— Дела ваши мне хорошо известны, Иван Иванович. Вы своих убытков еще не знаете, а я их за вас давно подсчитал. Ты мужик не глупый, откровенно, сразу говори, что думаешь?
— Я думаю, так, Арсений Ефимович. Вести дело мы дальше не сможем, если нас не поддержат капиталом. Я думаю организовать торговый дом «Волков, Мешков и Сыщеров».
Волков захохотал.
— Вот так придумал! А с какими же это вы капиталами в компанию со мной вступите?
Волков придвинул к себе счеты и стал подсчитывать убытки торгового дома от хлопковых операций. Сыщеров в волнении следил за его пальцами, уверенно двигавшимися по костяшкам счетов.
От капиталов Мешкова оставалось очень немного. Уходил безвозвратно завод, земли, дом. При удачной ликвидации можно было спасти только одну плантацию, Волков отодвинул счеты, покровительственно положил руку на плечо зятя Мешкова.
— Проторговались вы сильнее всех, Иван Иванович, капиталов-то у вас ничего не остается. Тестю твоему я уж по старой памяти плантацию спасу, пусть работает. Может, еще и наживет. А ты поступай ко мне управляющим, пятьсот рублей в месяц, как директору банка, я тебе буду платить и наградными не обижу... — Пятьсот рублей и контракт на три года, Арсений
Ефимович.
Волков кивнул головой в знак согласия.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
На выборах правления потребительского общества Кислякова забаллотировали. Он не попал даже в кандидаты, несмотря на самую горячую рекомендацию Волкова и Клингеля.
Сильно расстроенный провалом, Кисляков не стал дожидаться конца собрания. В сопровождении Волкова он перешел из переполненного зала клуба, где происходило собрание пайщиков, в буфетную.
Волков заказал официанту водку и уговорил своего друга не волноваться.
— Плюнь ты на это дело, Миша,— говорил он,— ну не выбрали и черт с ними. Хочешь, я тебе рядом с потребиловкой магазин открою? Мы их в один год в
трубу выпустим.
Кисляков продолжал жаловаться на несправедлив тое отношение к нему пайщиков — мелких служащих и рабочих, огорченно перечислял свои заслуги по организации общества. Больше всего он возмущался выбором Лазарева в председатели ревизионной комиссии.
— Ты только подумай, Арсений: выбрали Лазарева, политически неблагонадежного и, прямо тебе скажу, подозрительного человека!
Волков рассеянно слушал Кислякова — мелкие эти дела теперь не интересовали его, обида друга казалась не стоющей внимания. Удачно проведенный хлопковый сезон принес Волкову громадные средства. Он прочно закрепил за собой завод Мешкова, купил ряд хлопковых плантаций, имел на счетах в банке большой свободный капитал. За последнее время Волков мечтал о захвате рынка люцерны. Он и Абдурахманбай вошли в компанию по совместной закупке люцерны. Клингель заключил с ними соглашение на финансирование экспорта ее непосредственно в Америку... Упоминание Кисляковым фамилии машиниста неприятно резнуло слух Волкова. Лазарева он никак не хотел оставлять на своем заводе. Сыщеров рассказывал ему после неудачной поездки на озеро, что при обыске в курганче Саура нукеры обнаружили окурки папирос с остатками махорки. Он уверял Волкова, что Лазарев был предупрежден Григорием. Волков не защищал своего бывшего служащего, как он это раньше обычно делал. Тесная дружба Григория, Елены и Татьяны Андреевны все более не нравилась ему. Хотя Григорий был по-прежнему с ним вежлив и почтителен, он инстинктивно чувствовал изменившееся его отношение к себе...
Кисляков продолжал брюзжать.
— Обрати самое серьезное внимание на этого машиниста,— говорил он.— Ты поверхностно отнесся к статье, а ведь она написана явно с революционных позиций. Ведь там шельмуется вся система торговой политики. Наконец, разве эти беспорядки, которые возникают то тут, то там — не дело рук Лазаревых? Уверяю тебя, здесь безусловно есть какая-то политическая тайная организация...
Волков воспользовался перерывом в потоке слов Кислякова.
— Ты прав, Миша, об этом Лазареве я уж давно подумываю. Хотел переселиться на завод и заняться им, вот никак не перееду. Просто не знаю, что мне с Татьяной делать: не хочет она переезжать в дом Мешкова...
