А ведь деньги эти пойдут в помощь дехканам, в сельское хозяйство.
Кисляков шуршал бумагами и с гордостью читал Григорию названия фирм и суммы открытых им кредитов.
Он упоминал имена хорошо известных в Фергане коммерсантов Або Мавашева, Симхаева, Потеляхова.
Эти крупные коммерсанты имели отделения в ханстве. Мелкие ростовщики в прошлом, они сказочно раз-
богатели на разорении многих тысяч дехканских хозяйств. Целые уезды Ферганской долины находились в тяжелой зависимости от них.
И русские и хивинские коммерсанты боялись их конкуренции. Генерал Гнилицкий препятствовал их въезду в ханство. Волков как-то однажды показывал Григорию копию письма генерала хивинскому хану. Гнилицкий писал: «Ко мне обратились бухарские евреи Пинхасов и Борухов за разрешением на въезд в ханство. Я, конечно, отказал им. Прошу и ваше высочество не разрешать им въезд. Помните, если в ханстве появится два еврея, то они потянут за собой двести...».
Но это запрещение не препятствовало ферганским коммерсантам работать в колонии, пользоваться кредитами в банке. Они давали взятки министрам хана, чиновникам генерала Гнилицкого, добивались въезда под видом ремесленников: зубных техников, ювелиров, часовых дел мастеров.
Григорий рассеянно слушал Кислякова. Он давно потерял чувство уважения к нему. За его громкими фразами он научился видеть узко личные интересы. Неспособный к крупным коммерческим делам, Кисляков с помощью Волкова стремился встать во главе потребительского общества. Они давно собрали паевой капитал, но с открытием торговли медлили, опасаясь провала кандидатуры Кислякова...
Лицо Кислякова внезапно приняло озабоченное выражение, он задумчиво забарабанил пальцами по столу.
— Меня одно смущает, Григорий Васильевич. Обилие денег в кишлаке и этот переход от полуголодной жизни к сытой на некультурные народы обычно действует развращающе... Вы слыхали? Дехканами тяжело ранен приказчик Мешкова. Говорят, он давал деньги в рост, брал бессовестные проценты, мошенничал. Можно было, конечно, жаловаться на него Мешкову, а то самосуд! Дикая зверская расправа...
Григорий взглянул на часы и встал, не дослушав Кислякова.
— Вы меня извините, Михаил Ильич,— сказал он, убирая бумаги в стол,— но я сегодня тороплюсь.
Лицо Кислякова приняло неприятное выражение.
— Опять к Татьяне Андреевне?— спросил он.
— Да, у нас сегодня продолжение литературного спора о Леониде Андрееве.
За последние дни Григорий часто встречался с Еленой и Татьяной Андреевной. Этому предшествовало его объяснение с Еленой.
После разрыва с Натой Григорий вдруг почувствовал себя одиноким, чужим в неприветливом обществе коммерсантов.
Он попробовал сблизиться с сослуживцами. Но они сторонились его, причисляли к слою привилегированных служащих, которые водили знакомство с хозяевами, копили деньги, искали выгодных невест.
Григорий замкнулся в себе. Он перестал ходить в клуб, посещать немногочисленных знакомых. В его характере появились несвойственные ему черты угрюмости и раздражительности. Он твердо решил как можно скорее уехать из ханства и продолжать ученье.
Тяжелое настроение Григория заметила Татьяна Андреевна, она обратила на него внимание Елены.
— У вас, кажется, хорошие отношения с ним. Попробуйте поговорить. Не хочется верить, чтобы разрыв с Натой мог так серьезно повлиять на него.
Они встретились однажды вечером во дворе банка. Елена попросила проводить ее к Татьяне Андреевне. Григорий заколебался, это нарушило программу его занятий. Елена решительно взяла его под руку.
— Идемте. Нельзя вечно сидеть за книгами. За последнее время вы и так нигде не бываете. Настоящий мизантроп. Почему это?
— Я хочу к осени будущего года поступить в Восточный Институт и теперь занимаюсь...
— Это не причина быть мрачным, как старый филин. Неужели на вас так подействовал издевательский отказ Наты на ваше предложение?
Григорий сжал ее руку.
— Я никак не могу забыть этой сцены на веранде дома Мешковых, не могу успокоиться. Лучшие мои чувства были осмеяны, втоптаны в грязь. Мешковы всюду с негодованием рассказывают о моей попытке захватить приданое Наты. За спиной, где бы я ни появился, я слышу ехидное хихиканье.
