. Одной из них был специфический звук, которым она в начале зимы извещала о скором ледоставе. Поначалу ледок образовывался где-то в верховьях, видимо у Васькнарвы. Холод обычно шел с Чудского озера. Перед окончательным замерзанием, на всю долгую зиму, только что родившийся ледяной покров отпускал от себя целые ледяные поля и отправлял их предвестниками грядущих морозов вниз по течению. Пороги разбивали эти молодые льды на куски, а водопад окончательно перемалывал в ледовое крошево. Вода в реке бывала по той поре уже слишком холодной, чтобы растопить лед. На своем пути к морю шуга эта, пройдя через извивы Липовой ямки, подкатывала к каменным быкам Деревянного моста и, пробиваясь в быстрине между ними, создавала при трении льдинок о гладкотесаные камни необычный звук, что-то среднее между тихим хрустом и громким шелестом. Этот характерный звук осенней реки был с малых лег знаков любому нарвитянину. Помню необычное чувство нетерпеливого возбуждения, когда отец, вернувшись в последнее ноябрьское воскресенье с поминального праздника на Сиверском кладбище, как правило, объявлял- ну, ребята, готовьте коньки, шорох идет под мостом.
Это было не просто предвкушение радостей на катке, пробужденное шорохом льда у мостовых опор. В этом уже виднелась нарядившаяся в молодой предрождественский ельник Петровская площадь с запряженными в широкие дровни ласковыми крестьянскими лошадьми, которых хотелось без конца кормить с руки хлебом, чудился тысячекратно повторяющийся и густеющий по всему городу запах рождественских пряников и предвкушение несравненного удовольствия от редкого в году лакомства — царе-градских рожков, называвшихся у нас немецким словом «йоханнисброт». Впереди был самый большой и умиротворяющий праздник в году, он подступал уже совсем близко, еще чуточку терпения Поэтому нас так завораживал этот ледяной шорох.
У нашей реки были свои особые голоса, свои миноги, свои люди Потешные бородатые рыбаки с верховья, которые прииаливали на Кулге на смоленых ветхозаветных лодках и продавали рыбу, перемежая русские слова с эстонскими. Весной приплывали с чудской ряпушкой, позднее шли лещи и судаки. Плотвой не торговали, плотву мог наловить себе любой, была бы охота. Когда я потом служил действительную в Забайкалье, там V нас тоже была таежная река. Совершенно чужая и-полная неведомых опасностей, с ледяной даже в разгар лета водой и внезапными паводками, которые по весне сносили все временные мосты, вынуждая мужиков снова и снова браться за топоры. Бешеная и непредсказуемая река диких и нелюдимых краев, куда и ступить-то боялись — собьет с ног и унесет с собой. Зато река Нарва, или по-нашенски Нарова, была похожа на домочадца, спокойная и благонадежная. Я не помню, чтобы кто-то когда-нибудь в ней, кроме разве чужих, тех, что вообще реки не знали, да нескольких самоубийц, пожелавших красиво и геройски умереть и бросившихся с моста вниз головой. Мы жили с рекой бок о бок, считаясь друг с другом и друг друга оберегая. Река была душой города, всегда чистая и полная сипы, нестареющая Она текла и по городскому гербу, лучше которого нельзя было и придумать На синем щите друг против друга два вида оружия — двуручный западный меч и кривая восточная сабля. Между ними рыбы. Две крепости на противоположных берегах Наша река ни в коем случае не была просто обильной проточной водой. Она оставалась словно бы живым существом со своей душой и собственной волей, которыми воздействовала и на судьбы живших по ее берегам людей.
Должен ли я был делиться всем этим с Авлоем, человеком, здесь совершенно чужим? Может, ему это показалось бы даже странным. В его глазах я был просто случайным командиром отряда, лицом, тем самым, официальным, не более того. Какое ему дело, что у меня и раньше была да и сейчас продолжается какая-то своя жизнь. Ему не с руки задерживаться на каких-то настроениях. С виду он был одним из тех железных людей, которые при исполнении служебных обязанностей не поднимают глаз и не оглядываются по сторонам Нашли гоже время и место изливать душу, товарищ командир!
То, что при первой встрече с ним у меня вообще могли возникнуть подобные мысли, вероятно, должно было бы все же насторожить меня Я угадывал это чутьем, но подавил их в себе Помимо бога, попов и загробной жизни, мы решительно отбросили и вымели из сознания и менее действенные усыпляющие классовое сознание наркотики, как, например, предчувствия. Либо явление зримо существует, либо его нет в природе. Мы материалисты до конца. Предчувствия пусть останутся уделом дворянских барышень В общем-то, так оно и есть.
