— По четыре конца в один день будут делать... Саур смеялся.
— Все это обман, дехкане. Подождем, когда он заведет их хоть двести, а тогда и пойдем просить у него милости.
Старик с красными трахомными веками схватил Саура за грудь.
— Двести арб — двести человек без хлеба. Тебе все равно не возить, твоя телега вот-вот развалится.
— Эй, дехкане, не торопитесь,— горячо взывал Саур.— У Волкова через две недели сроки с конторами кончаются. Хитрый он человек, а мы народ темный, он наши души пугает бухарскими арбами. Ему свой транспорт держать пользы нет, ему бы только заставить нас на себя работать, платить ему нашу тяжелую черную копейку. А за что? За то, что мы между собой сговориться не можем, а он с баями одну думу имеет. Подождите хоть две недели. Смотрите, вон Шарифбай, такой же бай, как и Волков, а ему не сдается, не верит, сам возит товар.
Сауру удалось убедить большую часть дехкан. Только немногие из них, виновато оглядываясь на товарищей, взяли наряды приказчика Волкова.
Прекрасно задуманный план сорвался.
Вечером приказчик рассказал хозяину о выступлении Саура и упорстве арбакешей. Волков грубо выругался. Бессильная злоба овладела им: столько ума, энергии, средств вложить в это дело и потерпеть неудачу.
Служащие попробовали успокоить Волкова.
— Хозяин, ты не убивайся больно-то,— сказал приказчик,— я еще с ними поговорю, может, они еще согласятся...
Григорий поддержал приказчика, — В самом деле, Арсений Ефимович, вы напрасно
так волнуетесь. Я завтра поговорю с Сауром, попробую его убедить.
Глаза Волкова налились кровью. Он глядел на служащих, не видя их. Что они смыслят в этом деле? Если выступление собственногр транспорта не дало эффекта сегодня — завтра к нему привыкнут. Нужен иной план...
Волков встал и вышел в гостиную, тщательно закрыл за собой дверь, втиснулся в кресло. Он не мог удержать на своем лице маску шутника, добродушного коммерсанта, не знающего неудач, и не хотел, чтобы кто-нибудь видел его осунувшееся, посеревшее лицо. Он курил папиросу за папиросой, с ожесточением швырял окурки с изжеванным мундштуком в широкое горло граммофона. Он торопливо обдумывал новые планы борьбы против арбакешей, искал виновников своего поражения.
«Арестовать Саура? Посадить его в зиндан? Но это значит признать свое бессилие, это значит убедить арбакешей в правоте их дела. Подкупить Саура?—приказчик не раз безуспешно пытался это сделать. Но мог ли неграмотный арбакеш организовать сопротивление?—Ясно, что за его спиной стоит серьезный и умный противник. Этот противник понял план Волкова, знал положение его дел... Транспортные конторы сочувствовали, ко отказывались содействовать ему, они не хотели ссориться со своими возчиками. Шарифбай пытался договориться с ним, но Волков ни с кем не хотел делиться прибылями, на всякий случай он дал уклончивый ответ, обещал подумать.
Волков перебрал всех коммерсантов Нового Ургенча. Многие из них его не любили и даже позлорадствовали бы в случае неудачи. Но ни один коммерсант не пошел бы вместе с туземцами против него. Все они прекрасно понимали, что если сегодня объединить арбакешей против Волкова, то, значит, завтра они объединятся против них.
Только к одному человеку в колонии Волков относился с предубеждением. Это к машинисту Лазареву, который организовал стачку рабочих завода Мешкова, Но Лазарев был далек от всех дел Волкова и едва ли знал Саура.
Волков правду сказал Клингелю. Он никогда не рискнул бы организовать собственный транспорт —это
разорило бы его. Дехканин не считался со своим прудом, он имел свой фураж, сам чинил свой инвентарь, сам обновлял его. Арба дехканина работала в хозяйстве, а перевозка грузов была только побочным делом.
Все было против него. Он несколько дней назад попытался через Клингеля отодвинуть сроки выполнения договоров, но крупная неустойка соблазняла агентов транспортных контор, они не шли на уступки.
Он хотел сам сопровождать свой транспорт на пристань и поговорить с арбакешами. Но Прасковья Васильевна, измученная ревностью, подкараулила его на улице. И он провел с ней большую часть дня...
Волков грубо прикрикнул на Татьяну Андреевну, заглянувшую было в гостиную, и резко поднялся с кресла. Он пешком пошел в клуб.
