Может, такой срыв вызвал бы удовлетворение у глумящихся и утихомирил бы их? Но кто знает, а вдруг это подействовало бы как раз наоборот — еще больше распалило бы их? Знать, и то уже хорошо, что никто так и не закричал. Ощущаю свою полную беспомощность. Мой опыт мне уже не в подмогу, это задание выше моих сил. Сели бы я только мог представить, что меня ждет! Мне еще никогда не приходилось конвоировать пленных сквозь строй взывающих к возмездию людей.
Только теперь я до конца понял, почему Дауман вчера вызвал именно меня вместе с командирами других дальних отрядов — все из старослужащих — и назначил в сегодняшний конвой. Он явно предвидел, какая тут может разыграться катавасия. Чутьем угадывал настроение бойцов. Приказал каждому взять с собой по пять-шесть самых надежных ребят. И чтобы обеспечили передачу, отвечаете головой. Ансис похудел от забот, может, не было времени даже перекусить, сейчас к нему в Ямбург стекаются все дела со всего приграничного участка и еще тысячи других прифронтовых забот, притом никто ничего толком и до конца не знает. Мы у себя в деревне занимаемся одной строевой подготовкой да ходим на стрельбище, иногда просто ради забавы вылавливаем мелких спекулянтов— нам-то что. А он занимается формированием из разношерстных отрядов стрелкового полка.
Понимаете, ребята, дело важнее важного. По мирному договору мы обязаны всех арестованных в феврале остзейских баронов целыми и невредимыми передать немцам. Но люди у нас обозлены отступлением, сами знаете, выискивают виновных, повсюду им мерещатся предатели, они бы с удовольствием баронов тут бы и прикончили. Разумеется, помещики-немцы кровопийцы и наши злейшие враги. Хотя на безоружного врага тоже подло поднимать руку. Тем более что среди них есть всякого рода калеки — у одних трясучая, у других падучая, сами увидите. Но даже если подходить к делу с чисто классовых позиций, расправа над баронами не принесла бы нам ничего,кроме огромного вреда. В худшем случае немецкие войска под этим предлогом прошли бы походным маршем дальше к Петрограду и учинили бы там побоище. Или же в отместку непременно расстреляли бы несколько сот наших товарищей, находящихся в данный момент у них в лагерях и тюрьмах, на обмен которых мы сейчас имеем виды. Своими руками отправили бы их в могилу! Как видите, такая цена непомерно высока за кучку помещиков. Между нами могу сказать, что вчера в Петрограде на Балтийском вокзале таллиннские красногвардейцы безо всякого приказа и распоряжения попытались расправиться с баронами, охране с трудом удалось отбить их.
Дауман затянулся папиросой и зашелся в кашле, щеки у него ввалились.
Паршивее всего, что в этом деле я могу полностью положиться не на всех своих командиров. Дисциплина кое для кого — белогвардейское понятие, которое вместе с погонамц давно выброшено в мусорный ящик. Аж шерсть дыбом, как услышат. Я сам себе начальство, а кто ко мне сунется, упрется лбом в мой маузер! Самые лобастые умники дошли до того, что заявляют: ну и что с того, если немцы нападут, вот и хорошо — будем воевать, тем скорее разложится германская армия и мировая революция придет в Германию, Чего мы тут отсиживаемся, наше дело разжечь факел. Это ничего, если они поначалу немножко и подомнут нас, это будет временное поражение. Жизнь за революцию! Вы только представьте
себе — мировая революция свершится тем быстрее, чем скорее потерпит поражение советская власть! Вот и разбирайся с такими мудрецами.
Больше, чем слова Даумана, почувствовать всю сложность обстановки заставила нас озабоченность в его взгляде. Ансис — человек рассудительный, прошел окопы, паниковать по пустякам не станет. Должно быть, в его душу вселилось серьезное опасение, что дело может обернуться худо. Я тогда еще не знал, что в нескольких отрядах прошли шумные собрания и было решено: командиров по этому вопросу не слушаться, с баронами именем революционной справедливости покончить.
Смотрите у меня, ребята, чтоб ни в коем случае не упускать из рук обстановку, озабоченно повторил Дауман.
Чего зря слова переводить. Раз надо — будет сделано.
