Мешков, шагая через ящики, прошел к Кислякову.
— Михаил Ильич! А-а-а, и Прасковья Васильевна! Вы уже возвращаетесь из Чарджуя? Доброй ночи!
— Недоброй, недоброй, Егор Петрович. Мы опоздали, экипажа нет, придется ночевать на берегу.
Мешков широко развел руками, точно желая обнять супругов, и воскликнул:
— Пожалуйста ко мне! У меня на заводе никто не спит. Ждали Андрюшу. Пожалуйста, пожалуйста! Наверное, у Прасковьи Васильевны чемоданы полны чард-жуйскими новостями?!
Толстяк подхватил под руку жену Кислякова, повел ее к экипажу, следом за ними Кисляков и кучер Мешкова понесли чемоданы.
Шарифбай, уложив свои вещи в хурджум, взвалил его на спину, пешком ушел в город.
Дарга крикнул Григорию, нерешительно поглядывавшему на берег:
— Мы скоро отплываем. Собирай свои вещи и выходи.
Григорий машинально свернул постель, чемодан и сошел на берег.
Было темно и безлюдно. Где-то в глубине чувствовался большой город, слышались протяжные, точно приглушенные черной ночью, возгласы караульщиков, разноголосый лай собак. Сырой ветерок доносил с противоположного берега стенанье шакалов, скрип водоподъемных колес.
Григорий растерянно смотрел вслед уходящему каюку. Это неуклюжее, грязное, еле держащееся на воде судно с покорными босоногими лодочниками казалось ему более надежным убежищем, чем до жути незнакомый берег.
Он вздрогнул от неожиданно раздавшегося голоса и крепко сжал ручку чемодана.
Из темноты вынырнул невысокий человек с распахнутым воротом рубашки:
Я спрашиваю, вы приезжий, должно быть?
Голос незнакомца звучал участливо.
— Приезжий,— отозвался Григорий.— Простите, может быть, вы скажете, как пройти в город?
Незнакомец засмеялся:
— О, если вы здесь в первый раз, я вам не советую идти ночью в город. Вы собьетесь с пути, вас искусают собаки, задержат сторожа.
Незнакомец посмотрел на растерянное лицо Григория:
— Знаете что, я с завода Мешкова, Я машинист Лазарев. Переночуйте у меня, а утром пойдете в город.
Григорий смешался, он не знал, что ответить на приглашение незнакомца, и в то же время боялся остаться на пустынном берегу.
— Мне, право, неудобно...
Лазарев решительно взял из его рук чемодан:
— Какие могут быть церемонии в вашем положении. Пойдемте...
Пока прошли короткий путь до завода, Лазарев успел расспросить Григория о всей его несложной восемнадцатилетней жизни.
Григорию почудилась ирония в голосе нового знакомца, когда он доверчиво рассказал ему о предложении Кислякова.
— Поступить на службу к Волкову? Ну, что ж, в добрый час. Волков, по крайней мере, откровеннее их всех.
Лазарев долго вел Григория вдоль высоких и толстых, словно у старинной крепости, степ, из-за которых слышалось тяжелое мерное дыхание большого завода.
Сторож, вооруженный штуцером, остановил их у обитых жестью огромных ворот. Узнав машиниста завода, он пропустил и его, и Григория во двор.
Квартира машиниста была в конце огромного заводского двора. В низенькой комнатке, куда ввел своего гостя Лазарев, было тепло и уютно.
Машинист включил свет. Григорий с любопытством взглянул на него. Смуглое от загара лицо Лазарева с большими спокойными глазами было полно сдержанности и достоинства, которые характеризуют уверенных в себе людей.
Лазарев указал Григорию на деревянную тахту, покрытую пестрым паласиком:
- Ложитесь и тушите свет, иначе налетят мошкара, комары, и вы не заснете до утра. Мои ребятишки поднимут вас рано... А я пойду на дежурство. Сегодня пробный пуск завода, готовимся к сезону...
ГЛАВА ВТОРАЯ
Молодой человек, подошедший к столу, едва привлек внимание Кислякова. Сухо и коротко, как клиенту, не представлявшему большого интереса для банка, Кис-ляков бросил Григорию:
— Приходите к концу дня.