Голос Григория дрожал от обиды. Елена дружески сказала ему:
— Вы совершенно напрасно придаете значение сплетням обывателей. Разве для вас было бы лучше, если бы вы женились на Нате. Зять хлопкозаводчика Мешкова, какая высокая честь!
Угрюмое лицо Григория слегка просветлело.
— Ната слишком практична для меня. Честь побуждала сделать ей предложение, а не любовь...— сказал он.— Когда я слышал за спиной все это сплетни, это оплевывало, я чувствовал себя одиноким, боялся думать о друзьях.
— И напрасно. Я всегда ваш друг, Гриша, но друг, требующий от вас откровенности и внимания... Татьяна Андреевна просит нас почаще ходить к ней. У ней мы отдохнем от обывателей и их сплетен...
Жена Волкова с большой радостью принимала у себя молодых людей. В ее комнате, похожей на приемную небогатого врача, вечерами было уютно. Серьезная, мало разговорчивая хозяйка оживлялась с приходом молодых людей. Она принимала горячее участие в их литературных спорах, побуждала глубже интересоваться общественными вопросами.
Волков как-то вечером заглянул на половицу своей жены. С его появлением с лица Татьяны Андреевны сбежало веселье. Перестали смеяться и ее молодые гости. Волков почувствовал себя неловко. Он попытался поднять настроение жены и ее гостей. Но его шутки и этот нарочитый простецкий язык, который так непринужденно звучал в компании коммерсантов, здесь резал ухо. Он скоро понял это и поторопился уйти.
Елена не выдержала и сказала Татьяне Андреевне:
— На меня не сердитесь, я никак не могу понять, почему вы, такая умная, интеллигентная, интересная женщина могли выйти замуж за вашего мужа?
Лицо Татьяны Андреевны опечалилось:
— Мне предстояло вековать в дрянном Петро-Алек-сандровске с моими родителями в их затхлой обстановке. Волков был молод, умен, мне показалось, что я сумею перевоспитать его. Годы я посвятила ему в трущобах хивинского ханства. Из малограмотного казака он стал развитым человеком, но перевоспитать его мне не удалось. В нем есть хорошие черты, он понимает
причины социального неустройства нашего государства. Но он все время вращался среди коммерсантов— больших и малых акул, и научился ловко извлекать прибыль именно из социального неустройства ханства. Он настоящий конквистадор, умный, зоркий, беспощадный...
Татьяна Андреевна подошла к кровати и отдернула занавес.
— Я терпела все эти годы только ради него,— сказала она, показывая на большую фотографическую карточку, висевшую над изголовьем кровати.
С карточки спокойно смотрел молодой студент. У него было то же серьезное выражение лица, что и Татьяны Андреевны, те же высоко поднятые брови.
— У вас есть сын?— спросила с удивлением Елена.
— Да, у меня есть сын,— с гордостью сказала она.— Мой сын! Но он уж три года как не приезжал домой...
Прасковья Васильевна неприязненно следила за ростом дружбы Григория и Татьяны Андреевны. И однажды намекнула Волкову на опасность для его чести их близких отношений. Это озлило Волкова.
— Дура ты, Прасковья, про кого бы говорила, а то про Татьяну! Я радовался бы этому, да разве она такая, как ты?!
Прасковья Васильевна обиделась:
— Что я, хуже или дурнее ее, что ли?
— Конечно, и хуже, и дурнее,— раздраженно сказал Волков.— Умная была бы — не говорила. А Татьяна Андреевна бабз умная, она из меня человека сдела-ла, да только сама свихнулась... Боюсь, и Григория она мне испортит. Эх, не до вас всех мне теперь...
Волков был озабочен положением с заготовкой сырца.
Сезон с каждым днем разгорался все сильнее. А между тем хлопок, законтрактованный им, поступал на пункты слабо. Хлопкопромышленники открыто смеялись над Волковым. Они иронически благодарили его за хороший посев.
— Сеять ты большой мастер, дядя Арсюша,— говорил Мешков,— настоящий агроном. А урожай мы уж как-нибудь без тебя соберем.
— На чужой каравай рот не разевай, Егорушка,—хладнокровно отвечал Волков толстому хлопкозаводчику.