Темно-серый обоз с убийственной медлительностью выползает из-за ямбургских серых деревянных хибар на простор. Орущая и галдящая толпа все еще никак не хочет отставать. Перекатывается следом бесформенным комом, ругает и клянет на чем свет стоит; наверное, они даже швыряют в баронов то, что попадется под руку. А что сейчас можно найти на обочине? Разве какой-нибудь камешек в снегу, а больше все мерзлый конский навоз. Из седла вижу, как то один, то другой из прикорнувших на дровнях вздрагивает и вбирает голову в плечи. Некоторые, защищая лицо, прикрываются рукой.
Баронам удалось за деньги нанять в Ямбурге несколько подвод, кому-то все равно, несмотря на смутные времена и обесценение денег, хочется заработать, и вот теперь бароны едут, положив вещи на дровни, да и сами могут по очереди отдохнуть. Лишь на самых первых дровнях собралась неизменная компания, оттуда никто не сходит, чтобы вымерять шагом длинную дорогу. Мне сказали, что там едет господин фон Деллингсхаузен вместе с несколькими ближайшими сподвижниками. Предводитель эст-ляндского дворянства, добавили при этом многозначительно. Не имел чести встречаться, дорожки наши не сходились. Для меня и фабричный директор оставался недосягаемым барином, чтобы обратить внимание,— куда уж там до бывшего депутата Государственной думы и всякая такая прочая. Даже лицо не успел разглядеть за поднятым воротником шубы. Ну и шут с ним, все равно в первый и последний раз видимся, уж он-то в окопы против нас не полезет и во второй раз посчитает разумнее советской власти в руки не попадаться, даст деру. Так что вроде бы нет смысла и запоминать.
Рыцарство... Эта кучка изнуренных, измученных, с землистого цвета лицами людей в случайной одежде, которую с испугу напялили на себя в ночь на десятое февраля, когда в двери забарабанили вооруженные солдаты. К тому же после полуторамесячного заключения в таллиннской тюрьме и мрачных петроградских Крестах. У одного обтрепалась пола полупальто, у другого болтается до пят оторвавшаяся подкладка шубы, шеи обмотаны шарфами и платками. До рыцарей им так же далеко, как нашему кулгинскому дурачку Карлу до фабричного директора. Я инстинктивно ненавижу их и разумом презираю этих совершенно чуждых и враждебных мне людей, но глумиться над столь жалкими существами, как
И это делают сейчас ямбургские красногвардейцы, все же недостойно. К со-
|жалению, я не в силах предпринять против этою ничего, кроме как лошадью и собственным телом ограждать идущих. Еще никогда я не испытывал такого унизительного бессилия. Почему наши люди так позорят себя? Оружие не применять ни в коем случае!
Ансис Дауман, конечно, прав. Как только революция начинает стрелять своих, это уже мертвая революция. Тогда ей уже не победить, этот закон непреложен. И все же. Без порядка и строгого соблюдения приказа революция тоже вряд ли устоит. Мне, по крайней мере, представляется именно так. Какая же дорога верная?
Ну, наконец-то первые сопровождающие выдыхаю! с я, теряют надежду изменить ход событий и, сплевывая и матерясь, поворачивают назад. Отдельные люди, правда, еще подбегают со стороны юрода на помощь, до них известие дошло с опозданием, другие уже высыпали на улицу, когда последние только еще торопливо наматывали портянки. Разгорающаяся заря словно бы придвигает ко мне чернеющую толпу. Серая, почти темная на фоне белесо-серого снега толпа зрелище, способное вогнать в озноб. Можно сказать, что картина эта окрашена поистине в цвет злобы.
Спустя еще четверть часа преследователи баронского обоза расхватали с обочин все мерзлые конские катышки и ледышки и покидали их нам вслед, а глотки сорвали до хрипоты. Придорожье очищено, ругань повторяется, но это уже совсем не то. Настроение у них падает, надежда задержать обоз с арестованными улетучивается. Одному молоденькому солдатику, который лез к обозу с особой назойливостью, осадившая лошадь ненароком наступила на ногу; бедное животное само испугалось больше, чем потерпевший, но подкова все же свое дело сделала, и теперь другу приходится уводить плачущую прихрамывающую жертву назад, в сторону города.