Лицо Волкова приняло необычное для него выражение печальной озабоченности. Он наклонился к Кис-лякову, вполголоса рассказал о своих домашних неприятностях. За последнее время Татьяна Андреевна стала нервной и не прощала ему ни одной его резкости. Она в ссоре при горничной дважды обозвала его негодяем и грозила уйти из дома.
— И знаешь почему. Я нечаянно прочитал письма сына к ней. Он кончает в этом году горный институт и зовет мать к себе...
Кисляков не знал, как утешить друга, и в затруднении вертел в руках папиросу.
— Арсений, вражда к тебе Татьяны Андреевны ни для кого не секрет: все коммерсанты жалеют тебя. Ты крупнейшая общественная величина, а она, извини, полное ничтожество. Если она не хочет жить с тобой, так отпусти ее. Ты такой красивый видный мужчина, ты всегда найдешь женщину, более соответствующую твоему положению.
Волков нахмурился, расстаться с женой, значит, потерять последнюю связь с сыном. Этого он никак не хотел допустить.
Нелады между отцом и сыном продолжались больше трех лет. Занятый делами Волков в свое время мало уделял внимания единственному сыну. Мать по-своему воспитала его, внушила неприязненное отношение к отцу, к его делам. Уже студентом, сын решительно отказался от помощи отца, неохотно отвечал на письма. Но Волков не терял надежды на примирение...
— Никак это невозможно, Миша,— с глубоким вздохом сказал он после долгого молчания.— Я на свете только сына да лошадей люблю. Ради сына я готов к черту все свое богатство послать. Ей-богу, не пожалел бы!
Их разговор прервал толстяк-буфетчик. Он, кряхтя от усилий, с трудом взобрался на высокий табурет и стал зажигать лампу.
Собрание пайщиков уже кончилось, завсегдатаи клуба сидели за преферансом, играли в биллиард.
Внезапно их молчание нарушило гулко разнесшееся по клубу хлопанье входных дверей, потом поспешный топот шагов.
В буфетную вбежал ювелир хана. Костюм его был
в большом беспорядке: галстук сбился, пуговицы жилета застегнуты вкось. Он бросился к Волкову.
— Я вас искал по всему городу! Генерал просил передать: ваша контора в Ташаузе разбита вдребезги, приказчик убит. Я прискакал прямо из Ташауза...
Волков жестом руки указал ювелиру на стул, налил ему водки.
— Пей и рассказывай!
Ювелир дрожащей рукой взял стакан и выпил водку двумя большими глотками.
Нервное возбуждение не оставляло его. Он говорил громким, срывающимся голосом, отрывисто и порой непонятно.
Восстание вспыхнуло неожиданно. Большая толпа узбеков и каракалпаков явилась к хакиму Ташауза с жалобой на сборщика податей. Этот чиновник хана отличался необычайной жестокостью, за малейшее возражение против налогов он порол нагайками, сажал в зиндан. Хаким возмутился требованием дехкан. Он распорядился нукерам запереть ворота и примерно выпороть жалобщиков. Двое стариков не выдержали порки и умерли гут же, на дворе хакима. Дехкане взяли их трупы и удалились в кишлаки. На рассвете огромная голпа узбеков и каракалпаков, вооруженных палками, кетменями, старинными кремневыми ружьями, заняла неохраняемый город. Часть повстанцев под предводительством хорошо вооруженных туркмен осадила курганчу хакима, остальные рассыпались по городу, разбивали европейские магазины, конторы, ску-почные пункты.
Все европейцы бежали под защиту высоких стен большого хлопкоочистительного завода и забаррикадировались, отбиваясь от осаждающих револьверами и охотничьими ружьями.
Число повстанцев к вечеру сильно увеличилось, появилось много вооруженных туркменских всадников. Ими предводительствовал крупный землевладелец и вождь рода Исмаил. Многие русские коммерсанты лично знали вождя — невысокого тучного старика с тусклыми глазами. Он продавал им.хлопок и люцерну со своих земель, он же поручался за многих дехкан своего рода.
Через знакомого ишана осажденные связались с вождем повстанцев. Он ответил, что народ призвал его
для борьбы с несправедливым ханом и притеснителями чиновниками, но что дехкане озлоблены и на русских баев. Вождь уверял, что с трудом удерживает дехкан от расправы с баями. Он собирался увести восставших прямо в Хиву, чтобы убить хана, и просил коммерсантов прислать ему денег. Деньги и подарки были немедленно отосланы, и Исмаил повел повстанцев на Хиву.
