Они такие тихие и кроткие, что можно пройти мимо и посчитать их вроде бы принадлежностью ландшафта. Каждое воскресенье, утром, когда не льет дождь или не метет метель, они направляются к выходу из метро и верой и правдой сторожат там не менее двух-трех часов. До сих пор я еще ни разу не видела, чтобы их навещали внуки. Кто знает, живы ли, здоровы ли они вообще. Но старички все равно надеются, что однажды внучата обязательно приедут. Как только настанет воскресное утро, старички, взявшись под руку, ковыляют к метро. В одно из воскресений рассеянные внучата непременно вспомнят, что их тут, в Кунгсэнгене, от всей души ждут.
По старушке я, что называется, могу часы сверять, если неохота включать телевизор. Каждый вечер ровно в восемь она до отказа открывает в ванной кран. Не знаю, то ли она принимает ежедневный душ, то ли стирает чулки, только каждый божий день ровно в восемь у меня в ванной гудит под потолком труба. Я уже свыклась с этой потрясающей точностью. У старых людей иногда еще подобное встречается, не правда ли? Пожалуй, она с большим усердием моется и стирает^белье. Лицо у нее всегда румяное, кажется, будто кожа на щеках от беспрестанного мытья стала просвечивать, и платья у нее обычно выцветшие до основы, вся краска сошла. Вот такая она опрятная, моя госпожа Грендаль, соседка сверху, ты теперь представляешь?
Ну вот, тетя Зина, наконец я, кажется, выпустила первые пары. Теперь ты расскажи о своей жизни. И расскажи хоть немножко о Нарве, о такой, какой она когда-то была, ты ведь помнишь больше моего.
Знаешь, в общем-то, у нас есть время до завтрашнего дня. Я отпросилась на день за счет отпуска, чтобы проводить тебя на пароход. Так что не торопись. Спать мы много не будем, отоспишься в своей каюте. Часа два нам на сон вполне хватит, не так ли? Все остальное время наше. У меня такое ощущение, словно я долгие годы ждала этого дня. Не было о нем и малейшего понятия, но я ждала. Так пусть у меня будет хотя бы один вечер, когда я не должна слушать то, что бормочет этот ящик, поверь, я по горло сыта его бодрой консервированной болтовней.
11
Это был один из самых неприятных случаев в моей непродолжительной командирской жизни.
Охотнее всего я бы вообще не вовлекал девчонок в эту историю, войны и рискованные задания не женское дело, с этим мужчины обязаны сами справляться, раз уж взялись. Но делать было ничего. Первомайская забастовка на носу, с курьерами что-то приключилось. Еще позавчера должен был вернуться человек из Нарвы, я прождал его напрасно. Кто знает, где зашла в тупик его дорога. До очередного обмена людьми в Дубровке, где можно было бы протолкнуть своего человека с листовками, оставалось еще три дня, дело же не терпело отлагательства. Мадис Лайус передал из Ямбурга весточку: ребята раньше, к сожалению, не смогли, теперь вы не тяните, не то все пойдет насмарку. Не попадут листовки вовремя к немецким солдатам — поди знай, вдруг им отдадут приказ стрелять, и пойдет тарарам! Тогда кровью аукнется. Вон на мызу Йоала ввели целую команду немецких пулеметчиков.
Давайте живо! Как я не любил такие приказы. Живо всегда означает сломя голову Промахи тогда неизбежны Но они могут оказаться пагубными — мало ли мы видели такого на фронте. Теперь я должен был рисковать единственной сестренкой и Зинулей. Прямо хоть вешайся — другого выхода не находил. Если вдруг провалятся, я даже не представлял себе, каким образом смогу им помочь. Немцы горазды расправляться при всевозможных агитационных акциях, блюдут боевой дух в войсках. Военно-полевой суд — и прямая дорога в немецкий концлагерь. И бесследно канут туда. Если не случится чего-нибудь похуже.
И все же я предложил, по-моему, верное решение. Всю ночь ломал над ним голову — слабого места не обнаружил. Девушки должны были представиться беременными и, обложившись листовками, пронести их. Но вдруг моя тихая и послушная сестренка Юта решительно воспротивилась, я сдуру повел речь об этом при Виллу Аунвярке, брате Зины. Дал промашку. Юта наотрез отказалась, и переубедить ее мне не удалось. Зина, та покраснела, покрутила головой, вздохнула и наконец против воли согласилась. Договорились, что Юта предстанет в роли сопровождающей, тем вернее — ведь ни один здравомыслящий человек не пошлет через демаркационную линию в одиночку женщину на последнем месяце беременности.