Он быстро принял контрмеры против русских хлоп-копромышленников, скупавших законтрактованный им хлопок. Из канцелярии хивинского хана было предписано всем хакимам и аксакалам следить, чтобы дехкане строго выполняли свои обязательства и сдавали бы хлопок в первую очередь тому из русских коммерсантов, кто давал им на посев деньги. По просьбе Волкова хаким Нового Ургенча посадил двух поручителей в зиндан и несколько дехкан, которые сдали Мешкову законтрактованный хлопок.
Только Абдурахманбай не хотел признать распоря» жения хана. Его приказчики открыто понуждали дехкан везти хлопок на завод Абдурахманбая.
Волков пригрозил поручителям судом, они не испу-гались его угроз.
— Черная арба брата Абдурахманбая нам страшнее суда,— откровенно говорили они Волкову.— Судить нас будет тот же брат Абдурахманбая. На суде мы скажем так, как он велит, а он велит говорить, что все дехкане, у которых Волков законтрактовал хлопок, его старые должники.
Хаким, к которому Волков обращался с просьбой о содействии, посоветовал ему миром договориться с Абдурахманбаем.
Волков иронически усмехнулся.
— На поклон к нему не пойду. А управу найду такую, что не поздоровится.
Он в тот же день вместе с Клингелем написал большую жалобу генералу Гнилицкому.
И теперь с нетерпением ждал ответа генерала.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Клингель быстро получил ответ генерала Гнилицко-го на жалобу Волкова; одновременно он получил анонимное письмо. Неизвестная «доброжелательница» писала ему, что он сам, того не замечая, стал посмешищем всей колонии. Каждая кухарка, каждый конторщик знают, что жена обманывает его с Волковым.
Клингель долго, точно не понимая, тупо глядел на неровные строчки письма. Его крашеные каштановые усы, уложенные в ровные жгуты, растрепались, блестящая кожа белого лица точно потускнела.
Еще ни разу в жизни не приходилось ему думать о своих отношениях с женой. Он женился в Петербурге на дочери компаньона своего отца. Это был брак, совершенный из строго коммерческих соображений. Оба компаньона не хотели выделять из основного капитала банкирской конторы суммы, которую дед молодой девушки предназначил на приданое ей.
О любви между женихом и невестой не было сказано ки слова. Невеста была очень юной, не видевшей света девушкой. Она не окончила гимназии и после смерти матери хозяйничала в доме отца.
Клингель ничего не имел против женитьбы на простенькой, скромной девушке. Она даже нравилась ему. Невесту не спрашивали согласия, она подчинилась желанию отца.
Они жили спокойной мещанской жизнью. У них была только одна дочь. Больше детей Клингель не хотел иметь. Его, однако, не удовлетворяла скромная жена, «постная», как он в досаде иногда называл ее про себя. Он позволял себе увлекаться на стороне, содержал любовниц порядочного поведения.
С годами он привык к жене, воспитал в ней вкусы и привычки, соответствующие своему характеру. Она стала необходимой, как любая вещь, которая окружала его. От жены он требовал безусловного подчинения и признания своего превосходства. И строго следил, чтобы ее поведение отвечало его высокому служебному положению.
Анонимное письмо было неожиданным и жестоким ударом. Все это не предвиделось никаким его житейским опытом. Клингель растерялся.
Он вспомнил, что за последнее время жена его очень изменилась. Голос ее, обычно спокойный, несколько вялый, обрел звучность, смех стал радостным и уверенным. Он никогда не обращал внимания на ее фигуру, но в платье последнего парижского фасона линии ее гибкого тела оказались безукоризненными. Ее ножка з шелковом чулке и модных туфлях была удивительно изящней и маленькой. И платье и туфли ей в день
рождения подарил Волков. Все эти изменения Клингель приписывал свободе, которую жена его получила, вырвавшись из-под опеки его строгой матери.
Волков часто посещал их квартиру, оказывал его семье много мелких житейских услуг. Жена Клингеля не скрывала своего удовольствия при виде статного, мужественного коммерсанта.
Клингель много лет в Петербурге мечтал о собственном деле. Ради этого он забился в такую трущобу, как хивинское ханство, ради этого тесно связался с Волковым. Огромная работа, которую Волков с его помощью развернул в ханстве, в ближайшие месяцы должна дать ощутительные результаты. Они совместно закупили огромные партии пшеницы, совместно вели хлопковые операции. Коммерческая сметка Волкова и его, Клингеля, деловые связи обещали им большую прибыль... Теперь все это становилось под удар...