В дверях буфетной клуба Волков увидел Кисляко-ва, пробиравшегося в игорную комнату.
— Стой, Миша. Тебя-то мне как раз и не хватает. Пойдем выпьем...
Волков усадил Кислякова за стол и приказал подать водки и коньяку. Буфетчик быстро уставил стол разнообразными возбуждающими жажду закусками: солеными грибами, паюсной икрой, балыком. Волков с пренебрежением отодвинул поданные им рюмки.
— Ты, Семеныч, разве не чувствуешь, что мне вожжа под хвост попала.— Стаканы подай, а бабьи наперстки убери до следующего раза.
Кисляков с удивлением смотрел на злое лицо своего друга. Таким он его еще никогда не видел.
Волков чокнулся с Кисляковым, залпом выпил водку и, не закусывая, налил второй стаканчик.
— Говорят, Миша, бывает и на старуху проруха, так вот и со мной, хоть я и не старуха...
В буфетную вошел Сыщеров, управляющий Мешкова. Волков замахал ему рукой.
— Сыщеров! Иван Иванович! Иди-ка, брат, сюда. Вот молодец, что зашел. Иди, иди садись с нами. Сегодня Волков угощает, только не от выигрыша, а от плохого настроения.
Кисляков не любил встречаться с Сыщеровым. Он дважды предупредительно толкнул ногой под столом Волкова, но тот сегодня не хотел понимать его. Волков
усадил управляющего заводом с собой и приказал подать вина; Сыщеров не пил водки.
Два стаканчика коньяка, выпитые Кисляковым, смягчили его, налив третий, он чокнулся с Сыще-ровым.
— Подумать только, ведь я до 1907 года ничего спиртного не пил,— сказал Кисляков, с наслаждением вдыхая густой аромат старого французского коньяка.
— Тогда, в девятьсот седьмом году, на одном петербургском заводе была большая забастовка,—задумчиво сказал он.— Эту забастовку поддержал путилов-ский... а все из-за увольнения одного рабочего, эсера.
Сыщеров усмехнулся.
— Что вы, господин Кисляков. Я очень хорошо помню, что уволенный рабочий был эсдек, но не эсер. Эсеры только хотели руководить этой забастовкой, но провалили ее...
Между Кисляковым и Сыщеровым загорелся спор. Волков попытался примирить их:
— Опять вы сцепились. Ох, беда с вами, горе-социалистами, как встретитесь — крик на весь город. Да бросьте вы спорить понапрасну.
Но спорщики не обращали внимания на Волкова, Они с увлечением вспоминали мельчайшие детали давно прошедшего события, называли десятки имен рабочих, заводской администрации, агентов полиции. Волков поминутно наполнял стаканы спорящих, понуждая пить. Сыщеров точно не замечал, что вместо вина он пьет коньяк, который ему коварно наливал Волков.
— Руководителем забастовки был Сармин, а он сам эсер,— кричал Кисляков.— Я хорошо знаю его. О нем писали в «Московских Ведомостях», а потом в «Новом Времени».
— Нашли свидетелей,— усмехнулся Сыщеров.— Как можно ссылаться на черносотенные газеты...
— Тем не менее они писали правду!—Кисляков валпом выпил коньяк.— Я больше скажу: я сам входил в забастовочный комитет и за это очутился здесь.
— Вы сами?.. Вы? Кисляков... Михаил Ильич—студент третьего курса юридического... который помог сорвать забастовку?..— он с величайшим удивлением смотрел на Кислякова. Тот внезапно побагровел, ударил кулаком по столу.
— Вы лжете! Забастовку сорвал не я, а провокатор, который пробрался в наш комитет.
— Так писали в газетах...
— В черносотенных газетах!
— Но вы только что на них ссылались. Я могу на память процитировать статью; ну хоть из «Русского Слова»: «Молодой студент, представитель эсеров, в решающую минуту уехал или был увезен в деревню, к родне одного из членов комитета, лавочнику мироеду. Лавочник пять дней подряд поил студента, напоил до зеленого змия, и студент с пьяных глаз женился на его дочери. А тем временем»...