Когда я пришел проводить их в дорогу, Зина резко повернулась ко мне спиной и буркнула, чтобы я сгинул. Она по самые мочки ушей зарделась от жгучего стыда, так ей не хотелось показываться мне. Юта тоже принялась отмахиваться, будто я ненароком забрел в женскую баню: нечего тебе тут пялиться! Они тотчас же забрались на дрезину, и ребята покатили их к Нарве-Второй.
Я сидел будто на углях. Строго-настрого приказал оставаться на месте и наблюдать из зарослей, сумеют ли девчонки пройти. Неожиданно ко мне подошел Мишка Голдин и очень тихо что-то проговорил. Ему пришлось повторить сказанное, прежде чем до меня дошел смысл.
Не беспокойся, командир, все сделаем. Если ненароком сорвется, устроим тарарам, привлечем к себе внимание, поможем девчатам улизнуть, они и вернутся. Сам знаешь, немцы на нашу сторону не полезут.
Возможно, все именно так и будет. И все равно я не находил себе покоя. У меня не было ни малейшего представления, в каких случаях устав караульной службы кайзеровской германской армии позволяет применять на посту оружие. Вдруг попытка к бегству дает на это право?
С логической последовательностью я внушил себе, что немцы до сих пор относились довольно спокойно и терпимо к гражданским лицам с аусвайсом, не пытались придираться. Их ведь сколько проходит через границу в обоих направлениях. На всех внимания не напасешься. Так-то оно так. Однако же... Что, если наши листовки, которые мы до этого успели переправить в Нарву, их уже насторожили? Те листовки, должно быть, уже давно подброшены в казармы, значит, и офицеры о них знают.
Я успокаивал себя тем, что немецкие солдаты обычно довольно дисциплинированны и не станут сразу ни с того ни с сего палить. А что, если вдруг наши ребята слишком разойдутся со своим обещанным тарарамом, вызовут подозрения и командование противника решит дать нам по рукам? Все же мне следовало самому пойти с ними, кто кроме меня, удержит ребят. Молодой задор может оказать медвежью услугу, как это я сразу не подумал об этом! Теперь, к сожалению, было уже поздно, они явно будут на месте раньше, чем я даже в лучшем случае успею доскакать на коне к Нарве-Второй.
Кто знает, долго ли я еще занимался бы подобным самоистязанием, если бы Виллу Аунвярк не препроводил ко мне необычную гостью. Олли Веспер собственной персоной, этакая барышня... ну, одним словом, хорошо известная всей Нарве стреляная птаха. В вечерних туфлях на высоком каблуке, в развевающемся цветастом платье — то ли из крепдешина или креп-жоржета, материала тонкого, такого у нас в Кренгольме сроду не ткали; итак, совершенно неуместно разодетая, если учесть дневное время да наши немудреные полевые условия. Сам Виллу ехидно усмехался, хотя и выглядел при этом несколько обескураженным, словно бы пристыженным.
Погляди, командир, что за пташка к нам залетела. Неслась от Нарвы-Второй как угорелая, только пятки сверкали, не глядела и на то, что каблуки на тропке вязнут. Ни за что не хотела заворачивать к тебе. Мы уж на что вежливо упрашивали, так ей, оказывается, в Питер приспичило. Когда ребята не поддались, с ходу предложила, мол, не тяните время, пойдем, тут же в сарае слегка поваляемся, и я побегу дальше. Поди угадай, что за муха ее укусила в Нарве, там ведь от чинных немецких офицеров проходу нет, безработица барышне вроде бы не угрожала.
Олли метнула в его сторону сердитый взгляд и обозвала дубиной.
Куда же это барышне так к спеху? А документы в порядке? Она вывалила из ридикюля на стол целую кучу всевозможных пропусков с печатями — на передвижение в комендантский час и на переход демаркационной линии в обоих направлениях, я всех таких и в глаза не видел. Стало яснее ясного, что ради этих бумажек ей не приходилось выстаивать очереди в комендатуре.
По какому такому случаю пожаловали? Чем собираетесь быть полезной рабоче-крестьянской власти?
