Нарвский водопад
Роман
Чего ты плачешь — потеряла что-нибудь, да?
Ну сущий вертун. Живот выпятил, руки за спиной, сам давно уже вырос из вытертых на коленях добела джинсов. Спрашивает, по-моему, в третий раз. По крайней мере, откуда-то с окраин моего подсознания вопрос его звучит уже многократно. Слуховое эхо, не иначе.
С виду дошкольник. И нашел-таки себе эдакий прелюбопытный объект. Диковинная тетка, вся в слезах, ерзает по неструганой скамейке так, что зеленые чешуйки краски осыпаются, словно древесная перхоть. Занятно! Наконец-то отыскался человек, с которым что-то происходит. А то одна зияющая пустота, которая и полдень становится пронзительной до мозга костей. Старая, полуразрушенная церковь из серого тесаного камня одна неспособна питать любопытство, окна ее затянуты пыльной пеленой, а двери забраны висячими замками. К тому же стоит она вот так уже целую вечность. Надоело!
Мне же здесь все видится в былом свете. Ровная булыжная мостовая вокруг церкви, водостоки до самого тротуара дочиста выскоблены метлой дворника, поодаль встали почтительным полукругом крашенные желтой охрой деревянные домики, изредка попадется и зеленый. Милый старый Юхкенталь. Домов этих уже нет, ни единого. Высятся пятиэтажные серые казармы из сборного железобетона, они поставлены здесь с полным пренебрежением по отношению к церкви — одна наискось, а другая и вовсе высокомерно, тыльной стороной, пространство между ними будто нарочно запущено, заросло лебедой и крапивой, булыжная мостовая скрыта под мусором многих десятилетий. Дома делают вид, что. никакой церкви тут вовсе и не бывало. Какое им дело до нее.
Знаю, иной житель крупнопанельного дома взвился бы, услышав про казарму, ему пришлось годами дожидаться своих двадцати восьми со всеми удобствами квадратных метров. Знаю. Но ничего не могу поделать. А может, и не хочу. Пусть уж меня простят, но одинаковые снаружи и изнутри большие дома, в которых живет вкупе много людей, в моих глазах навсегда останутся казармами. Это у меня с детства. С Кренгольма. Может быть, слово это там произносили с другим оттенком?
Теть, ты что-нибудь... опять затянул приставала.
Нет уж, он ни в какую не отступится. Бульдожья хватка пытливого возраста, он непременно должен добиться ответа. Насупился. В иные мрачные периоды жизни этого самого участия приходилось тщетно ждать годами. Я вдруг сморкаюсь наподобие действительно слезливой тетушки и сама себе не отдаю отчета, то ли отвечаю ему в мыслях, то ли вслух.
Ну конечно потеряла. Я, Зина Аунвярк, многое порастеряла. Только не тебе, малыш, мне все это вернуть.
Теперь он немного поразмыслит над сказанным, прежде чем про себя признает меня чокнутой, и побредет дальше. Назад, в свое время. Иначе и быть не может. Я же не в состоянии взять его с собой в мои годы, хотя в них и кроется много захватывающего, ему бы там было интересно. Вместо этой безобразной развалины, окна которой годы затянули свинцовой пленкой пыли, там возвышается новенький восьмигранный храм. Светло-серые стены из камня, ровные как по линейке, на западной стороне поднимается стройная колокольня. Мне кажется, это была одна из красивейших церквей новой постройки во всей Эстонии. Ласкала взор. Словно удар гигантского топора снес всю ее верхнюю половину, огромный косой срез прикрыт неказистым дощатым пластырем. Не все раны поддаются врачеванию временем, иные оно просто старит. Давно ли это было, когда я проходила конфирмацию здесь, в Александровской церкви. Да знаешь ли ты, человечек, что это такое - конфирмация? Откуда тебе знать, навряд ли и родители твои помнят, они ведь тоже намного моложе.