Равнодушный голос Кислякова смутил Григория. Он остановился в нерешительности среди толпы, наполнявшей операционный зал банка. Большая комната гудела от сдержанного говора пестрой толпы: здесь были иранцы в шапочках формы усеченного конуса, бухарцы в белых, синих чалмах, в ярких халатах, русские коммерсанты в белых костюмах, и хивинские купцы в темных халатах и огромных черных бараньих шапках,
Григорий вышел из зала на высокое крыльцо бан-ковского дома. Вдоль здания стояли казанские тарантасы и щегольские ландо клиентов банка.
Отсюда хорошо было видно огромное торжище,— волнующееся однотонное черное море мохнатых бараньих шапок хивинцев.
Многотысячная толпа разного люда заполняла улицы и площади, прилегавшие к банку.
Базар шумел полным голосом. Слышался громовой рев ишаков, ржанье лошадей, мычанье быков. Пронзительные голоса разносчиков холодных напитков, продавцов сластей, кальянщиков, уличных проповедников перебивали разноголосую и невообразимую для европейского уха симфонию восточного базара.
Под камышовыми, наспех воздвигнутыми зонтами, и просто под горячими лучами солнца сидели и стояли дехкане. Они принесли сюда в корзинах и решетах сочные сиреневые персики, бережно переложенные узорными виноградными листьями, бледно-розовый осенний виноград, золотистый инжир. Кучами были навалены желтые и зеленые дыни, безвкусные огурцы—дунеки.
Яркие цветные вывески пивных и биллиардных висели на всех углах базара. Из открытых окон и дверей, вместе с запахом прокисшего пива и табачного дыма
неслись хриплые звуки гармошек, сочное пощелкивание шаров, пьяные крики.
Среди толпы мелькали приказчики в серых пыльниках и высоких сапогах, бородатые рыбаки Аму-Дарьи с мешками, набитыми покупками. Тесня толпу, проезжали экипажи, в которых сидели европейские дамы, в светлых платьях, с шелковыми яркими зонтиками. Рысью проскакивали нукеры — сборщики податей, вооруженные кривыми шашками и русскими винтовками.
Григорий спустился с крыльца и смешался с толпой. Он любил базарную сутолоку, любил терпкие запахи восточных пряностей и аромат душистых фруктоз и овощей. Толпа здесь не была так ярка, как в Бухаре, в Ташкенте. Упорная из года в год борьба с речными паводками, с песчаными пустынями, работа на тяжелых почвах, изнурительные повинности наложили особый отпечаток на хорезмцев. Темнолицые, крепкие мужчины были серьезны и малоразговорчивы.
Григорий остановился около скотского базара. Степняки, казахи и туркмены с гуртами желтых опаленных солнцем баранов и низкорослых лохматых лошадей толпились вдоль берегов вонючего болота.
Мясники, тряся руки казахов в лисьих малахаях, подражая их акценту, жарко рядились:
— Цена, на которой ты окончательно остановишься?
— Цена, на которой ты застынешь, как лед?
— Цена, на которой умрешь, но не уступишь?
Продавцы за каждым вопросом машинально повторяли однажды затверженную цену. Мясники не теряли надежды, они вновь ощупывали овец, находили в них новые недостатки, добивались уступок у оглушенных шумом и гамом степняков.
Длиннобородые, обученные козлы мясников важно провожали к бойням степных доверчивых баранов.
Кисляков, отпустив Григория, тотчас же позабыл о нем, и с увлечением отдался работе.
Он любил свою работу и все ощущения, связанные с ней: солидные разговоры с клиентами, вяжущий запах серебра, шелест бумаг, выкрики кассиров и даже этот мутный дым папирос, от которого к концу дня тяжелела голова.
Пять лет прожил Кисляков в ханстве. Сын видного петербургского чиновника, он еще студентом в 1905 году вступил в партию эсеров. После ареста и исключения из университета он разочаровался в революционной деятельности. Продолжать ученье ему не хотелось, связи отиа помогли ему устроиться на работу в Хиву, Вначале он жадно знакомился с новым краем, совершал длительные поездки по стране, учился языку, читал литературу. Произвол ханских чиновников, господство ростовщика в сельском хозяйстве и тесная связь его с туземным коммерсантом,— все это глубоко заботило Кислякова. Он много раз писал обширные докладные записки генерал-губернатору в Ташкент о затруднительном положении русских коммерсантов, о жестокостях хана, о неустройстве городов. Ио генерал-губернатор не отвечал на частные письма. Негодующая статья Кислякова, направленная против хана и помещенная в либеральной петербургской газете, была строго осуждена фирмой, у которой он служил. Глава фирмы в личном письме сделал Кислякову резкий выговор, запретил вмешиваться впредь во внутренние дела ханства и портить отношения с хивинцами. И Кисляков постепенно охладел ко всему, что не касалось его работы.