Обоз тянется все дальше меж заснеженных полей и кустарников. Все сильнее светает, каждый чувствует себя словно бы оголенным, и это действует отрезвляюще, преграждает дорогу реявшему до этого во тьме и уравнивавшему все и вся безумию, которое могло обернуться кровавым самосудом. Не нашлось, к счастью, на этот раз среди мужиков того единственного истинно необузданного горлопана, который сыграл бы роль запала. Дойдя до этой мысли, я вдруг ощущаю, как я все-таки боялся именно этого.
Взвинченная людская толпа всегда подобна пироксилиновому заряду: ждет лишь толчка, чтобы мгновенно освободить заключенную в ней силу взрыва. Это было бы разрешением, избавлением от напряжения, которое со временем становится невыносимым, так что каждый начинает томиться в ожидании конца. И тогда все разом обретает легкость, не надо больше ни о чем думать, держать себя в руках и за что-то отвечать, пусть мир летит в тартарары, пропади пропадом эта навалившаяся тяжесть — все равно уже ничего не удержать.
В момент взрыва никто не способен думать о похмелье, которое наступит позже. У меня не раз была возможность наблюдать это на фронте всего год тому назад, когда солдаты, опьяненные избавлением от царской власти, сводили счеты с офицерами. Там, где находился буйный заводил! всегда бывали ненужные жертвы.
Хорошо, что на этот раз обошлось. Даже моя лошадка начинает понемногу успокаиваться и переходит с нервного перебора на более уверенный шаг. Теперь я успеваю осознать, что нет худа без добра. Если уж эта спокойная гнедая кобыла под моим седлом так взвилась, то мой потерявшийся Карат в этом конвое давно бы закусил удила. Под его копытами могло бы поувечиться гораздо больше людей, чем один этот молокосос. Кто знает, как бы тогда сложилась судьба для нас обоих.
Мы тянемся еще часа два по однообразной местности, среди ровных лугов и ольшаника, повсюду один кустарник и выгоны. Уже совсем засветло перед нами темными буграми встают невзрачные, угрюмые избы Дубровки. Они ушли в себя, отрешились от бесконечно снующего по дороге люда. По воле судьбы Дубровка стала пограничным пунктом, оживленным перепутьем. Ищу взглядом знакомую мне избу Никодима Поликарпова. Там она и стоит, целехонькая, как и все остальные, свидание хозяина с апостолом Петром на этот раз отложили на неопределенный срок. Да едва ли он сам принял эго всерьез; вынужденная ложь измотанного голодом человека. Волна беженцев перекатилась через деревню, все на мгновение перевернула кверху дном, породила страх и оставила после себя ощущение опустошенности. Нынешний покой — одна видимость.
Немецкие уланы уже на месте, нам их в точности не превзойти. Так близко вижу их после долгого перерыва впервые. Жадно вглядываюсь: изменился ли немец? Усатые лица неподвижны, в оцепенелости своей они выглядят безвозрастными и высокомерными. Каски с заостриями — как и прежде. Те же серые шинели. У офицера — с меховым воротником. Шерсть длинная, не иначе как волчья. Начальник нашего конвоя подъезжает к немцам, лихо осаживает перед офицером коня — сразу видно, что старый кавалерист, — и чеканит слова, которые по этому случаю явно твердил про себя всю дорогу.
По приказанию Реввоенсовета передаю согласно списку сопровождаемых граждан Эстляндии...
Немец ледяным голосом, будто заледенелым лезвием шашки, отсекает рапорт: никакого Реввоенсовета не признаем. Возникает мгновенное замешательство, затем взрывается уже начальник конвоя.
Зато я признаю — прошу немедленно принять!