Вдруг мне становится трудно уйти опять с головой в свои годы С чего бы это? Неужели этот маленький нарвитянин настолько спутал нить моих мыслей? Вслушиваюсь в себя и не нахожу ответа. Тогда я перестаю заниматься собой и обращаю внимание на окружающую меня действительность. Наконец догадываюсь. Мир вокруг меня с тех пор слишком уж изменился. Нынешний не создает нужного мне фона. Прежде в тихую погоду, в особенности же при южном ветре, как сегодня, здесь, возле церкви, да и по всей Липовой ямке непременно слышался шум водопада. Много лет тому назад, когда построили гидростанцию, водопад осушили и реку выше железнодорожного моста повернули в подводящий канал. Речное ложе с дном из рассыпающегося известняка и с каменистыми откосами давно уже заросло буйными травами и отдельно торчащими кустами — какая-то покинутая после извечного противоборства сил природы унылая пустошь, Весной, в паводок, излишек воды в течение нескольких дней опять бешеным потоком пропускают через водопад, в те дни полгорода приходит на это. Бедняги, для них река с совершенно обычным водопадом шла редкой достопримечательностью. Для того чтобы вычистить ложе и убран» заросли, этих нескольких дней явно недостаточно. Нынешние в некоторой степени побаиваются этой разбушевавшейся стихии; несмотря на предупреждения местного радио, ежегодно река в ложе топит какую-нибудь забытую там беспечным хозяином. Настолько все уже отвыкли от водопада.
В моем времени шум водопада не смолкает ни на мгновение Нарвы.
Хочу уйти в воспоминания. Вдруг я начинаю побаиваться потока этой новой жизни, который стремится утопить меня наподобие вырвавшейся на свободу полноводной реки. Неприятные перемены следует просто не замечать, как же иначе?
Обращаю взор к куполам православной церкви. Отменные кирпичи делали в свое время на Кулге, не поддаются ни времени, ни безумной разрушительной страсти человека. Луковицы красноватого византийского храма без малого столетнего возраста тянутся взглянуть на меня из-за пыльно-серого сборного дома. И зачем только понадобилось ставить его непременно накрест между обеими церквами? Насколько знаю, война здесь выжгла все дочиста, ровное поле, строй, как душе угодно. Видимо, чьей-то душе и было угодно именно так. Может, хотела продемонстрировать собственный воинствующий атеизм? Во всяком случае, напортили не так уж мало. Когда-то от алтаря православной церкви пролегала прямая улица до главного входа церкви лютеранской. К богу это, пожалуй, отношения не имело, но наш старый дощатый Юхкенталь, называвшийся по-новому Йоала, некоторым образом облагораживало. Не было здесь, кроме этих церквей, крупных каменных построек, если не считать гостиницы возле самого вокзала.
В сантименты ударилась, мамаша? И дались тебе эти церкви, сама ведь с ранней молодости неверующая Да и смолоду редко здесь бывала. Помнится, и на конфирмацию пошла за компанию да ради обычая, а может быть, чуточку и ради красивого белого платья. В православную церковь вообще почти не заглядывала, разве что разок-другой. В пасхальную ночь там любопытно было посмотреть на крестный ход да с парнями похристосоваться. Все тебе хихоньки да хахоньки, а благочестия вообще с мизинец. Наша Нарва не зря слыла вольнодумным городом.
Нет, погоди,- - в стенах этой самой церкви мне однажды все же довелось пережить настоящее потрясение. Во время второй мировой войны, в июле, когда немцы подошли на орудийный выстрел. Они приближались к Нарве как-то противоестественно, из-за Чудского озера, их батареи стояли за Плюссой, и целились они конечно же в станцию и железнодорожный мост, но ад кромешный стоял по всей Йоальской округе. Посвист сливался с грохотом, осколки от снарядов прошивали деревянные дома накрест, словно раскаленная дробь дырявила воск Куски тола шлепались в воздухе наподобие неуклюжих черных птиц. Вскоре где-то загорелось, и запах взрывчатки смешался с гарью.
Постой, а не путаю ли я что-нибудь? Вдруг весь этот хаос запал мне в память и вовсе с апреля девятнадцатого года, когда батарея красных от Усть-Жердянки стреляла по городу? Когда мы на Кренгольме в шутку говаривали: слышишь, наши ребята бьют? — мы отлично знали, что у наших ребят пушек нет, но вдруг им прислали подмогу для взятия Нарвы?
Нет, в девятнадцатом все было потише: тогда чередой шли четыре взрыва, а за ними следовал перерыв, пока заряжали орудия. Вскоре и тогда занялся пожар, и с тремя городскими ручными насосами делать было нечего; пока на Кренгольме разводили огонь в топке парового насоса, старый Юхкенталь сгорел дотла. Жар стоял такой, что в окнах церкви оплавились стекла.