Он тесно сжился с колониальным русским обществом, любил говорить о прогрессе, о великой миссии России на Востоке. Коммерсанты относились к нему снисходительно и звали социалистом.
Открытие банка, широкие перспективы его работы в ханстве оживили заглохший было интерес Кислякова к общественным вопросам. Он верил в силу банка, в его способность подчинить интересам русской коммерции туземное хозяйство. Бросив выгодную службу в транспортной конторе, Кисляков перешел на работу в банк и нетерпеливо ждал, когда он развернет свою работу, оживит русскую торговлю хлопком и люцерной в ханстве.
Дневная работа подходила к концу. Операционный зал банка опустел. На линолеуме — пыльные следы ног посетителей, клочки бумажек, окурки; плавал табачный дым. Сторожа вытирали полы керосином, проветривали комнаты. Усталые счетоводы поспешно подводили итоги дня.
Кисляков, сверив свои записи, заторопился к директору.
Директор банка — Самуил Федорович Клингель, сидел в кабинете, затемненном тяжелыми портьерами, уставленном солидными, обитыми кожей креслами. В глубине кабинета виднелся мольберт с натянутой на нем картой Хивинского оазиса. Директор нетерпеливо протянул руку за бумагой, принесенной Кисляковым.
Кисляков внимательно следил за концом карандаша, скользившего по его записям, за выражением лица Клингеля.
Белое лицо директора с крашеными каштановыми усами выражало недовольство. Пассивные операции— вклады, инкассо, переводы — росли изо дня в день, по активу — только две случайные ссуды.
Работа банка разворачивалась трудно. Местные хлопкозавоцчики, хлопкопромышленники отнеслись к открытию банка осторожно и почти не прибегали к его ссудам. Они издавна привыкли работать с российскими мануфактурными фабриками, пользовались у них кредитом. Коммерческого риска промышленники избегали, считали его несолидным.
Правление банка осторожно намекало своему директору, что задачей его является не только сбор средств, но и распыление их. Клингель писал правлению, что все это скоро измени гея. С нового года, он надеется, банк будет играть решающую роль в торговле и промышленности оазиса. С нового года... Но он сам не был уверен в этом...
Клингель сердито подписал ведомость и отбросил ее от себя.
— Сегодня, как вчера, вчера, как позавчера,—недовольно пробурчал он.— Мы почти не ощущаем сезона.
— Заходил Волков Арсений Ефимович, по поводу ссуды он хочет видеть вас.
Директор поморщился.
— Это неинтересно, Михаил Ильич. Волков — не наш клиент.
— Он, как будто, имеет намерение работать с хлопком. Он мог бы стать нашим клиентом.
Клингель пренебрежительно промолчал. Настойчивость Кислякова раздражала его. Он схватил первую попавшуюся на глаза бумагу и наклонился над ней. В
эту минуту директор ненавидел служащего, рекомендованного ему правлением... Говорили, что брат Кисляко-ва — крупный чиновник министерства финансов. Кисля-ков служил добросовестно, умел писать убедительные, правда, похожие на газетные статьи доклады, но, по мнению директора, он ничего не понимал в коммерции. Он близко сошелся с Волковым, говорили, будто Прасковья Васильевна обманывает мужа с его другом, Клингель с неприятным чувством вспомнил Волкова, настойчиво добивавшегося кредита в банке. Его считали в колонии ловким дельцом. Он и сам любил говорить: «лучше быть жуликом, чем дураком». Того, кто не был достаточно ловким, он считал глупцом.
В колонии все, кроме директора банка, охотно принимали Волкова. Дамы были в восторге от его вольных шуток. Друзья ласково называли его дядей Арсюшей. Клингель нахмурился, вспомнив, что даже его жена как-то в клубе публично назвала его так фамильярно.
Несмотря на испытываемое им к Волкову чувство брезгливости, Клингель не мог быть к нему несправедливым. Волков был, действительно, энергичным коммерсантом и ярко выделялся среди этих дельцов, которые хотели сохранять холодную кровь и заниматься коммерцией.
Неприятное молчание Клингеля, сосредоточенно смотревшего на трехстрочное авизо, затянулось. Кис-ляков так и не дождался ответа директора. Он нервно сдернул со стола ведомость и, покачнувшись от крутого поворота, быстро вышел из кабинета.