Генерал Гнилицкий, вызванный из Петро-Александ-ровска перепуганным ханом, не допустил плохо вооруженную разноплеменную толпу до столицы ханства. Он встретил повстанцев на половине пути к Хиве. Исмаил, за этот короткий срок получивший от повстанцев звание хана—предводителя отрядов уклонился от встречи с казаками генерала Гнилицкого. Он предоставил дехканам защищаться, как они умеют, а сам с сильным отрядом всадников скрылся в песках.
Генерал Гнилицкий легко разбил дехкан и в тот же день достиг Ташауза. Он освободил осажденных на заводе коммерсантов и произвел жестокую экзекуцию населения. Ряд дехкан генерал приказал повесить в центре базара, других публично высечь.
Громкий возбужденный голос ювелира собрал к столу Волкова всех посетителей клуба.
— Какой молодец его превосходительство!—восхищенно сказал Кисляков.— Как он удивительно быстро подавил бунт!
— А подавил ли?— усомнился Волков.— Главная сила-то у туркмен, а они ушли в пески.
— Туркмены более благоразумный народ,—возразил Кисляков.— Они никогда не стали бы драться с нашими казаками.
Волков недоверчиво качнул головой.
— У туркмен вожди похитрее, они свои силы берегут...
Раздвигая толпу коммерсантов, к столу Волкова подошел расстроенный Клингель,
— Арсений Ефимович, какой ужас! Ведь они взбунтовались против хана и против нас! Не грозит ли это опасностью и для Нового Ургенча?
Ювелир хана почтительно поднялся для ответа Клингелю.
— Его превосходительство не скрыл от меня, что Новому Ургенчу грозит большая опасность,—сказал он.
Ответ ювелира еще больше взволновал коммерсантов. Они разбились на группы и стали горячо обсуждать причины восстания дехкан.
Доверенный Ярославской мануфактуры громко восхвалял покойного отца хана. Он говорил, что при нем крестьяне никогда не волновались. Волков не согласился с ним и напомнил о многочисленных походах прежних начальников отдела в степи на усмирение туркмен, о частых боях нукеров с бунтовщиками и разбойниками.
— Если б при старом хане народ смирнее был, зачем же ему наш государь подарил два орудия да пять тысяч винтовок,— говорил Волков.— Хивинцы и раньше волновались, только на города не нападали, а теперь обнаглели.
Сыщеров обвинил узбекских коммерсантов в подстрекательстве, в антирусской политике. Ювелир хана возражал ему — во время восстания дехкане не щадили ни русских, ни узбекских коммерсантов.
Длиннобородый старик-хлопкозаводчик в порыжелом сюртуке приглашал коммерсантов сознаться, что доля вины за восстание лежит на них самих.
— Хан грабит народ, верно, но ведь и мы не похвально поступаем. Пшеницу вместо рубля по два продаем. Не мешало бы Арсению Ефимовичу и Абдурах-манбаю и о совести подумать.
Коммерсанты дружно поддержали старика и обрушились на Волкова, обвиняя его в спекуляции пшеницей.
Волков страшно обозлился на старика, возбудившего против него коммерсантов.
— Мне так совесть, а тебе, христов апостол, молоканский проповедник? Тебе без совести можно обойтись? Ты весь рис скупил, триста процентов наживаешь. Если уж правду говорить, все жулики и прохвосты; обвешиваете крестьян на хлопке, надуваете на стандартах и хотите, чтобы Волков за всех отвечал?
— А вы, Арсений Ефимович, про хлопковое масло спросите,— крикнул Сыщеров.— Кто это из них монополистом стал, по четыреста процентов наживает.
Коммерсанты запальчиво обвиняли друг друга в обирательстве дехкан, в ростовщичестве, в нарушении и человеческих, и божеских законов.
Клингель громким голосом прекратил шум, поднявшийся в буфетной.
— Господа, это совершенно бесполезный спор! От взаимных обвинений положение наше не улучшится. Регулятором цен служит только спрос. Если рынок выдерживает цены, спрос не уменьшается, товар не лежит — зачем обвинять друг друга в неправильной коммерческой работе?
Он напомнил коммерсантам об опасности, которая грозила Новому Ургенчу.
Старик-хлопкозаводчик предложил свои услуги для переговоров с вождем повстанцев туркмен.