Увлеченный своими мыслями, Клингель не заметил как в кабинет вошел Волков. Он вздрогнул от его звучного баритона и, схватив письмо, неловко попытался спрятать его в ящик стола. Волков увидел расстроенное лицо директора и этот его неловкий жест.
— Ты это что ог меня прячешь, Самуил Федорович?— спросил он, приближаясь к столу.
Клингель резким движением выхватил письмо из ящика и бросил его Волкову. В следующую же секунду он раскаялся в своей поспешности и с беспокойством следил за выражением лица Волкова. Тот удобно уселся в кресло и неторопливо развернул письмо. Несмотря на измененный почерк, Волков сразу узнал мстительную руку Прасковьи Васильевны и внутренне вознегодовал на нее: «Погоди ж ты, проклятая ревнивая баба!» Покачивая головой, он медленно читал письмо, искоса поглядывая на Клингеля. Лицо директора банка было расстроено, озабочено, но озлобление мужа на нем не виднелось.
Волков швырнул письмо на стол и весело рассмеялся.
— А ты знаешь, кто это писал, Самуил Федорович?
Он вынул из бумажника полученное им утром письмо Прасковьи Васильевны, издали показал его Клин-гелю.
— Это же Мешкова жена, чертова баба. Сравника,
почерк-то. Вот буква «р» здесь, а вот в анонимке. Л вот целое слово «вас», «его».. Чертова баба!— повторил Волков.— Ты думаешь, она это из-за ревности? Нет, Самуил Федорович, она не меня ревнует, а наш хлопок, рассорить нас хочет. Подожди, то ли еще будет. Нам с тобой еще револьверами станут грозить, и до этого
дойдет.
Лицо Клингеля светлело с каждым словом Волкова. Он хотел верить ему и холодел от одной мысли, что тот вдруг сознался бы в связи с его женой. Это могло привести к непоправимой катастрофе.
Клингель с большим удовольствием слушал разглагольствования Волкова.
— Мне, Самуил Федорович, дело дороже всего, а уже потом дружба; дружба-то ведь от дела идет. Что мне в Хиве баб не хватает^ Русских мало — хивинок найду. Я к тебе, Самуил Федорович, самую близкую дружбу чувствую. Родного брата, отца так не любил, как тебя и твою семью. Возьми теперь подарки, о которых чертова баба пишет. Дарю я их твоей дочери, жене, а это значит, почет хозяину дома. Так у нас, казаков, водится. А подумал бы ты, что правду пишет баба, так я с тобой навеки рассорился бы... Страсти у меня много, чуть не так — все на карту, гори, пропадай! Я твою жену, как сестру родную, почитаю, ты про нее брось похабно думать, а то я к тебе и ездить перестану. Клингель радостно замахал руками.
— Эх ты, дядя Арсюша,— какой же ты нервный?... Мне просто было как-то неудобно, я и расстроился немного. Пожалуйста, веди себя по-прежнему, приезжай ко мне запросто, когда хочешь. И я, и дочь, и жена будем тебе всегда рады. А толстосумам,— Клингель сжал кулаки,— я им этого поступка не прощу. На такую подлость, на анонимное письмо я им отвечу так, что им придется с коммерцией расстаться.
— Я тебе помогу, Самуил Федорович. Он, Мешков-то, запродал волокна сто вагонов, потом в пшеницу влез, а вот как со сроками опоздает, мы его пут и прижмем. Я тебе по секрету скажу: мне завод Мешкова взять хочется, на хорошем месте он его построил...
Клингель показал Волкову письмо генерала Гнилицкого.
— Молодец генерал, не подвел нас, быстро ответил...
Я уже вызвал к себе Абдурахманбая и Шарифбая и надеюсь дело закончить...
Волков не успел расспросить его о содержании письма, как в кабинет вошли Абдурахманбай и Шарифбай, Они любезно поздоровались с Волковым, Абдурахманбай справился о его здоровье.
— Какое наше здоровье?— недовольно сказал Волков.— Вы, хивинцы, нас в конец разоряете, нам, русским, остается только уезжать отсюда или снова Хиву завоевывать.
Абдурахманбай, словно испугавшись, отпрянул от него.
— Что вы говорите, господин Волков! Не надо так расстраиваться. Наше дело коммерческое, сегодня прибыль, завтра убыток. Вы с хлопком первый год работаете, вам трудно, первый год всегда убытки дает.