Взгляды скрещиваются, два встречных залпа. Баронов поодиночке начинают сверять по спискам. На мгновение улавливаю взгляд Деллингсхаузена, все время я невольно украдкой следил за ним. Просто поразительно, насколько усталым и холодным может быть взгляд его глаз! Пронзает насквозь, хотя и не видит меня. Да и воспринимает ли он вообще что-нибудь из окружающего? Я же не знал да и знать не мог, что усталость эта только кажущаяся и что барон сразу же, несмотря на свою беспредельную усталость, прямо-таки с юношеским азартом и упрямством кинется сколачивать из Эстонии и Латвии Балтийское герцогство. Если бы знал, счел бы невозможным. Может быть, кто-нибудь другой, какой человек помоложе, только не он, ведь этот уже полностью конченый
Перед глазами всплывает усталое лицо Даумана. Все в порядке, командир, не подвели. Раз нужно, будет сделано, мы же друг друга знаем. Но так же как в случае с Деллингсхаузеном, я еще не ведаю, не могу даже предположить, что хотя мне и доведется встречаться с Ансисом и гораздо больше, чем с этим бароном, правда, еще всего лишь несколько раз, потом он вступит в командование Нарвским стрелковым полком, а наш отряд вольется в Тартуский полк, вскоре Даумана вообще переведут от нас в латышские части, где его ожидают долгие походы и большие дела. Наш Ансис станет у латышских стрелков высоким начальством, так оно и должно быть, недаром же мы его ценим, он всегда был отважным человеком. Но землемером, профессии которого он обучался, наш Ансис никогда уже не станет ни в Латвии, ни в России, мирных дней он так и не дождется. Через два года, командуя дивизией, он погибнет на переправе через Буг, и двумя орденами Красного Знамени, о которых он еще и понятия не имеет, его награди! посмертно.
Но и это произойдет уже после меня.
Сейчас же меня одолевают заботы.
На обратном пути нас на почтовом тракте встречает приличная ватага горластых, жаждущих отмщении солдат и красногвардейцев; это и есть запоздалые разъяренные крикуны, которых я опасался, теперь они проснулись. Поздно, правда, злость порядком поостыла, чувства потеряли остроту да и рассвело уже давно, однако горлодеры не желают признать поражение. Еду верхом впереди своих ребят, мы остались впятером, остальной конвой отправился своей дорогой. Встречные поняли, что добыча ускользнула из рук, они тут же соображают, с кем имеют дело, окружают нас прямо-таки с проворством насекомых и собираются в отместку свести счеты, по крайней мере с командиром, то есть со мной. Злоба должна излиться. Ведь всегда и во всем виноват бывает командир; командиры проявляют преступную глупость либо трусость, и командиры же порой просто продают нас, простому солдату не в чем ошибаться и нечего продавать, это же совершенно логично. Такие удобные расхожие истины знает любой горлан и всякий анархист. Предателей — к стенке!
Мои ребята за последние недели возмужали, возможно, их закалила походная жизнь. Перед превосходящими силами ничуть не робеют. Пока мы стояли в Кренгольме, они с таким положением явно никогда бы не справились. Беда учит. Мигом заняли круговую оборону, развернули лошадей головой к крикунам, жестко щелкнули затворы винтовок. Смотрю — пальцы у всех на спусковых крючках. Это для бузотеров как ушат холодной воды. Когда патрон загнан в патронник, инстинкт самосохранения удерживает солдата от того, чтобы переть на винтовку. Они орут и грозятся, пытаются, чего бы это ни стоило, вновь распалить себя, чтобы все же начать действовать, еще минуту стрелка колеблется слева направо, и тут Волли Мальтсроос оказывается тем человеком, который совершает решающее действие. Парень сообразительный, остро чувствует обстановку. Ни секундой раньше, именно в тот момент, когда вспыхнувший приступ злобы достиг апогея и на мгновение застыл в мертвой точке. Он без предупреждения грохает выстрелом в бледное мартовское небо.
Сердито и испуганно каркая, неподалеку, в молодом лесочке, вскидывается несколько серых ворон. И вдруг окруженным дают проход. Нехотя, с матюками — но это уже скорее для самооправдания.
За это время барон Деллингсхаузен вместе с натерпевшейся свитой и со своими серыми уланами уже давно продвинулся на полдороги к Нарве. Я видел его всего лишь раз, так это теперь и останется. Я и во сне не мог предположить, что вскоре после краха своего вожделенного герцогства и провозглашения Эстонской республики, которая в его глазах достойна лишь наименования государства черни, он, разочаровавшись во всем, окончательно перекочует в Германию, удалится вслед за серыми уланами, долгие годы тихо проживет в Ганновере, записывая воспоминания о бурных временах, и так же тихо и неприметно умрет в небольшом городке Потсдаме всего за несколько недель до следующей мировой войны и вновь прибудет, теперь уже в последний раз и навсегда, на землю Эстонии, только уже в цинковом гробу, на этот раз безо всякого конвоя или эскорта.
Но это произойдет уже спустя очень много времени после меня.
Мы угодили в осиное гнездо!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35