И пошли пересуды по всему Кренгольму: девка-то у Теддера непутевая,оказывается. Вот чем они там в отряде с парнями занимаются. Как после такого дальше жить? Всяк станет указывать пальцем. Теперь, конечно, смешно, нынче здесь, в Швеции, не моргнув глазом рожают даже школьницы, и никто не бросит камнем. Но в те-то времена! Девушка с ребенком должна была со стыда сгореть Могла ли ты представить себе, что еще при нашей жизни все настолько изменится?
Когда я увидела, что ты готова заплакать, то решила в одиночку сыграть этот спектакль. Я же и до этого выходила на сцену! Мне ведь тоже было не по себе, однако же Яан сказал вполне определенно: очень нужно сегодня же переправить эти пачки в Нарву, завтра, возможно, будет поздно. А раз Яан сказал, для меня это было превыше закона.
Не доказывай мне, Зина, что и ты трусила. Уж ты-то была неугомонная — в любом деле выше всех на две головы. Кто был заводилой, когда нужно было влезть в сад к православному батюшке воровать георгины? Помнишь, перед карнавалом цветов и маскарадом? Кто первый, утирая нос мальчишкам, прыгал на пасху с моста в речку, тебе хоть промеж льдин — только бы первой? Такой, как ты, не было во всем поселке.
Все это шло просто от радости жизни, дорогая Юта. Невинные детские шалости. С листовками история была куда как серьезнее. Ты ведь догадывалась, как у нас складывались отношения с Яаном. Всерьез! В такой момент девчонке до обморока стыдно даже подумать о беременности. И вдруг на тебе — прилаживай сама себе живот! Мало ли, что поддельный.
Ты одна, Зина, только и могла справиться с этим. С меня уж какой толк. Я и перед братом твоим Виллу провалилась бы сквозь землю, не говоря уж о других знакомых. Думала, что он больше, наверно, и не взглянул бы в мою сторону, увидь он меня однажды столь безобразной! Но Яан не отступал, ни в какую, все наседал: девчонки, вы должны выручить нас из беды! Кто же еще? Ребятам ведь через линию не пройти. Листовки эти надо непременно до Первого мая доставить немецким солдатам, первого на фабрике начнется забастовка, солдатам нужно заранее разъяснить, что к чему. Не то может произойти кровопролитие! Пронести надо только до дома, а там за ними придут. Скажут, от товарища Тиймана, и все будет в порядке, передадите из рук в руки. Они там уже ждут.
Верно, вспоминаю, в пачках были листовки на немецком языке. Яан хорошо знал, что, когда мы возвращаемся, немцы на сторожевых постах частенько шарят в наших корзинах, ищут поживы. Листовки на немецком языке — прямая дорога под полевой суд, простым подвалом комендатуры здесь не отделаешься. Сколько было страха! Видимо, с печатаньем листовок опоздали, из Ямбурга в отряд их привезли только что, уже не оставалось времени, чтобы снарядить в путь тайного курьера. Мы оказались единственным выходом.
Яан помогал нам изо всех сил. Выпросил у хозяйки дома старый шерстяной платок, обещал вскоре принести взамен из Нарвы новый, куда красивее. Ребята натаскали разного тряпья и наволочек, чтобы уложить в них листовки. Из деревни позвали на помощь местную повитуху — надо было, чтобы живот выглядел естественным, не вызвал бы у немцев подозрения. Мы не могли предугадать, с каким усердием они будут приглядываться и насколько сообразительными окажутся. Правда, оставалась надежда, авось не станут ощупывать женщину, никогда раньше этого не делали.
Какой далекий мир! И все же как будто еще вчера я стояла в каморке поселенца, где Юта со старушкой напяливали на меня одежки. Скольж взглядом по хорошо сохранившейся, но все же в чем то рыпавшей из времени обстановке. Так обычно живут, выйдя на пенсию, люди, которые уже ничего от жизни не ждут. Просто аккуратно донашивают старые вещи. Единственный действительно современный предмет — большой и дорогой стереопроигрыватель, явно оставшийся от мужа. Ведь ее Альберт всю жизнь испытывал пристрастие к электропроигрывателям. Может, оттого, что сам он никогда ни на одном инструменте не играл. Недостаток этот восполняла аппаратура. Как я уже успела заметить, Юта частенько слушает органную музыку, в основном хоралы. В глубине души она стала верующей. Вера, как мне кажется, стала для нее единственной опорой в ее одинокой жизни. Она старательно это скрывает, не спешит никому провозглашать свою веру. Я привезла ей несколько пластинок с записями эстонских органов, больше она ни о чем не просила. Перемена в ней, видимо, происходила на протяжении многих лет, а посему незаметно. Юта стала кроткой и смиренной, не напирает со своей правдой, но и других к себе не допускает вплотную. Лишь под влиянием давних воспоминаний она временами оживает, отчуждение спадает, и тогда я опять узнаю в ней свою прежнюю самую близкую подругу.