Вог тут-то ее прорвало. В течение некоторого времени мне не удалось и слова вставить.
Прочь, в Питер! Нарва — это мертвый город! Хватит жизнь растрачивать. Немец скуп, как черт нищий! Лишней марки не потратит на удовольствие души и тела. Право завоевателя: ему подавай все даром! Еще считают себя страсть какими цивилизованными, пол-Европы прошли, во Франции курамаж разводили с утонченными барышнями! У редкого бывает широкая натура, у кого родитель владеет в Пруссии или в Померании имением побогаче. Такой, правда, закатывает пир на весь мир, угощает всякой всячиной и велит денщику потехи ради заливаться по-тирольски: о-ла-ла-ой-ли! Только это такая же редкость, что твоя золотая пятирублевка в рыночном ларьке. Нет, нет, никуда, кроме как в Питер, смысла нет в этой глухомани перезревать, время-то бежит...
На что у тебя, дурочка, в Питере надежда? Там сейчас ни у кого до вашей сестры дела нет, мужики революцию вершат и народную власть устанавливают, юнкеров-кутежников и прожигателей жизни всех невесть на какой срок по углам разогнали, сидят и не рыпаются
У Виллу прямо-таки брови свело.
Олли снова набрала полную грудь воздуха.
В Питере, дружок, сейчас можно чудеса творить. Там, кроме твоих вершителей революции, все закоулки еще забиты бывшими людьми. В больших богатых домах полный ералаш — где старики дали дёру или свое схлопотали, а состояние досталось беззаботным молодым ребятам, что умеют наслаждаться жизнью, где старики сами наловчились брать от жизни все, что еще можно взять, прежде чем бухнет за упокой. И раньше во время чумы самые большие пиры гулялись. Не внакладе буду, золотом и бриллиантами еще не за такой товар платят. Я ведь в вашу революцию не лезу, пусть каждый занимается тем, чем может. Вы распоряжайтесь себе землей да властью, а я буду распоряжаться своими делами. И что ты мне без устали талдычишь: не до того нам, не до того — революцию что, для монахов делали? Монахи посиживают себе в своих кельях, как и при царе, какое мне до них дело.
Да погоди же, барышня, по-твоему, революция непременно призвана обеспечить вволю твое ночное занятие, так получается? Оказывается, и ты не иначе как воспрянувший раб — пролетарий плоти и постельный интернационал или как все это прикажешь назвать?
Шуток не принимает, хмурится. Видимо, не угадать ей, куда разговор повернет. К тому же нюх у нее поистине собачий, сразу чувствует, когда ее начинают исподтишка поддевать, даже если не все в разговоре уясняет. Да много ли у нее вообще соображения и к чему ей разум? Скорее какое-то особое биологическое чутье. Видимо, обостренное постоянной ориентацией на инстинкты. Без слов улавливает, где она желанная, а где ее презирают. Тоже профессиональный навык...
Стало ясно, чго нет особых причин задерживать Олли.
Ну кто именно в эту минуту втолкнул в комнату этого чекиста в кожанке? На передовой бывает редко, но все стремится узнать и увидать. Не могу отделаться от ощущения, что он считает себя в каком-то смысле особенным. Мне он не начальство, я его не выбирал и не уполномачивал Однако Авлой умеет производить впечатление, что представляет по сравнению со всеми другими куда более солидное ведомство. Будто именно он отмечен особой пробой революционности. Исходит ли это кожанки и маузера в деревянной кобуре?
Конечно, Оллины аусвайсы сразу же вызвали у него подозрение. Ворох измятых бумажек в его глазах вдруг зашуршал и стал расползаться наподобие змеиного выводка. Откуда это у тебя в таком количестве и на все случаи жизни? Не сама же ты их варганишь? Значит, тебя ими снабжают немцы. Тогда вполне очевидно, что они ждут от тебя и соответствующей мзды. Какое такое задание получила? Не может быть, чтобы никакого! Это нелогично, раскинь-ка сама мозгами. Чего это ты со всеми бумагами прешь через фронт, кто тебя где ждет, к кому направлялась?
Форменный допрос. Но из Олли и капли не выжмешь, ее бесхитростная душа чиста и прозрачна, словно стеклышко. Без принуждения уже выложила нам все начисто, выговорилась до конца. Только этим ведь Авлоя но убедишь, нечего и пытаться Для него столь простых вещей не бывает. По его мнению, как мне представляется, мир скроен сплошь из заговоров и происков.