Кисляков точно оставил в банке вместе с бумагами и свою деловитую сухость. Он приветливо улыбнулся Григорию, дожидавшемуся у крыльца, и крепко пожал ему руку:
— Я говорил о вас с Арсением Ефимовичем... Мы, может быть, встретим его по дороге.
Не успели они пройти среди редеющей базарной толпы и двух десятков шагов, как спутник Григория показал ему на медленно двигающийся экипаж.
— А вон и Арсений Ефимович...
Седок в брезентовом пальто-пыльнике приветственно махнул им рукой.
Кисляков тронул Григория за плечо:
— Пойдемте, я еще раз поговорю с ним.
Пока Кисляков разговаривал с Волковым, Григорий со вниманием рассматривал своего будущего хозяина. Блондин, большого роста, с опущенными вниз усами, он имел приветливый вид. Желтые глаза его были слегка сощурены, отчего длинное лицо его казалось преисполненным добродушия и лукавства.
В добротный, вместительный экипаж Волкова был впряжен гнедой раскормленный рысак. На козлах сидел нарядно одетый в синий кафтан маленький, почти черный кучер-казах в модных степняцких сапогах на высоких каблуках.
Волков махнул рукой Григорию: — Идите, что ж вы?..
Он протянул ему большую мягкую руку с широкими плоскими пальцами.
— Садитесь, поедем щи хлебать. Считайте себя на службе с этого дня. О жалованьи вечером договоримся,
Волков хитро подмигнул Кислякову, точно ему и самому показалось забавным такое быстрое решение:
— Не как в ваших банковских канцеляриях, Миша, а?—никакого прошения!—Раз-два и человека устроил, а?
Кисляков засмеялся:
— Ты хотя бы спросил у молодого человека, кто он, посмотрел бы документы.
Волков качнул головой и по-туземному отрицательно щелкнул языком.
— Я, Миша, человека вижу по лицу. Лицо лучше паспорта, а паспорт и купить можно. Так, что ли, молодой человек?—спросил он, хлопая Григория по колену.
Григорий смешался от пристального взгляда своего будущего хозяина. Желтые глаза Волкова смотрели настороженно и странно противоречили его добродушному, приветливому виду.
Экипаж свернул на проселочную дорогу. Мимо побежали поля с ярко-зеленой люцерной в цвету, с непроходимыми чащами высокой джугары. Поля скоро сменило длинное болото, полное желтой, как густой домашний квас, водой и с белой кромкой соли у берегов.
Волков указал Григорию на высившийся за болотом глинобитный дом с пятью окнами, прикрытыми зелеными ставнями.
— А вон и мой домишко. Ну-ка, Курбан, подгони гнедка! Небось, Прасковья Васильевна с Татьяной дождались нас...
Вахмистр Астраханского казачьего полка, стоявшего в Петро-Александровске, Арсений Ефимович Волков по окончании службы не пожелал возвратиться в станицу. Отец его, зажиточный казак, был суровым и требовательным хуторянином, а вахмистр за долгие годы службы отвык от крестьянской работы.
Бравый, исполнительный казак был по нраву командиру полка. Он предложил одному из поставщиков взять на службу отставного вахмистра.
Расторопный приказчик скоро понял несложную коммерцию своего хозяина. Через год службы бывший вахмистр научился не хуже хозяина угощать приемщиков казны и сдавать им гнилой продукт, научился веселой шуткой отвлекать внимание доверчивых дехкан и носком ноги придерживать доску десятичных весов.
Волков вошел в доверие к поставщику и, пользуясь деньгами хозяина, стал сам потихоньку заниматься поставками.
Хозяин скоро обнаружил операции ловкого приказчика и долго бранил его.
— Больно ты скор, Арсений,— говорил он укоряюще,— так и норовишь под шкурку залезть. Нет, чтобы деньгу наживать исподволь, потихоньку, чтобы, значит, и хозяину обидно не было. Меня, брат, тоже вот сорок лет гоняли, пока сам хозяином стал. И ты послужи, да. покланяйся.
Поставщик не лишил приказчика своего доверия, только стал строже приглядывать за ним.
Молодцеватый, всегда чисто одетый казак перенес внимание на дочь хозяина и, несмотря на бдительный присмотр отца и матери, увлек ее.
Отец побоялся скандала и дал богатое приданое за беременной дочерью, устроил пышную свадьбу. Но отказался работать с зятем.
— По-родственному-то ты с меня скоро последнюю рубашку спустишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33