Собственно, о ее послевоенной судьбе я мало что знаю. После того как они ранней весной сорок четвертого года уехали из Нарвы, прервалась и наша связь. Я было уже подумала, что они всей семьей сгинули в хаосе войны. И только десять лет тому назад, как и многие другие, снова разыскала Юту через газету «Родина». Могу лишь догадываться, каким образом и под чьим влиянием она тут в течение всех этих лет постепенно менялась.
У нее появилась странная привычка называть всех здешних в третьем лице: они. Сама она, несмотря ни на что, вовсе не слилась с ними. Они — это означает другие, чужие. И это после десятков лет, после половины жизни, проведенной в этой стране. Они здесь живут как-то странно. Они — черствые и равнодушные люди. Их решительно ничто не интересует. Они думают только о своих скаттах. Скатт на ее языке означает налоги, это я уже уяснила. Представляют себе, что по ту сторону Балтийского моря живут одни русские с примкнутыми штыками. Они презирают нас. И так далее в том же духе.
Наверное, Юта в чем-то и права, поскольку она многие годы имела возможность наблюдать здешнюю жизнь и жить ею, но явно и то, что кое в чем она основательно ошибается, ибо жизнь нигде не бывает столь однобокой.
Сейчас ее одолевают разного рода недомогания. Известное дело, недуги старого человека. Без конца наведывается к врачу больничной кассы. Абсолютно им недовольна, ворчит и поносит его. Врач — итальянец, бог знает когда эмигрировал в Швецию в поисках лучшей жизни. Приехал в те времена, когда здесь еще отмечалось всеобщее благоденствие, ощущалась нужда в рабочих руках, зарплата держалась на высокой отметке, а налоги — на низкой. Любителей легкой жизни тогда хватало, лезли во все щели, с дипломами и без оных. Теперь все тут уже с каких пор стало скупее, но назад никто не торопится, на родине небось все рабочие места давно заняты, кто там ждет, кроме разве старушки матери. И виду не подают, что едят здесь чужой кусок, никакого тебе чувства приличия, ну поистине бессовестные люди.
Напрасны ее укоры. Весь мир сейчас полон переселенцев и перемещенных, они стали своего рода знамением времени. Давно ушли в прошлое времена, когда люди из поколения в поколение жили в патриархальной незыблемости на клочке земли своих предков и пуще всего боялись чужих людей и незнакомых мест. Ныне же не счесть всех предлогов и причин, которые без особого труда вырывают современного человека из его привычной среды и отправляют на все четыре стороны. Кажется, исподволь опять началось великое переселение народов, на сей раз на уровне отдельно взятого человека и группы людей Этому можно найти тысячу причин, но суть одна: все невыносимее оказывается оставаться на месте. Неужто мир уже настолько исковеркан? Кое-кто говорит: загрязнение психологической среды — это куда страшнее и опаснее городского смога и кислотных дождей, от этого заскулишь и удерешь хоть на край света.
Вот я и увидела своими глазами, сколь нетерпимым может быть человек. Ни за что не признает за друшм права на то, что позволяет самому себе, и при этом до глубины души убежден в собственной правоте.
Ты только представь себе этого доктора, восклицает Юта. Как отвратительно он говорит по-шведски! Я даже всего не понимаю. За эти годы так и не удосужился выучить как следует язык, а ведь им дают специальное пособие для этого. И такому позволяют лечить людей! Отправит тебя на тот свет и бровью не поведет! Нет, Швеция полным ходом идет к развалу, поверь моим словам, эта страна летит под гору, к полному развалу! Я рассказываю ему про свою болезнь, а он добрую половину пропускает мимо ушей. Будто я пень какой-то! Куда это годится, такая черствость по отношению к человеку, и все только потому, что он старый! Раз уж ты врач, то, будь добр, исполняй свои докторские обязанности либо катись себе в дворники, не так ли? Но куда там, у него одна забота — только бы побыстрее избавиться от тебя.