Теперь я уже ничем не могу помочь Олли, хотя по-человечески мне ее' жаль. Перевожу взгляд в потолок, на левый угол, где просочившаяся под стрехой вода оставила густые подтеки на бледных сероватых обоях, которыми оклеены стены. Мы нашли прибежище в почти совсем еще новом доме поселенца; хозяин отстроил его всего за несколько лет до начала войны, оттого и эти современные городские обои на стенах. В начале войны хозяина взяли под ружье, жена осталась одна с малым ребенком, мучилась и чахла, подорвала непосильной работой здоровье, пока в прошлую зиму вместе с дитем не умерла от тифа. К нашему приходу двери и окна были уже заколочены досками, все находилось в запустении, мебель и домашняя утварь в большинстве оказались растащенными. Поэтому у нас так голо, спим вповалку на полу на почерневшей прошлогодней соломе. Но не беда, скоро подоспеет свежее сено.
Я вглядываюсь в коричневатые то светлые, то темные разводы на сероватой бумаге с тонким узором, будто ищу там ответа на вопросы. Перед глазами расстилается карта какой-то неведомой страны, я не в состоянии определить по ней верное направление, не нахожу точки опоры. Где я пребываю? Куда мне следует держать направление?
Вдруг прямо под открытым окном раздается громкое и требовательное мычание. Я вздрагиваю, вздрагивает и Авлой, Олли взвизгивает, для нее деревенские звуки совсем уже диковина. Что это, неужели у нас по дому разгуливают коровы? Мгновение спустя меня начинает слегка трясти от сдавленного смеха. Ну конечно, это же знаменитый Мандат, истинный страх и божья кара для деревенских баб,— смышленый и хитрый бычок, который без конца бродит по деревне, отыскивая возможность ухватить где-нибудь нечто лакомое. Иногда удовольствия ради начинает бодать любой покосившийся кол в ограде, пока не повалит его,— не иначе чешет пробивающиеся рога. Характер у Мандата скорее подлый, он частенько пытается задираться, и единственный способ в таком случае от него избавиться — это сунуть ему что-нибудь. Для угощения годится все, что он съедобным. Мандат особенно обожает горбушки, за них он позволяет даже почесать себя между рогами, а иначе лучше не трогай. Когда Мандат в очередной раз проголодается и когда на него найдет, он при виде первого встречного наклоняет голову, роет копытом землю и всем своим существом показывает, что спасения от такого, как он, нет. Тогда лучше заскакивай за первые попавшиеся ворота или ищи в кармане гостинец. Некоторые деревенские бабы, выходя из дому, постоянно носят в кармане передника про запас для Мандата высушенные корки хлеба. Ни одна веревка его не держит, он отменно наловчился перетирать веревку о привязь, а затем рывком обрывать, потому у него всегда, когда он бродит по деревне, словно мочало болтается на шее.
Я спросил у хозяина бычка, одноглазого инвалида войны Кирилла Кротова, с чего это он нарек животное таким необычным прозвищем. Мужичонка хитро прищурил свой единственный глаз и с готовностью пояснил.
Да понимаешь, у него от роду такой паршивый характер; раз уж чего захотел, то ну орать да бодаться, пока не добьет с я своего теленком у старухи несколько раз подойник из рук выбивал, когда ему на рев не сразу успевала молочка налить. Ну, я и подумал: вот ведь какой неуемный, что твой уполномоченный с мандатом. Сам знаешь, по нынешним временам все кругом запружено всяким разным начальством, у любого в кармане мандат — у одного с такой, у другого с сякой печатью, и все шибко командуют: давай то-то и делай то-то, не то я тебе такое устрою, что не возрадуешься. А чем же мой бычок хуже? Пусть себе будет Мандатом, хоть кому-то страху напустит. Чего ж в прозвище дурного, а?
Наши ребята потехи ради да от нечего делать постарались всякими подачками привадить Мандата, он чувствует себя у нас хозяином; видать, посчитал себя вправе опять за чем-нибудь заявиться. Вижу, как багровеет шея Авлоя. Теперь добра не жди.