Волков внезапно выпрямился, брови его сдвинулись к переносице, лицо приняло злое выражение:
— У меня убытки? У русского убыток, а у хивинца прибыль?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Кисляков шуршал бумагами и с гордостью читал Григорию названия фирм и суммы открытых им кредитов.
Он упоминал имена хорошо известных в Фергане коммерсантов Або Мавашева, Симхаева, Потеляхова.
Эти крупные коммерсанты имели отделения в ханстве. Мелкие ростовщики в прошлом, они сказочно раз-
богатели на разорении многих тысяч дехканских хозяйств. Целые уезды Ферганской долины находились в тяжелой зависимости от них.
И русские и хивинские коммерсанты боялись их конкуренции. Генерал Гнилицкий препятствовал их въезду в ханство. Волков как-то однажды показывал Григорию копию письма генерала хивинскому хану. Гнилицкий писал: «Ко мне обратились бухарские евреи Пинхасов и Борухов за разрешением на въезд в ханство. Я, конечно, отказал им. Прошу и ваше высочество не разрешать им въезд. Помните, если в ханстве появится два еврея, то они потянут за собой двести...».
Но это запрещение не препятствовало ферганским коммерсантам работать в колонии, пользоваться кредитами в банке. Они давали взятки министрам хана, чиновникам генерала Гнилицкого, добивались въезда под видом ремесленников: зубных техников, ювелиров, часовых дел мастеров.
Григорий рассеянно слушал Кислякова. Он давно потерял чувство уважения к нему. За его громкими фразами он научился видеть узко личные интересы. Неспособный к крупным коммерческим делам, Кисляков с помощью Волкова стремился встать во главе потребительского общества. Они давно собрали паевой капитал, но с открытием торговли медлили, опасаясь провала кандидатуры Кислякова...
Лицо Кислякова внезапно приняло озабоченное выражение, он задумчиво забарабанил пальцами по столу.
— Меня одно смущает, Григорий Васильевич. Обилие денег в кишлаке и этот переход от полуголодной жизни к сытой на некультурные народы обычно действует развращающе... Вы слыхали? Дехканами тяжело ранен приказчик Мешкова. Говорят, он давал деньги в рост, брал бессовестные проценты, мошенничал. Можно было, конечно, жаловаться на него Мешкову, а то самосуд! Дикая зверская расправа...
Григорий взглянул на часы и встал, не дослушав Кислякова.
— Вы меня извините, Михаил Ильич,— сказал он, убирая бумаги в стол,— но я сегодня тороплюсь.
Лицо Кислякова приняло неприятное выражение.
— Опять к Татьяне Андреевне?— спросил он.
— Да, у нас сегодня продолжение литературного спора о Леониде Андрееве.
За последние дни Григорий часто встречался с Еленой и Татьяной Андреевной. Этому предшествовало его объяснение с Еленой.
После разрыва с Натой Григорий вдруг почувствовал себя одиноким, чужим в неприветливом обществе коммерсантов.
Он попробовал сблизиться с сослуживцами. Но они сторонились его, причисляли к слою привилегированных служащих, которые водили знакомство с хозяевами, копили деньги, искали выгодных невест.
Григорий замкнулся в себе. Он перестал ходить в клуб, посещать немногочисленных знакомых. В его характере появились несвойственные ему черты угрюмости и раздражительности. Он твердо решил как можно скорее уехать из ханства и продолжать ученье.
Тяжелое настроение Григория заметила Татьяна Андреевна, она обратила на него внимание Елены.
— У вас, кажется, хорошие отношения с ним. Попробуйте поговорить. Не хочется верить, чтобы разрыв с Натой мог так серьезно повлиять на него.
Они встретились однажды вечером во дворе банка. Елена попросила проводить ее к Татьяне Андреевне. Григорий заколебался, это нарушило программу его занятий. Елена решительно взяла его под руку.
— Идемте. Нельзя вечно сидеть за книгами. За последнее время вы и так нигде не бываете. Настоящий мизантроп. Почему это?
— Я хочу к осени будущего года поступить в Восточный Институт и теперь занимаюсь...
— Это не причина быть мрачным, как старый филин. Неужели на вас так подействовал издевательский отказ Наты на ваше предложение?
Григорий сжал ее руку.
— Я никак не могу забыть этой сцены на веранде дома Мешковых, не могу успокоиться. Лучшие мои чувства были осмеяны, втоптаны в грязь. Мешковы всюду с негодованием рассказывают о моей попытке захватить приданое Наты. За спиной, где бы я ни появился, я слышу ехидное хихиканье.