Нет, я должна немедля опять вернуть ее к воспоминаниям давно минувших дней, иначе она станет невыносимой. Я не терплю рассуждений о болезнях, это своя, потаенная боль, ее следует хранить в себе молча. Если не можешь, уходи подальше от людей, ищи укромное место, зализывай свои раны так, чтобы никто не видел. Настолько-то у меня сохранился мудрый первобытный инстинкт. На больного и немощного слетаются стервятники.
Да ты же не слушаешь меня, сердится Юта. Частично она свое недовольство переносит и на меня. Ну скажи, как прикажешь уважать такого врача? Скоро я и на прием-то к нему не осмелюсь пойти, еще перепутает и, чего доброго, всучит мне какое-нибудь противопоказанное лекарство, пропишет нечаянно яд, вот ноги и протянешь. Нет, у нас в Эстонии таких врачей не держали.
Да брось ты брюзжать, Юта! К чему нам свежие страхи? Вспомни лучше, как мы тогда вдвоем, запыхавшиеся и разнесчастные, семенили к Нарве-Второй, из-за своего огромного живота я и впрямь едва передвигалась. Как хорошо, что на этот раз у немцев на посту находились одни молодые солдаты — постарше, отцы семейства, может, и заподозрили бы, что девка эта по животу должна тринадцатом месяце ходить, никак не меньше. А что мне оставалось, когда ты уперлась и ноши не разделила? Еще доказывала, что, увидев двух беременных сразу, немцы непременно почуют неладное, но на самом-то деле отказалась потому, что стыдилась.
Да будет тебе рассусоливать! Теперь уже все равно.
Истину следует восстановить. Мне что, легко было? Уши горели, будто кленовые листья по осени; хорошо еще, что я по-деревенски натянула глубоко на лоб платок, он отчасти скрывал лицо. И все же мучило ощущение, что первый же встречный скажет: тут дело нечисто, эта баба как-то странно ковыляет, беременные так не ходят, они со своей ношей свыкаются с самого начала. Наверное, так оно и было. Откуда мне знать, этому от других не научишься. И на сцену не приходилось выходить в подобном виде.
И правда, Зина, чем ближе мы подходили к немецкому посту, тем больше ты замедляла шаг. Я еще сердилась, чего ты волочишься, не терпелось скорее проскочить. Чтобы наконец избавиться от этого свербящего страха. Чего ты плетешься, возмущалась я. С моей стороны это, конечно, было некрасиво, но страх донимал ужасно. Ты должна понять это. Сердце колотилось, ну где мне было думать о том, что ты изнемогала под тяжестью своей поклажи.
Не в том, Юта, была главная беда. Как это ты до сих пор не уразумела? Тогда я даже не пикнула, чтобы не нагнать на тебя еще больше страху, Я и так видела, что губы у тебя дрожат, а шаг стал совсем мелкий. Подумала: если я тебя еще немного припугну, так и вовсе душа в пятки уйдет и тогда самый глупый немец и тот поймет — здесь что-то неладно. Нам же никак нельзя было вызывать у них подозрения.
Опасалась же я совсем другого. Мы в те дни частенько ходили через Нарву-Вторую к нашим ребятам. Некоторые постовые успели уже примелькаться, хотя бы тот самый длинный рыжий немец, которого я окрестила Генрихом. Что будет, думала я со страхом, если на посту как раз окажутся солдаты, которые знают нас в лицо? Вот ведь удивятся: всего два дня назад тут пробегала тонюсенькая девчонка, а назад бредет женщина с огромным животом. И что за чудеса совершаются там, у красных? Шустрые ребята, оказывается, эти строители нового мира. А ну-ка, давай посмотрим пристальнее, в чем тут дело!
Когда мы добрались до последнего перед станцией осинника, я вдруг почувствовала, что ноги больше не держат. Пыталась, правда, разглядеть из-за кустов, кто там сегодня в карауле, знакомое лицо или нет, но разве с такого расстояния различишь. Со страху-то они все на одну рожу — серые и с винтовками. Меня всю трясло, хотя было тепло, я прямо-таки вспотела под своими одежками. Шаг, еще шаг — ноги напрочь отказывают. Кажется, вот сейчас осяду на землю, зареву в голос и уже ни шагу не сделаю, будь что будет!
А я все время думала, что ты просто изнемогла от усталости. Верно, изнемогла. Но не физически, иссякли душевные силы. Просто мочи не было заставить себя с места сдвинуться.
У меня у самой поджилки тряслись от страха, Зина, ты же понимаешь.