В сорок парном ничего похожего на подобную размеренную бомбардировку не было. Выстрелы невозможно было сосчитать, у немцев имелось во много крат больше стволов. Возникало непреодолимое желание сжаться в малюсенький комочек, превратиться в невидимку, спрятаться под землю. Самое надежное бомбоубежище в Йоала мы нашли под православной церковью. К счастью, когда церковь строили, под ней возвели просторный подвал, под боком у четырех больших воздухогревных печей там могла уместиться добрая половина окрестных жителей. Цоколь из финского гранита нам представлялся настолько несокрушимым, что от него, пожалуй, срикошетил бы любой снаряд. На то и надеялись.
Там-то и случилось это несчастье с Юханом Сультсом, будто вчера нее было Бедняга Юхан, пожилой уже человек, почти одного возраста с нашим отцом, жизнь научила его осмотрительности. Сын давно в России, жена на Сиверском кладбище, один как перст. С грохотом скатился он с двумя чемоданами по лестнице в подвал, побоялся второй раз в жизни оказаться погорельцем, остаться гол как сокол, как с ним уже было в девятнадцатом. В убежище вдруг задергался, места себе не находил, все рвался вернуться домой за маленьким саквояжем. Твердил, что там-то у него самое ценное, если не убережет — все пропало, а он, голова садовая, схватил впопыхах чемоданы с одеждой. Бог ведает, что за сокровище у него там могло быть, всю жизнь проработал то на староткацкой фабрике, то чернорабочим на мызе Йоала и больших денег никогда не видел, кроме той малости, которую бессменный начальник главной кассы Крен-гольмской мануфактуры господин Сирициус велел в получку после вычета лавочной задолженности выдавать ему на руки. Юхан никак не мог успокоиться. Мужики все отговаривали да отговаривали его, но старый человек своим умом силен. Юхан ругался с мужиками; ему всего полсотни шагов до улицы Мадиса, обернется, прежде чем немцы пушки зарядить успеют. Одна нога здесь, другая там. Только к двери пропустите.
Разве такого удержишь? У каждого свои собственные заботы и страхи, глядишь, Юхан и улизнул. Как ни хвалился, но застрял он надолго. Немец все же успел перезарядить орудия. Наверху завывало и грохотало без передышки, от отдельных близких попаданий содрогались своды подвала. Это на время заставило позабыть про Юхана. Вдруг какая-то женщина настежь распахнула наверху дверь и пронзительно закричала: помелите! Юхану Сультсу прямо на паперти ногу оторвало!
Юхан уже почти добежал со своим бесценным саквояжем до подвала, когда рванул этот его снаряд. Еще полсекунды, и Юхан укрылся бы за косяком двери Все думали, тут ему и конец, истечет кровью, хлестала как из пожарного рукава. Но кто-то из очевидцев не растерялся, в руки изо всех сил стянули брючным ремнем культяшку, и случайней поенная карета «Красного креста» увезла Юхана. В больнице бедняге зашили рану и отправили его санитарным поездом в Ленинград. Там он, послухам, даже встал на костыли, только назад в Нарву Юхан не вернулся в городе уже были немцы. И остался он безногим в Ленинграде, и в блокаду умер от голода; надо думать, что сказалась и ослабленность после такого ранения. Это я услышала уже после войны
Когда мы тогда под вечер, после обстрела, выбрались из церковного подвала, на камнях еще чернело большое кровавое пятно, возле которого сиротливо стоял маленький саквояж Юхана, его сокровище так никому и не понадобилось.
Несмотря на возбуждение, я в тот самый момент успела заметить возле цоколя церкви среди каменного крошева большой осколок от снаряда. Величиной с ладонь, с зазубренными и острыми, как бритва, краями. Такой способен рассечь человека надвое, если угодит в пояс. У меня даже сомнения не возникло: вот он лежит, убийца Юхана! От ужаса меня передернуло. Потом уже поняла, что вовсе не обязательно это был тот самый кусок стали, они тут разлетались стаями, так уж непременно именно этот должен был шлепнуться сюда?
Но в тот вечер, когда до жути развороченная Йоала после многочасового страха и ужаса едва переводила дух, я обошла стороной предполагаемого убийцу.