Голос Григория дрожал от обиды. Елена дружески сказала ему:
— Вы совершенно напрасно придаете значение сплетням обывателей. Разве для вас было бы лучше, если бы вы женились на Нате. Зять хлопкозаводчика Мешкова, какая высокая честь!
Угрюмое лицо Григория слегка просветлело.
— Ната слишком практична для меня. Честь побуждала сделать ей предложение, а не любовь...— сказал он.— Когда я слышал за спиной все это сплетни, это оплевывало, я чувствовал себя одиноким, боялся думать о друзьях.
— И напрасно. Я всегда ваш друг, Гриша, но друг, требующий от вас откровенности и внимания... Татьяна Андреевна просит нас почаще ходить к ней. У ней мы отдохнем от обывателей и их сплетен...
Жена Волкова с большой радостью принимала у себя молодых людей. В ее комнате, похожей на приемную небогатого врача, вечерами было уютно. Серьезная, мало разговорчивая хозяйка оживлялась с приходом молодых людей. Она принимала горячее участие в их литературных спорах, побуждала глубже интересоваться общественными вопросами.
Волков как-то вечером заглянул на половицу своей жены. С его появлением с лица Татьяны Андреевны сбежало веселье. Перестали смеяться и ее молодые гости. Волков почувствовал себя неловко. Он попытался поднять настроение жены и ее гостей. Но его шутки и этот нарочитый простецкий язык, который так непринужденно звучал в компании коммерсантов, здесь резал ухо. Он скоро понял это и поторопился уйти.
Елена не выдержала и сказала Татьяне Андреевне:
— На меня не сердитесь, я никак не могу понять, почему вы, такая умная, интеллигентная, интересная женщина могли выйти замуж за вашего мужа?
Лицо Татьяны Андреевны опечалилось:
— Мне предстояло вековать в дрянном Петро-Алек-сандровске с моими родителями в их затхлой обстановке. Волков был молод, умен, мне показалось, что я сумею перевоспитать его. Годы я посвятила ему в трущобах хивинского ханства. Из малограмотного казака он стал развитым человеком, но перевоспитать его мне не удалось. В нем есть хорошие черты, он понимает
причины социального неустройства нашего государства. Но он все время вращался среди коммерсантов— больших и малых акул, и научился ловко извлекать прибыль именно из социального неустройства ханства. Он настоящий конквистадор, умный, зоркий, беспощадный...
Татьяна Андреевна подошла к кровати и отдернула занавес.
— Я терпела все эти годы только ради него,— сказала она, показывая на большую фотографическую карточку, висевшую над изголовьем кровати.
С карточки спокойно смотрел молодой студент. У него было то же серьезное выражение лица, что и Татьяны Андреевны, те же высоко поднятые брови.
— У вас есть сын?— спросила с удивлением Елена.
— Да, у меня есть сын,— с гордостью сказала она.— Мой сын! Но он уж три года как не приезжал домой...
Прасковья Васильевна неприязненно следила за ростом дружбы Григория и Татьяны Андреевны. И однажды намекнула Волкову на опасность для его чести их близких отношений. Это озлило Волкова.
— Дура ты, Прасковья, про кого бы говорила, а то про Татьяну! Я радовался бы этому, да разве она такая, как ты?!
Прасковья Васильевна обиделась:
— Что я, хуже или дурнее ее, что ли?
— Конечно, и хуже, и дурнее,— раздраженно сказал Волков.— Умная была бы — не говорила. А Татьяна Андреевна бабз умная, она из меня человека сдела-ла, да только сама свихнулась... Боюсь, и Григория она мне испортит. Эх, не до вас всех мне теперь...
Волков был озабочен положением с заготовкой сырца.
Сезон с каждым днем разгорался все сильнее. А между тем хлопок, законтрактованный им, поступал на пункты слабо. Хлопкопромышленники открыто смеялись над Волковым. Они иронически благодарили его за хороший посев.
— Сеять ты большой мастер, дядя Арсюша,— говорил Мешков,— настоящий агроном. А урожай мы уж как-нибудь без тебя соберем.
— На чужой каравай рот не разевай, Егорушка,—хладнокровно отвечал Волков толстому хлопкозаводчику.