Вот тогда я и прикрикнула на тебя: ты что, собираешься тут в кустах «разродиться» и с ревом бежать назад к ребятам?
Прикрикнула?! Это скорее напоминало шепот.
Возможно. Немцы ведь находились рядом, могли услышать. Кого мне, кроме них, было бояться? Во всяком случае, я твердо знаю, что в принципе я прикрикнула.
Да уж ладно. Меня задели твои слова «и с ревом бежать назад к ребятам». Будто я щенок трусливый! Представила на миг печальное и насмешливое выражение лица Яана, когда мы униженно, поджав хвосты, приплетемся назад в отряд и ну плакаться: слабо оказалось, струсили. Он ничего не скажет, только посмотрит с немым укором. И вдруг я так разозлилась на собственную робость и беспомощность, что ноги разом обрели твердость. Перестала даже бояться, что встречу знакомых солдат. Да будь там хоть с десяток немецких олухов всех проведу до единого! Я никогда раньше здесь не проходила, вы меня явно с кем-то путаете!
А я-то думала, что это мои слона тебя подстегнули. Ох, Зина, ну и глупая же я была!
Будто я была умнее. Но вот решила: возьму себя в руки и даже ухом не поведу. И тем не менее была нагнута как струна, уж ты мне поверь. Не было времени придумать, что буду делать, если немцы и в самом деле узнают меня и поднимут шум Продолжать ломать комедию и надеяться, что пронесет?
Мол, мое брюхо меня одной касается? Или живо кругом — и вприпрыжку назад в кусты? Я решила пройти через сторожевой пост во что бы то ни стало, и эта решимость придала мне сил.
Тебя всю пробирала дрожь. Я взяла тебя за локоть, вроде как поддерживаю или подстраховываю,— в подобной ситуации это выглядит довольно убедительно, бабья взаимовыручка. Вот тут-то я и почувствовала прямо-таки исходившее от тебя напряжение, словно голой рукой ухватилась за немецкое проволочное заграждение.
К счастью, на посту стоял почти незнакомый солдат. Нас он не узнал. Лишь сочувственно покачал головой и что-то спросил, я не расслышала, что именно, в ушах стоял сплошной звон. Или не поняла его? Ты, кажется, ему что-то ответила?
Должна была ответить, раз ты онемела как пень. Все спрашивал: \\^огпп во да ШоЫп зо. Я ему, мол, к доктору, ты что, сам не видишь, остолоп эдакий,— тычу пальцем в твой живот и все повторяю: к доктору, к доктору. Понял наконец, глянул на аусвайс и разрешил пройти. Поглядел еще нам вслед, покачал головой и что-то себе под нос пробормотал. Видно, рассудил: сумасшедшие девки, где они только таскаются, одна, того и гляди, по дороге рассыплется.
Невдалеке от Парусинки — нашей льноткацкой фабрики — мы спустились к реке и там в кустах разобрали поклажу. Наполнили свои корзины листовками, прикрыли сверху одеждой и приободрились. Теперь нам уже ни черт, ни дьявол не страшны. Немца, который вздумал бы сунуться к нам в фабричном поселке, чтобы заглянуть в корзину, с ходу наградили бы оплеухой и такой бы крик подняли — бесстыдник, он еще руки распускает! Первый же патруль или проходящий мимо офицер отправил
бы его прямиком на гауптвахту, этому искусству нас не надо было учить.
Мы молчим и вновь, спустя десятилетия, переживаем тот миг Он представляется нам сейчас каким-то полупрозрачным, нереальным, вес лица и пейзажи слегка затуманены, будто нас от них отделяет знойное марево, трудно определить их точные очертания, контуры расплываются и кажутся неопределенными. Люди и события на этом ландшафте становятся какими-то общими, неопределенными, словно мы о них лишь наслышаны, а не сами все это пережили. Неужто все это произошло с нами? Ничего не поделаешь, именно так воздействует время, туг оно ощутимо, его прозрачная поначалу пелена с каждым годом становится все плотнее, и вот уже невозможно приподнять даже краешек. Мы вынуждены смириться с тем, что наблюдаем прошлое через искажения и помехи, словно глядим через неоднородное, испорченное застывшими вихрями стекло. И то хорошо, что вообще еще хоть что-то различаешь.
Долго вот так вглядываться нелегко. Но к своим телесным недугам Юта на этот раз все же больше не возвращается. Перед картиной прошлого она одернула собственное я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35