Уж теперь живи, как сам знаешь, Арсений.
Волков не стал спорить с тестем. Забрав беременную жену, он переехал из Петро-Александровска на левый берег — в Хивинское ханство.
Там он долго служил приказчиком на хлопкоочистительных заводах, заведывал мелкими заготовитель-ными пунктами в кишлаках и хорошо изучил узбекский язык.
Хозяева ценили в нем отличного знатока хлопка, люцерны, шерсти, каракуля, но подолгу не держали и спешили заменить более совестливым приказчиком.
Волкова знали на всем побережье Аму-Дарьи, от Керков и до Аральского моря. Его имя было замешано в прогремевшем на весь Туркестанский край дерзком ограблении приказчика иностранной компании. Прибывший из Ташкента следователь по особо важным делам после короткой беседы наедине с Волковым прекратил дело за отсутствием улик. Пропавшие деньги—пятьдесят тысяч рублей — были взысканы хивинским ханом с жителей округа, где произошло ограбление.
Через год после визита следователя Волков, бросив службу, переехал в Новый Ургенч и занялся там маклерством и мелкими подрядами. Его денежных дел никто не знал, но он жил хорошо, хлебосольно, был известным человеком в колонии и в ханстве.
В полумрачной гостиной, обставленной мягкой мебелью в чехлах, с круглым столом перед диваном и большим музыкальным ящиком в углу, сидели две дамы —жена Волкова Татьяна Андреевна и Прасковья Васильевна Кислякова.
Прасковья Васильевна не сразу узнала Григория, Муж напомнил ей о нем.
— Ой, он совсем другой стал! В воротничке и при галстуке —совсем интересный молодой человек!—нараспев по-деревенски произнесла Прасковья Васильевна, бесцеремонно оглядывая Григория.
Жена Волкова, смуглая худая дама, с сожженными лихорадкой сухими губами и черными блестящими глазами, молча подала Григорию горячую руку.
— Вот принял его на работу, Прасковья Васильевна,— сказал Волков.—Надо же дать человеку кусок хлеба заработать!
Татьяна Андреевна взглянула на Григория безразличным взглядом.
— Давайте обедать, Арсений, давно уже все перепрело.
Они пришли в обширную столовую с олеографиями в дорогих багетных рамах на стенах, с огромным ореховым буфетом в углу. У стола, накрытого к обеду, прислуживали — одетый в русскую вышитую рубашку слуга-каракалпак и горничная в белом передничке.
Волков посадил Григория рядом с Прасковьей Васильевной и передал ему бутылку пива.
— Спиртные напитки вам, молодой человек, еще рано потреблять,— сказал он, наполняя рюмки дам желтой от апельсиновой корки водкой.— Вам хорошо бы наливку пить с дамами, да у нас дамы-то с перчиком, крепко крепкое любят, а?—подмигнул он Кисля-
кову.
— С вами не только водку, а голый спирт начнешь пить,— бросила Прасковья Васильевна.— У вас у всех на уме днем дела и деньги, ночью преферанс и водка! А нам куда деваться? Со скуки и мы на все руки.
Кисляков залпом выпил большую стопку водки и подхватил вилкой ломтик золотистой ветчины.
— Кстати, Арсений,— сказал он, намазывая ветчину горчицей и заливая ее уксусом,— за какие это услуги тебя угощал ужином тот плюгавенький лодзинский вояжер?
Волков захохотал.
— За совет, Миша, за умный совет... Его фирма каждый год получала от Егора Мешкова тысяч на пятнадцать заказов на равендук, шпагат, на веревку, а вот в нынешнем году Мешков уперся. Этот лодзинский жучок и в дом к нему влез, за женой ухаживал, за дочкой. Мешков от него даже бегать начал — не дам заказа! Я ему, вояжеру-то, и говорю: «Угостишь хорошим ужином, научу». Ну и научил...
Волков прервал рассказ и занялся французскими сардинами. Прасковья Васильевна даже вскрикнула от
возмущения:
— Дядя Арсюша, вы что это? Наше терпение испытываете?..