Он быстро принял контрмеры против русских хлоп-копромышленников, скупавших законтрактованный им хлопок. Из канцелярии хивинского хана было предписано всем хакимам и аксакалам следить, чтобы дехкане строго выполняли свои обязательства и сдавали бы хлопок в первую очередь тому из русских коммерсантов, кто давал им на посев деньги. По просьбе Волкова хаким Нового Ургенча посадил двух поручителей в зиндан и несколько дехкан, которые сдали Мешкову законтрактованный хлопок.
Только Абдурахманбай не хотел признать распоря» жения хана. Его приказчики открыто понуждали дехкан везти хлопок на завод Абдурахманбая.
Волков пригрозил поручителям судом, они не испу-гались его угроз.
— Черная арба брата Абдурахманбая нам страшнее суда,— откровенно говорили они Волкову.— Судить нас будет тот же брат Абдурахманбая. На суде мы скажем так, как он велит, а он велит говорить, что все дехкане, у которых Волков законтрактовал хлопок, его старые должники.
Хаким, к которому Волков обращался с просьбой о содействии, посоветовал ему миром договориться с Абдурахманбаем.
Волков иронически усмехнулся.
— На поклон к нему не пойду. А управу найду такую, что не поздоровится.
Он в тот же день вместе с Клингелем написал большую жалобу генералу Гнилицкому.
И теперь с нетерпением ждал ответа генерала.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Клингель быстро получил ответ генерала Гнилицко-го на жалобу Волкова; одновременно он получил анонимное письмо. Неизвестная «доброжелательница» писала ему, что он сам, того не замечая, стал посмешищем всей колонии. Каждая кухарка, каждый конторщик знают, что жена обманывает его с Волковым.
Клингель долго, точно не понимая, тупо глядел на неровные строчки письма. Его крашеные каштановые усы, уложенные в ровные жгуты, растрепались, блестящая кожа белого лица точно потускнела.
Еще ни разу в жизни не приходилось ему думать о своих отношениях с женой. Он женился в Петербурге на дочери компаньона своего отца. Это был брак, совершенный из строго коммерческих соображений. Оба компаньона не хотели выделять из основного капитала банкирской конторы суммы, которую дед молодой девушки предназначил на приданое ей.
О любви между женихом и невестой не было сказано ки слова. Невеста была очень юной, не видевшей света девушкой. Она не окончила гимназии и после смерти матери хозяйничала в доме отца.
Клингель ничего не имел против женитьбы на простенькой, скромной девушке. Она даже нравилась ему. Невесту не спрашивали согласия, она подчинилась желанию отца.
Они жили спокойной мещанской жизнью. У них была только одна дочь. Больше детей Клингель не хотел иметь. Его, однако, не удовлетворяла скромная жена, «постная», как он в досаде иногда называл ее про себя. Он позволял себе увлекаться на стороне, содержал любовниц порядочного поведения.
С годами он привык к жене, воспитал в ней вкусы и привычки, соответствующие своему характеру. Она стала необходимой, как любая вещь, которая окружала его. От жены он требовал безусловного подчинения и признания своего превосходства. И строго следил, чтобы ее поведение отвечало его высокому служебному положению.
Анонимное письмо было неожиданным и жестоким ударом. Все это не предвиделось никаким его житейским опытом. Клингель растерялся.
Он вспомнил, что за последнее время жена его очень изменилась. Голос ее, обычно спокойный, несколько вялый, обрел звучность, смех стал радостным и уверенным. Он никогда не обращал внимания на ее фигуру, но в платье последнего парижского фасона линии ее гибкого тела оказались безукоризненными. Ее ножка з шелковом чулке и модных туфлях была удивительно изящней и маленькой. И платье и туфли ей в день
рождения подарил Волков. Все эти изменения Клингель приписывал свободе, которую жена его получила, вырвавшись из-под опеки его строгой матери.
Волков часто посещал их квартиру, оказывал его семье много мелких житейских услуг. Жена Клингеля не скрывала своего удовольствия при виде статного, мужественного коммерсанта.
Клингель много лет в Петербурге мечтал о собственном деле. Ради этого он забился в такую трущобу, как хивинское ханство, ради этого тесно связался с Волковым. Огромная работа, которую Волков с его помощью развернул в ханстве, в ближайшие месяцы должна дать ощутительные результаты. Они совместно закупили огромные партии пшеницы, совместно вели хлопковые операции. Коммерческая сметка Волкова и его, Клингеля, деловые связи обещали им большую прибыль... Теперь все это становилось под удар...