Так оно и есть. Злость, порожденная скрытым испугом, обрушивается на Олли. Чтоб была отправлена вместе с остальными задержанными в Ямбург, там все выяснят и накажут! В тамошней старой уездной тюрьме уже сидит несколько десятков подозрительных субъектов в ожидании решения своей участи. Сидят себе посиживают. Каждый день к ним кого-то подсаживают. Поди, в штабе у Даумана это не единственная забота. Спекулянты так и прут гурьбой со своей поклажей через границу, у каждого своя корысть, тут уже не зевай, ставь заслон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
По старушке я, что называется, могу часы сверять, если неохота включать телевизор. Каждый вечер ровно в восемь она до отказа открывает в ванной кран. Не знаю, то ли она принимает ежедневный душ, то ли стирает чулки, только каждый божий день ровно в восемь у меня в ванной гудит под потолком труба. Я уже свыклась с этой потрясающей точностью. У старых людей иногда еще подобное встречается, не правда ли? Пожалуй, она с большим усердием моется и стирает^белье. Лицо у нее всегда румяное, кажется, будто кожа на щеках от беспрестанного мытья стала просвечивать, и платья у нее обычно выцветшие до основы, вся краска сошла. Вот такая она опрятная, моя госпожа Грендаль, соседка сверху, ты теперь представляешь?
Ну вот, тетя Зина, наконец я, кажется, выпустила первые пары. Теперь ты расскажи о своей жизни. И расскажи хоть немножко о Нарве, о такой, какой она когда-то была, ты ведь помнишь больше моего.
Знаешь, в общем-то, у нас есть время до завтрашнего дня. Я отпросилась на день за счет отпуска, чтобы проводить тебя на пароход. Так что не торопись. Спать мы много не будем, отоспишься в своей каюте. Часа два нам на сон вполне хватит, не так ли? Все остальное время наше. У меня такое ощущение, словно я долгие годы ждала этого дня. Не было о нем и малейшего понятия, но я ждала. Так пусть у меня будет хотя бы один вечер, когда я не должна слушать то, что бормочет этот ящик, поверь, я по горло сыта его бодрой консервированной болтовней.
11
Это был один из самых неприятных случаев в моей непродолжительной командирской жизни.
Охотнее всего я бы вообще не вовлекал девчонок в эту историю, войны и рискованные задания не женское дело, с этим мужчины обязаны сами справляться, раз уж взялись. Но делать было ничего. Первомайская забастовка на носу, с курьерами что-то приключилось. Еще позавчера должен был вернуться человек из Нарвы, я прождал его напрасно. Кто знает, где зашла в тупик его дорога. До очередного обмена людьми в Дубровке, где можно было бы протолкнуть своего человека с листовками, оставалось еще три дня, дело же не терпело отлагательства. Мадис Лайус передал из Ямбурга весточку: ребята раньше, к сожалению, не смогли, теперь вы не тяните, не то все пойдет насмарку. Не попадут листовки вовремя к немецким солдатам — поди знай, вдруг им отдадут приказ стрелять, и пойдет тарарам! Тогда кровью аукнется. Вон на мызу Йоала ввели целую команду немецких пулеметчиков.
Давайте живо! Как я не любил такие приказы. Живо всегда означает сломя голову Промахи тогда неизбежны Но они могут оказаться пагубными — мало ли мы видели такого на фронте. Теперь я должен был рисковать единственной сестренкой и Зинулей. Прямо хоть вешайся — другого выхода не находил. Если вдруг провалятся, я даже не представлял себе, каким образом смогу им помочь. Немцы горазды расправляться при всевозможных агитационных акциях, блюдут боевой дух в войсках. Военно-полевой суд — и прямая дорога в немецкий концлагерь. И бесследно канут туда. Если не случится чего-нибудь похуже.
И все же я предложил, по-моему, верное решение. Всю ночь ломал над ним голову — слабого места не обнаружил. Девушки должны были представиться беременными и, обложившись листовками, пронести их. Но вдруг моя тихая и послушная сестренка Юта решительно воспротивилась, я сдуру повел речь об этом при Виллу Аунвярке, брате Зины. Дал промашку. Юта наотрез отказалась, и переубедить ее мне не удалось. Зина, та покраснела, покрутила головой, вздохнула и наконец против воли согласилась. Договорились, что Юта предстанет в роли сопровождающей, тем вернее — ведь ни один здравомыслящий человек не пошлет через демаркационную линию в одиночку женщину на последнем месяце беременности.