Когда я задумываюсь о судьбе Юхана, перед глазами снова и снова встает одно старое воспоминание. В свое время Юхан любил вращаться в обществе; несмотря на возраст, он охотно участвовал в вечеринках и играл в спектаклях, стоило только позвать и мне довелось однажды играть вместе с ним в обществе трезвости «Выйтлея». Пьесы уже не помню, наверняка это была какая-то комедия, ведь комедия непременно обеспечивала нам расположение публики и полный сбор, Юхан, во всяком случае, играл в той пьесе старого безногого солдата, вернувшегося с турецкой войны, я же была его дочерью. Он на удивление споро и естественно ковылял на своей деревянной ноге через сцену, все тук да тук. Не только зрители, но и сами исполнители готовы были поклясться: этот человек действительно одноногий. Когда-то кто-то из ребят, помнится, Максим Хейнтук, в перерыве за кулисами сказал ему, что ты, дядя Юхан, у нас поистине одноног, Юхан от души расхохотался. Ребята, сказал он наставительно, экое дело пришканделять из Турции в Нарву на одной ноге, лишь бы душа в теле оставалась да Нарва на месте была. При таких вроде подтрунивающих словах глаза Юхана оставались серьезными.
Наверное, надо бы сейчас снова взглянуть и на то памятное место? Схожу, обязательно схожу. Хотя ничего в этих краях и не осталось в прежнем виде, все до последнего булыжника погребено под толстым слоем наносов, выдрано из земли или вдавлено в землю и залито асфальтом.
Но правы оказались окрестные жители в одном: православную церковь ни одна бомбежка не смогла одолеть. Говорят, что в свое время царь вместе с митрополитом приезжали освящать этот храм — может, поэтому он такой крепкий выдался? Да ерунда, какую там крепость могло придать этим стенам августейшее освящение, видимо, дело все-таки в звонких кирпичах завода на Кулге. Весь город разнесли, одна эта церковь и осталась в целости. Вблизи, конечно, видно, сколь густо иссечены стены, раны поглубже впоследствии заляпаны цементом, а вместо некоторых разбитых ступеней отлиты из бетона новые. Но это все же сущие царапины. Хорошо, что она стоит здесь, возле станции. Когда теперь какой-нибудь старый нарвитянин после долгих лет отсутствия приезжает сюда поездом, его встречает хоть один признак минувшего. Ведь кто-то из них все же возвращается впервые, наездом, в Нарву -- вплоть до сегодняшнего дня. Не то бы это знакомое название можно было счесть просто за случайное совпадение в совершенно незнакомом городе, где нет смысла сходить с поезда.
В действительности с городами происходит та же история, что и с людьми. Их век, конечно, куда длиннее, измеряется столетиями, но однажды умирают и они, и печальна участь человека, которому случается пережить город своего рождения или юности. Что бы ни доказывал разум, как бы хорошо ты ни сознавал неизбежность, смириться с этим невозможно. У тебя отняли что-то исконно твое, что-то неповторимое, чего ты никогда не забудешь, в душе твоей поселилась бесприютность, и эту незатухающую печаль ты будешь нести в себе до конца дней своих.
В молодости, не задумываясь, люди с охотой и удовольствия ради устремляются в большой мир. Сожаление и тоска подкрадываются лишь с годами, но и тогда незаметно, на цыпочках. Это было видно и по Виллу, моему единственному оставшемуся в живых брату, который в августе сорок первого года, в самый последний час, прибыл с ленинградской дивизией народного ополчения в Нарву. Просто чудо, что телеграмма об этом пришла за час до прибытия эшелона и знакомая разносчица телеграмм сумела отыскать меня в больнице, на работе. Мы полтора часа ходили с Виллу по городу, ни на секунду нигде не присели, не было времени — в части ему дали полтора часа, ни минуты больше, и он жадно стремился все осмотреть. Потом их сразу отправили на передовую. В тот же день под вечер Виллу в первом бою был тяжело контужен, и его увезли обратно в Ленинград, нарвекая больница находилась уже под обстрелом. Больше мне брата увидеть не довелось, он тоже умер в блокаду. После госпиталя Виллу снова работал на своем старом заводе на Васильевском острове, к воинской службе оказался непригоден, там голод и доконал его.
Всего полтора часа довелось мне глядеть ему в глаза, пока мы бродили по знакомым местам. Их он не видел долгие двадцать два года, с января девятнадцатого, когда белые заодно с финнами вновь заняли Нарву и наши ребята опять отступили к Ямбургу. Надеялись, правда, вскоре вернуться, и уже насовсем, но вышло по-другому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35