— Тут дело без подарков не обойдется,— говорил старик.— Подарки — испытанное средство. Вождь сейчас же распустит своих всадников по домам. Само собою разумеется, что с другой стороны надо потребовать от генерала Гнилицкого защиты русского населения от
туркмен.
Предложение старика встретило общее сочувствие. Обычно скупые в расходах, коммерсанты теперь выписывали чеки на крупные суммы, предлагали для вождя и его ишанов мануфактуру, чай, сахар.
В разгар сбора пожертвований в дверях комнаты, наполненной шумом голосов, вдруг встал хивинец, вооруженный винтовкой и шашкой. В буфетной стало необычайно тихо. Волков нарушил тишину.
— Что вы, ведь это же Кадыр — нукер хакима!— успокоительно крикнул он.
Нукер подошел к Волкову и подал ему записку. Волков быстро пробежал ее глазами, лицо его заблестело радостной улыбкой.
— Господа, его превосходительство с сотней казаков прибыл в город. Он остановился у хакима л просит всех нас немедленно явиться к нему. Русскому лихому казачеству ура-а!
Коммерсанты с энтузиазмом подхватили крик Волкова и, обгоняя один другого, побежали к выходу.
Во дворе хакима было людно и шумно. Во всех четырех углах горели, треща и разбрасывая тысячи искр, огромные костры. Они освещали двух часовых с шашками наголо, замерших у пулеметов, закрытых чехлами, и сотню казаков, спешившихся в ожидании приказа об отдыхе.
Кривоногий, маленький чернявый офицер — команд дир сотни, одетый в серую походную шинель, распоряжался во дворе хакима, как в казарме. В колеблющемся красноватом свете пламени костров по двору растерянно метались десятки миршабов, нукеров и слуг хакима. Они очищали зиндан от арестованных, выкатывали из курганчи на улицу арбы, подготавливали для стоянки лошадей казачьей сотни просторные конюшни.
Экипажи коммерсантов один за другим въезжали во двор, подкатывали к крыльцу канцелярии хакима. Командир сотни любезно здоровался с промышленниками и предлагал им проходить в михманхану.
Большая гостиная, ярко освещенная несколькими висячими лампами, гудела от сдержанного говора коммерсантов, ожидавших выхода генерала. Здесь собрались все видные коммерсанты колонии: местные русские и хивинские промышленники, иранцы-торговцы зеленым чаем, и представители иностранных и российских компаний. Угроза нападения туркмен объединила враждующих конкурентов. Они дружески обсуждали меры защиты города, методы успокоения населения, Абдурахманбай и хаким горячо убеждали коммерсантов во вредности реформ, которые с момента восшествия на трон хана, с 1910 года, собирался проводить его великий визирь. Они говорили, что и духовенство и сам хан против всяких новшеств, но великий визирь хочет непременно провести их. Волков поддержал хивинцев.
— Весь бунт от этих реформ,— подтвердил он.— Одно непонятно, почему хан не сменит великого визиря.
— Он же тесть хана и двоюродный его брат,— понизив голос, сказал Абдурахманбай.— Его и в Петербурге знают...
Волков засмеялся.
— Старого хана в Петербурге тоже знали и поддерживали, а вот сынок-то убрал же его. Захочет, так и тестя уберет.
Клингель вскрикнул от удивления.
— Арсений Ефимович, неужели это верно? Хан убрал своего отца?! Что же он убил его?
Волков обнял Клингеля за талию.
— Пока генерала нет, пойдем сядем вон в том угол-
ке и попросим Михаила Ильича рассказать. Он этим делом когда-то занимался, в газеты писал, да только не напечатали.
Кисляков охотно отозвался на приглашение Волкова и вполголоса рассказал Клингелю о том, как нынешний хан Асфендьяр умертвил своего отца.
В 1910 году хивинскому хану Мухаммед-Рахиму, побежденному в 1873 году царскими войсками, исполнилось 63 года. Старик был полон сил и здоровья и надеялся прожить еще не один десяток лет. Его третий сын Асфендьяр, за почтительность и строгое благочестие назначенный им и утвержденный царем наследником, нетерпеливо ждал смерти отца. По его наущению главный казий ханства, поздравляя Мухаммед-Рахима с годовщиной рождения, почтительно заметил, что 63 года — возраст, в котором умер пророк Мухаммед. Мухаммед-Рахим набожно провел руками по лицу и ответил главному казню, что судьба человека отмечена в книге судеб, он чувствует себя бодро и, надеясь на милость аллаха, собирается пожить подольше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33