Кисляков, багровый от гнева, резко оборвал его: — Забастовку сорвал негодяй-провокатор! Он подслушал мой разговор с родственником-юристом—я выразил сомнение в удаче забастовки. Негодяй передал разговор комитету. Я отсутствовал, и это предрешило исход стачки. Члены комитета заколебались, наиболее упорного из них устранили, двоих администрация соблазнила большим жалованием. Ослы поверили, начали агитировать за прекращение забастовки, а потом администрация выгнала их и внесла в черный список... Волков внимательно прислушивался к спору Кислякова и Сыщерова. Он трезвел. Мысль его лихорадочно работала. «Вот там, в России, сумели разбить забастовку хорошо организованных рабочих. А здесь? Неужели он не справится с ордой хивинцев. Надо использовать Шарифбая, разбить сопротивление, даже ценой потери и половины ожидаемых прибылей. С одним Шарифбаем справиться будет гораздо легче...
— Я смутно припоминаю провокатора,— продолжал Кисляков.— Это был приземистый человек, с длинными жандармскими усами, с бородой под Буланже...— Кисляков закрыл лицо ладонями, стараясь восстановить в памяти образ провокатора.
Сыщеров поспешно взглянул на часы и встал. — Я тороплюсь, Арсений Ефимович,— сказал он.— Большое спасибо за угощение.
Сыщеров наскоро пожал руку Волкову, покосился на Кислякова, не менявшего позы, и прошел в игорную комнату.
Лицо Волкова блестело от улыбки. Он хлопнул Кислякова по плечу:
— О чем задумался, Миша? Пей! Ошибся я, не на всякую старуху бывает проруха. Ей богу, всегда думал — вредный народ социалисты, а и нет, оказывается, и вы на что-то годитесь. Пей же, Миша.
— Нет, постой, погоди, Арсений, дай вспомнить. У того фамилия была другая, был он с усами, с бородкой, с прической. Этот—бритый... А похож, похож. И так хорошо знает все... говорит — бухгалтером был...
Волков, смеясь, говорил растерянному Кислякову.
— Брось, Миша. Сыщеров, брат, не дурак, он парень не простак, хоть и не казак. Погоди, он еще Мешкова на все четыре ноги подкует... Так ты говоришь, только по секрету родственнику сказал, мол: «Я еще не знаю, чья возьмет», а тог и разболтал.. Вот подлец, а?
А вожакам, говоришь, прибавили, а потом в зад коленом?
Волков, пошатываясь, встал:
— Домой поедем, Миша... Кисляков замялся.
— Я хотел остаться... ты... у тебя можно занять? Волков молча вытащил бумажник.
— Тебе сколько? Сотню?— Бери две, да осторожней играй, Миша, не зарывайся, не отыгрывайся...
Кисляков окликнул Волкова, пробиравшегося к выходу.
— Постой, Арсений. У меня из головы вылетело. Клингель просил тебе передать, приехал генерал Гни-лицкий, он остановился у Абдурахманбая...
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Генерал Гнилицкий был начальником Амударьин-ского отдела Сыр-Дарьинской области. Земли отдела тянулись вдоль реки, они были отобраны у ханов по договору 1873 года.
Генерал Гнилицкий был негласным, но главным советником хана. Только через него хан имел право сноситься с генерал-губернатором. Выезд хана в города империи во многом зависел от этого длинного, высокомерного военного чиновника с мутноватыми, на выкате глазами, жидкими мочальными усами и прической ежиком.
Генерал постоянно жил в Петро-Александровске,—
единственном городе большого Амударьинского отдела. Но время от времени он наезжал в ханство, разбирал претензии русских коммерсантов к хану, разрешал споры между ханом и его подданными. За последние годы подданные хана становились все беспокойнее. Случаи прямого неповиновения учащались, а вместе с этим учащались и наезды генерала.
Абдурахманбай — крупный хлопкозаводчик ханства — принял важного гостя в своем загородном доме. Он отдал ему всю мужскую половину дома, убранную старинными коврами и мебелью красного дерева. Сам Абдурахманбай удалился на женскую половину, в свой гарем.
В дни приезда генерала все в городе ставилось ему на службу. Хаким Нового Ургенча с утра до поздней ночи сидел в приемном зале, сверкавшем огромными зеркалами и хрустальными подвесками бронзовых люстр. Десятки туземных чиновников, нукеров и слуг торчали в передней в ожидании звонка и распоряжений. Десятки дворников, конюхов, сторожей пересекали двор во всех направлениях.
Прием просителей, как и в канцелярии отдела в Петро-Александровске, начинался с двенадцати часов дня.
К этому времени к генералу приехал Клингель. Он еще накануне, через Абдурахманбая, попросил аудиенцию.