Когда я пришел проводить их в дорогу, Зина резко повернулась ко мне спиной и буркнула, чтобы я сгинул. Она по самые мочки ушей зарделась от жгучего стыда, так ей не хотелось показываться мне. Юта тоже принялась отмахиваться, будто я ненароком забрел в женскую баню: нечего тебе тут пялиться! Они тотчас же забрались на дрезину, и ребята покатили их к Нарве-Второй.
Я сидел будто на углях. Строго-настрого приказал оставаться на месте и наблюдать из зарослей, сумеют ли девчонки пройти. Неожиданно ко мне подошел Мишка Голдин и очень тихо что-то проговорил. Ему пришлось повторить сказанное, прежде чем до меня дошел смысл.
Не беспокойся, командир, все сделаем. Если ненароком сорвется, устроим тарарам, привлечем к себе внимание, поможем девчатам улизнуть, они и вернутся. Сам знаешь, немцы на нашу сторону не полезут.
Возможно, все именно так и будет. И все равно я не находил себе покоя. У меня не было ни малейшего представления, в каких случаях устав караульной службы кайзеровской германской армии позволяет применять на посту оружие. Вдруг попытка к бегству дает на это право?
С логической последовательностью я внушил себе, что немцы до сих пор относились довольно спокойно и терпимо к гражданским лицам с аусвайсом, не пытались придираться. Их ведь сколько проходит через границу в обоих направлениях. На всех внимания не напасешься. Так-то оно так. Однако же... Что, если наши листовки, которые мы до этого успели переправить в Нарву, их уже насторожили? Те листовки, должно быть, уже давно подброшены в казармы, значит, и офицеры о них знают.
Я успокаивал себя тем, что немецкие солдаты обычно довольно дисциплинированны и не станут сразу ни с того ни с сего палить. А что, если вдруг наши ребята слишком разойдутся со своим обещанным тарарамом, вызовут подозрения и командование противника решит дать нам по рукам? Все же мне следовало самому пойти с ними, кто кроме меня, удержит ребят. Молодой задор может оказать медвежью услугу, как это я сразу не подумал об этом! Теперь, к сожалению, было уже поздно, они явно будут на месте раньше, чем я даже в лучшем случае успею доскакать на коне к Нарве-Второй.
Кто знает, долго ли я еще занимался бы подобным самоистязанием, если бы Виллу Аунвярк не препроводил ко мне необычную гостью. Олли Веспер собственной персоной, этакая барышня... ну, одним словом, хорошо известная всей Нарве стреляная птаха. В вечерних туфлях на высоком каблуке, в развевающемся цветастом платье — то ли из крепдешина или креп-жоржета, материала тонкого, такого у нас в Кренгольме сроду не ткали; итак, совершенно неуместно разодетая, если учесть дневное время да наши немудреные полевые условия. Сам Виллу ехидно усмехался, хотя и выглядел при этом несколько обескураженным, словно бы пристыженным.
Погляди, командир, что за пташка к нам залетела. Неслась от Нарвы-Второй как угорелая, только пятки сверкали, не глядела и на то, что каблуки на тропке вязнут. Ни за что не хотела заворачивать к тебе. Мы уж на что вежливо упрашивали, так ей, оказывается, в Питер приспичило. Когда ребята не поддались, с ходу предложила, мол, не тяните время, пойдем, тут же в сарае слегка поваляемся, и я побегу дальше. Поди угадай, что за муха ее укусила в Нарве, там ведь от чинных немецких офицеров проходу нет, безработица барышне вроде бы не угрожала.
Олли метнула в его сторону сердитый взгляд и обозвала дубиной.
Куда же это барышне так к спеху? А документы в порядке? Она вывалила из ридикюля на стол целую кучу всевозможных пропусков с печатями — на передвижение в комендантский час и на переход демаркационной линии в обоих направлениях, я всех таких и в глаза не видел. Стало яснее ясного, что ради этих бумажек ей не приходилось выстаивать очереди в комендатуре.
По какому такому случаю пожаловали? Чем собираетесь быть полезной рабоче-крестьянской власти?
Вог тут-то ее прорвало. В течение некоторого времени мне не удалось и слова вставить.