Увлеченный своими мыслями, Клингель не заметил как в кабинет вошел Волков. Он вздрогнул от его звучного баритона и, схватив письмо, неловко попытался спрятать его в ящик стола. Волков увидел расстроенное лицо директора и этот его неловкий жест.
— Ты это что ог меня прячешь, Самуил Федорович?— спросил он, приближаясь к столу.
Клингель резким движением выхватил письмо из ящика и бросил его Волкову. В следующую же секунду он раскаялся в своей поспешности и с беспокойством следил за выражением лица Волкова. Тот удобно уселся в кресло и неторопливо развернул письмо. Несмотря на измененный почерк, Волков сразу узнал мстительную руку Прасковьи Васильевны и внутренне вознегодовал на нее: «Погоди ж ты, проклятая ревнивая баба!» Покачивая головой, он медленно читал письмо, искоса поглядывая на Клингеля. Лицо директора банка было расстроено, озабочено, но озлобление мужа на нем не виднелось.
Волков швырнул письмо на стол и весело рассмеялся.
— А ты знаешь, кто это писал, Самуил Федорович?
Он вынул из бумажника полученное им утром письмо Прасковьи Васильевны, издали показал его Клин-гелю.
— Это же Мешкова жена, чертова баба. Сравника,
почерк-то. Вот буква «р» здесь, а вот в анонимке. Л вот целое слово «вас», «его».. Чертова баба!— повторил Волков.— Ты думаешь, она это из-за ревности? Нет, Самуил Федорович, она не меня ревнует, а наш хлопок, рассорить нас хочет. Подожди, то ли еще будет. Нам с тобой еще револьверами станут грозить, и до этого
дойдет.
Лицо Клингеля светлело с каждым словом Волкова. Он хотел верить ему и холодел от одной мысли, что тот вдруг сознался бы в связи с его женой. Это могло привести к непоправимой катастрофе.
Клингель с большим удовольствием слушал разглагольствования Волкова.
— Мне, Самуил Федорович, дело дороже всего, а уже потом дружба; дружба-то ведь от дела идет. Что мне в Хиве баб не хватает^ Русских мало — хивинок найду. Я к тебе, Самуил Федорович, самую близкую дружбу чувствую. Родного брата, отца так не любил, как тебя и твою семью. Возьми теперь подарки, о которых чертова баба пишет. Дарю я их твоей дочери, жене, а это значит, почет хозяину дома. Так у нас, казаков, водится. А подумал бы ты, что правду пишет баба, так я с тобой навеки рассорился бы... Страсти у меня много, чуть не так — все на карту, гори, пропадай! Я твою жену, как сестру родную, почитаю, ты про нее брось похабно думать, а то я к тебе и ездить перестану. Клингель радостно замахал руками.
— Эх ты, дядя Арсюша,— какой же ты нервный?... Мне просто было как-то неудобно, я и расстроился немного. Пожалуйста, веди себя по-прежнему, приезжай ко мне запросто, когда хочешь. И я, и дочь, и жена будем тебе всегда рады. А толстосумам,— Клингель сжал кулаки,— я им этого поступка не прощу. На такую подлость, на анонимное письмо я им отвечу так, что им придется с коммерцией расстаться.
— Я тебе помогу, Самуил Федорович. Он, Мешков-то, запродал волокна сто вагонов, потом в пшеницу влез, а вот как со сроками опоздает, мы его пут и прижмем. Я тебе по секрету скажу: мне завод Мешкова взять хочется, на хорошем месте он его построил...
Клингель показал Волкову письмо генерала Гнилицкого.
— Молодец генерал, не подвел нас, быстро ответил...
Я уже вызвал к себе Абдурахманбая и Шарифбая и надеюсь дело закончить...
Волков не успел расспросить его о содержании письма, как в кабинет вошли Абдурахманбай и Шарифбай, Они любезно поздоровались с Волковым, Абдурахманбай справился о его здоровье.
— Какое наше здоровье?— недовольно сказал Волков.— Вы, хивинцы, нас в конец разоряете, нам, русским, остается только уезжать отсюда или снова Хиву завоевывать.
Абдурахманбай, словно испугавшись, отпрянул от него.
— Что вы говорите, господин Волков! Не надо так расстраиваться. Наше дело коммерческое, сегодня прибыль, завтра убыток. Вы с хлопком первый год работаете, вам трудно, первый год всегда убытки дает.
Волков внезапно выпрямился, брови его сдвинулись к переносице, лицо приняло злое выражение:
— У меня убытки? У русского убыток, а у хивинца прибыль?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33