В зале, где генерал принимал посетителей, было уже много русских и хивинских купцов, доверенных московских фирм.
Генерал сидел за письменным столом, откинувшись на спинку кресла, покрытого пушистым иранским ковром. Рядом, на стойке торчала его фуражка и висело офицерское пальто стального цвета. Без складок на сгибах, прямое, точно подбитое жестью, пальто казалось строгим и официальным, как сам генерал.
Русские купцы жаловались на стеснения, чинимые торговле хивинским ханом.
По мирному договору товары русских купцов освобождались от пошлин, которыми хан обкладывал товары туземных торговцев. Русская торговля развивалась, торговля хивинцев падала, а с ней падали и доходы хана. Побуждаемый жалобами торговцев, хан
распорядился взыскивать пошлину со всех покупающих товары у русских купцов.
Толстый торговец в бархатной черной тюбетейке, увидев Клингеля, обрадованно указал на него генералу:
— Вон спросите хоть директора банка, ваше превосходительство,— сказал он с сильным татарским акцентом,— мы уже сколько раз ему жаловались. Целые дни около наших лавок ханские шпионы да сборщики торчат. Как покупатель из лавки — он его за руку: «плати за покупки». Купил на пятерку, а пошлина три целковых. Ну, торговля и прекратилась...
Генерал чуть заметным движением головы ответил на поклон Клингеля. Он строго сказал купцам:
— Директор банка не имеет права присваивать функции руского начальства. Разбор споров между хивинским правительством и русскоподданными могу производить только я — начальник Амударьинского отдела. Но, может быть, вы что-нибудь путаете, господа?
Хаким, невысокий, худощавый сановник хана, с угодливым выражением лица, поймал вопросительный взгляд генерала. Почтительно, придерживая рукой борта халата у груди, он встал со стула. Тихим голосом хаким объяснил генералу, что пошлина взимается только с подданных хана, покупающих неоплаченный товар. Это не касается русских купцов, пошлину они не платят.
Генерал удовлетворенно сказал:
— Я разберусь с этим вопросом в Петро-Александровске...
— Да вы поскорей, ваше превосходительство,— недовольно сказал толстый торговец.— А то, что же нам убытки-то терпеть...
— Ваши убытки и ваша польза зависят от вашей ловкости, господа,— холодно ответил генерал.— Если ваша жалоба подтвердится, я скажу его высочеству, и он отменит порядок взимания им пошлин.
Генерал повернулся к Клингелю, уставился на него мутноватыми, лишенными выражения глазами.
— У меня к вам небольшое дело, господин генерал,— сказал Клингель подходя к столу.— Русское общество уполномочило меня просить вас воздействовать
на местного хакима, он отказывается срыть городское кладбище.
Генерал неприятно поморщился: жители колонии давно добивались срыва мусульманского кладбища, вопрос о нем дошел даже до генерал-губернатора.
Русская колония увеличивалась с каждым годом. Колония не вмещалась в узкие границы города, задыхалась в грязных улицах. Тиф, скарлатина, дифтерит не прекращались весь год. Все прилегающие к городу участки были скуплены русскими коммерсантами по бешеным ценам и застроены. Город вырос, и старинное мусульманское кладбище, когда-то вынесенное за городские стены, очутилось в центре, мешало движению.
Генерал наклонил голову, хмуро слушая директора банка. Ни хан, ни хаким не возражали против уничтожения кладбища, но это требовало расходов. А русская колония с ее многомиллионными оборотами, свободными от налогов и податей, отказывалась нести расхвды. Генерал-губернатор предписал уладить вопрос, не нарушая, однако, интересов русской торговли.
Генерал кивнул хакиму:
— Что вы скажете по поводу претензии русской колонии, господин хаким?
Хаким поспешно встал в ту же почтительную позу и заговорил тем же заискивающим голосом. Он попросил генерала и директора банка выслушать всеми уважаемого попечителя кладбищенской мусульманской школы.
Попечитель, высокий, сухой старик в белой чалме, с крупными чертами старческого доброго лица, подошел к генералу. Он оперся на клюку обеими руками и спокойно заговорил.
Он сказал генералу, что городское кладбище существует много сотен лет. Оно возникло в те времена, когда Ургенчская крепость еще не была заложена. При кладбище находится старинная благотворительная школа для слепых. Школа содержится на доброхотные даяния с многочисленных потомков погребенных мертвецов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33