Прочь, в Питер! Нарва — это мертвый город! Хватит жизнь растрачивать. Немец скуп, как черт нищий! Лишней марки не потратит на удовольствие души и тела. Право завоевателя: ему подавай все даром! Еще считают себя страсть какими цивилизованными, пол-Европы прошли, во Франции курамаж разводили с утонченными барышнями! У редкого бывает широкая натура, у кого родитель владеет в Пруссии или в Померании имением побогаче. Такой, правда, закатывает пир на весь мир, угощает всякой всячиной и велит денщику потехи ради заливаться по-тирольски: о-ла-ла-ой-ли! Только это такая же редкость, что твоя золотая пятирублевка в рыночном ларьке. Нет, нет, никуда, кроме как в Питер, смысла нет в этой глухомани перезревать, время-то бежит...
На что у тебя, дурочка, в Питере надежда? Там сейчас ни у кого до вашей сестры дела нет, мужики революцию вершат и народную власть устанавливают, юнкеров-кутежников и прожигателей жизни всех невесть на какой срок по углам разогнали, сидят и не рыпаются
У Виллу прямо-таки брови свело.
Олли снова набрала полную грудь воздуха.
В Питере, дружок, сейчас можно чудеса творить. Там, кроме твоих вершителей революции, все закоулки еще забиты бывшими людьми. В больших богатых домах полный ералаш — где старики дали дёру или свое схлопотали, а состояние досталось беззаботным молодым ребятам, что умеют наслаждаться жизнью, где старики сами наловчились брать от жизни все, что еще можно взять, прежде чем бухнет за упокой. И раньше во время чумы самые большие пиры гулялись. Не внакладе буду, золотом и бриллиантами еще не за такой товар платят. Я ведь в вашу революцию не лезу, пусть каждый занимается тем, чем может. Вы распоряжайтесь себе землей да властью, а я буду распоряжаться своими делами. И что ты мне без устали талдычишь: не до того нам, не до того — революцию что, для монахов делали? Монахи посиживают себе в своих кельях, как и при царе, какое мне до них дело.
Да погоди же, барышня, по-твоему, революция непременно призвана обеспечить вволю твое ночное занятие, так получается? Оказывается, и ты не иначе как воспрянувший раб — пролетарий плоти и постельный интернационал или как все это прикажешь назвать?
Шуток не принимает, хмурится. Видимо, не угадать ей, куда разговор повернет. К тому же нюх у нее поистине собачий, сразу чувствует, когда ее начинают исподтишка поддевать, даже если не все в разговоре уясняет. Да много ли у нее вообще соображения и к чему ей разум? Скорее какое-то особое биологическое чутье. Видимо, обостренное постоянной ориентацией на инстинкты. Без слов улавливает, где она желанная, а где ее презирают. Тоже профессиональный навык...
Стало ясно, чго нет особых причин задерживать Олли.
Ну кто именно в эту минуту втолкнул в комнату этого чекиста в кожанке? На передовой бывает редко, но все стремится узнать и увидать. Не могу отделаться от ощущения, что он считает себя в каком-то смысле особенным. Мне он не начальство, я его не выбирал и не уполномачивал Однако Авлой умеет производить впечатление, что представляет по сравнению со всеми другими куда более солидное ведомство. Будто именно он отмечен особой пробой революционности. Исходит ли это кожанки и маузера в деревянной кобуре?
Конечно, Оллины аусвайсы сразу же вызвали у него подозрение. Ворох измятых бумажек в его глазах вдруг зашуршал и стал расползаться наподобие змеиного выводка. Откуда это у тебя в таком количестве и на все случаи жизни? Не сама же ты их варганишь? Значит, тебя ими снабжают немцы. Тогда вполне очевидно, что они ждут от тебя и соответствующей мзды. Какое такое задание получила? Не может быть, чтобы никакого! Это нелогично, раскинь-ка сама мозгами. Чего это ты со всеми бумагами прешь через фронт, кто тебя где ждет, к кому направлялась?
Форменный допрос. Но из Олли и капли не выжмешь, ее бесхитростная душа чиста и прозрачна, словно стеклышко. Без принуждения уже выложила нам все начисто, выговорилась до конца. Только этим ведь Авлоя но убедишь, нечего и пытаться Для него столь простых вещей не бывает. По его мнению, как мне представляется, мир скроен сплошь из заговоров и происков.