Авлой внимательно огляделся, понаблюдал немного из-за кустов за противоположным берегом и не обнаружил там никакого движения.
Немцев словно бы и в помине не было, этот забытый всеми уголок не представлял для них никакого интереса, Удовлетворенный увиденным, Авлой ткнул пальцем в направлении маленькой Пийманинаской заводи на обращенной к городу стороне мыса.
Вот отсюда и двинем.
9
А помнишь, Зина, как ты вернулась в тот раз из отряда с огромным животом?
Юта спрашивает это с таким молодым задором, что я уже и не замечаю ни ее седых волос, ни дряблых щек, всех этих грустных и неотвратимых следов пронесшихся десятилетий, от которых я и сама не избавлена, но которые четче замечаешь у других, кого не каждый день приходится видеть. В этот миг я не осознаю, что и время то, и та Нарва, куда она зовет меня, находятся от нас обеих так безумно далеко — на расстоянии световых лет. Причиной тому какой-то необычный отзвук в голосе Юты. Она не просто предается воспоминаниям, как это частенько делают старые люди,— она с головой уходит в прошлое, чтобы снова целиком очутиться в тех днях, и я следую за нею.
Ради этого мгновения несомненно стоило пускаться в столь дальнюю дорогу.
Я прибыла к ней в гости не только физически, по авиабилету и въездной визе, но и духовно. Какие все-таки прочные узы связывают нас!
Мы смеемся с удовольствием^смеемся с огромным облегчением, будто разом сбросили с плеч тяжкую ношу возраста. Смех помогает преодолевать вкравшееся исподволь отчуждение. Мы уже больше вроде и не две уставшие от жизненных невзгод женщины в этой прибранной до блеска двухкомнатной квартирке на окраине Мальме, а снова непоседливые и склонные к проделкам девчонки из той далекой весны, которую в наших воспоминаниях окутывает радужная дымка. Мне кажется, мы вновь способны хохотать и носиться как угорелые. Ничего не изменилось, мы все те же, что и в ту пору. Человек до смерти остается самим собой, по крайней мере в душе. Иначе он никакой не человек. Просто слизняк на двух ногах.
Обращаю взор на улицу, глаза словно бы нащупывают знакомый зазубренный контур лесов в Занаровье, под которым мы должны пройти, чтобы попасть к своим ребятам. Я и наяву вижу ту неровную чернеющую полоску. Несмотря на растворяющиеся в далеком мареве многочисленные вышки портовых кранов Лимхамна и желтую дымку над плоской полосой земли, которую не оживляет ни одна рощица. Порт Лимхамн обычно окутан желтоватой пеленой, я это отмечаю уже третью неделю подряд. Отвратительный, уродующий небо цвет. Явно какие-то заводские трубы выбрасывают эту отдающую серой желтую мглу. Может быть, влияет и неблагоприятное направление ветра? Удивительно зловещее небо. У меня странное ощущение, будто воздух здесь слегка чем-то пропитан, самую малость, трудно даже определить, что это за такой искусственный привкус, но только не запах чистого воздуха. У меня было время наблюдать за окрестностями отсюда, из окна четвертого этажа. Сначала я немного побродила по городу, но вскоре это мне надоело; сколько можно разглядывать чужие улицы и дома. Для меня незнакомые города в известной мере все на одно лицо. Видимо, я уже слишком стара, чтобы привыкать к ним и уживаться с ними. Теперь мы больше сидим вдвоем и все вспоминаем. Собственно, для этого нам и понадобилось встретиться через столько лет. Юта понимала это, когда выслала мне приглашение.
Юта, Юта, какой же стыд тебя тогда обуял! Залилась краской, и уши, и шея покраснели, когда Яан поделился своей идеей. Ну хоть теперь-то ты можешь признаться — мысль была исключительная? Простая и верная. Ни малейшего риска засыпаться. Кому бы из нас еще могло прийти в голову такое? Никому, кроме как Яану, золотая была у него голова, и не думай возражать.
Конечно, мне было ужасно неловко, тут ты права. Подумать только, какие мы были молоденькие! Вчера еще школьница с бантиками в косичках, а сегодня вдруг с животом! Куда глаза девать, если встретится кто-нибудь из знакомых? Ведь непременно встретится!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35