Теперь я уже ничем не могу помочь Олли, хотя по-человечески мне ее' жаль. Перевожу взгляд в потолок, на левый угол, где просочившаяся под стрехой вода оставила густые подтеки на бледных сероватых обоях, которыми оклеены стены. Мы нашли прибежище в почти совсем еще новом доме поселенца; хозяин отстроил его всего за несколько лет до начала войны, оттого и эти современные городские обои на стенах. В начале войны хозяина взяли под ружье, жена осталась одна с малым ребенком, мучилась и чахла, подорвала непосильной работой здоровье, пока в прошлую зиму вместе с дитем не умерла от тифа. К нашему приходу двери и окна были уже заколочены досками, все находилось в запустении, мебель и домашняя утварь в большинстве оказались растащенными. Поэтому у нас так голо, спим вповалку на полу на почерневшей прошлогодней соломе. Но не беда, скоро подоспеет свежее сено.
Я вглядываюсь в коричневатые то светлые, то темные разводы на сероватой бумаге с тонким узором, будто ищу там ответа на вопросы. Перед глазами расстилается карта какой-то неведомой страны, я не в состоянии определить по ней верное направление, не нахожу точки опоры. Где я пребываю? Куда мне следует держать направление?
Вдруг прямо под открытым окном раздается громкое и требовательное мычание. Я вздрагиваю, вздрагивает и Авлой, Олли взвизгивает, для нее деревенские звуки совсем уже диковина. Что это, неужели у нас по дому разгуливают коровы? Мгновение спустя меня начинает слегка трясти от сдавленного смеха. Ну конечно, это же знаменитый Мандат, истинный страх и божья кара для деревенских баб,— смышленый и хитрый бычок, который без конца бродит по деревне, отыскивая возможность ухватить где-нибудь нечто лакомое. Иногда удовольствия ради начинает бодать любой покосившийся кол в ограде, пока не повалит его,— не иначе чешет пробивающиеся рога. Характер у Мандата скорее подлый, он частенько пытается задираться, и единственный способ в таком случае от него избавиться — это сунуть ему что-нибудь. Для угощения годится все, что он съедобным. Мандат особенно обожает горбушки, за них он позволяет даже почесать себя между рогами, а иначе лучше не трогай. Когда Мандат в очередной раз проголодается и когда на него найдет, он при виде первого встречного наклоняет голову, роет копытом землю и всем своим существом показывает, что спасения от такого, как он, нет. Тогда лучше заскакивай за первые попавшиеся ворота или ищи в кармане гостинец. Некоторые деревенские бабы, выходя из дому, постоянно носят в кармане передника про запас для Мандата высушенные корки хлеба. Ни одна веревка его не держит, он отменно наловчился перетирать веревку о привязь, а затем рывком обрывать, потому у него всегда, когда он бродит по деревне, словно мочало болтается на шее.
Я спросил у хозяина бычка, одноглазого инвалида войны Кирилла Кротова, с чего это он нарек животное таким необычным прозвищем. Мужичонка хитро прищурил свой единственный глаз и с готовностью пояснил.
Да понимаешь, у него от роду такой паршивый характер; раз уж чего захотел, то ну орать да бодаться, пока не добьет с я своего теленком у старухи несколько раз подойник из рук выбивал, когда ему на рев не сразу успевала молочка налить. Ну, я и подумал: вот ведь какой неуемный, что твой уполномоченный с мандатом. Сам знаешь, по нынешним временам все кругом запружено всяким разным начальством, у любого в кармане мандат — у одного с такой, у другого с сякой печатью, и все шибко командуют: давай то-то и делай то-то, не то я тебе такое устрою, что не возрадуешься. А чем же мой бычок хуже? Пусть себе будет Мандатом, хоть кому-то страху напустит. Чего ж в прозвище дурного, а?
Наши ребята потехи ради да от нечего делать постарались всякими подачками привадить Мандата, он чувствует себя у нас хозяином; видать, посчитал себя вправе опять за чем-нибудь заявиться. Вижу, как багровеет шея Авлоя. Теперь добра не жди.
Так оно и есть. Злость, порожденная скрытым испугом, обрушивается на Олли. Чтоб была отправлена вместе с остальными задержанными в Ямбург, там все выяснят и накажут! В тамошней старой уездной тюрьме уже сидит несколько десятков подозрительных субъектов в ожидании решения своей участи. Сидят себе посиживают. Каждый день к ним кого-то подсаживают. Поди, в штабе у Даумана это не единственная забота. Спекулянты так и прут гурьбой со своей поклажей через границу, у каждого своя корысть, тут уже не зевай, ставь заслон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35