Волков довольно рассмеялся, вытер усы салфеткой:
— Надо же вас подразнить, чтобы лучше слушали...
Мешков труслив, как заяц, и блудлив, как кошка. Вы, небось слыхали, он хорошим бабам продажных предпочитает. Каждую пятницу, после докторского осмотра, в одиннадцать утра, нахлобучит по самые глаза шляпу, чтобы не узнали, и идет в публичное заведение. Вояжер парень ловкий. Он в первую же пятницу уговорил жену и дочь Мешкова поехать с утра кататься. В одиннадцать утра экипаж остановился недалеко от заведения. Вояжер извинился, говорит, на минутку по делу. Сунул дамам коробку с заграничным шоколадом, а сам в заведение. За двери стал. Только Мешков на порог, вояжер ему навстречу, говорит: «Уезжаю, как с заказом?» Мешков хоть и перепугался на первых порах, а виду не подал, сказал, что тут дел решать не может, дома подумает, посоветуется с женой. Вояжер говорит: «Зачем дома, ваша жена и дочка — вон они в экипаже сидя!, меня дожидаются. Я их позову сюда. Мешкова чуть кондрашка не хватил. Он говорит: «Не надо, не зови. Заказ готов? Давай подпишу». Он ему тут же в публичном заведении и заказ подписал и вексель в задаток дал...
— Хорош вояжер, хорош Мешков, но и совет хорош...— брезгливо сказала Татьяна Андреевна.
— Ну, вы напрасно Арсения Ефимовича с ними равняете,— возразила Прасковья Васильевна.— Он же только совет дал...
Слуга-каракалпак подал на стол огромную миску дымящихся жирных шей. Татьяна Андреевна с помощью горничной разлила щи по тарелкам.
Волков весело шутил с гостями, не оставлял без внимания и своих слуг. Он предлагал старику-каракалпаку взять горничную второй женой и набивался в сваты. Жена Волкова равнодушно слушала шутки и рассказы мужа и почти не принимала участия в шумной беседе.
Григорий размяк от пива и, глубоко признательный Волкову за хороший прием, с большой предупредительностью отвечал на бросаемые им вскользь деловые вопросы.
В перерыв между вторым и третьим блюдом Волков принес из кабинета исписанный лист бумаги.
— Прочтите, что тут написано?—протянул он Григорию бумагу.
Григорий вслух прочитал и перевел на русский язык узбекский текст документа о найме работника.
— «Нафсимни ижорага куйдим» — вы эти слова переводите «нанялся я»... Разве это правильно?— спросил Волков.
— Я перевел смысл, а не буквально,— пояснил Григорий. Слово «нафс», «нафс» значит «дух, дыхание» и одновременно: «Тело, кровь, плоть». То-есть этот работник сдал в аренду вам, хозяину, свое тело и свою душу. Он отказывается на время своей службы у вас от своей личности, делается как бы вашей вещью, рабом.
Лицо Волкова расплылось в широкую довольную улыбку. Он подмигнул Кислякову:
— Какого молодца-то я нанял, а? Уж Волков, Миша, не ошибется!
Раскрасневшаяся от жары и водки, Прасковья Васильевна наклонилась к Григорию:
— Это счастье ваше, Григорий Васильевич, что к Арсению Ефимовичу попали,— сказала она, обдавая его жарким проспиртованным дыханьем и крепким запахом пота. — Его все знают, у него служить вам будет легко. И в наш клуб будете ходить по его карточке.
— Я могу вступить членом...
Прасковья Васильевна засмеялась, замахала рукой, бурный хмельной смех не давал ей говорить. Жена Волкова пояснила Григорию причину ее смеха:
— В члены клуба принимают только представителей фирм, заводчиков и самостоятельных хозяев. Они нарочно установили высокий членский взнос, чтобы не принимать мелких служащих, чувствовать себя без них свободней.
Григорий с удивлением взглянул на жену Волкова: в голосе этой дамы с аккуратно зачесанными седыми прядями волос слышалось осуждение среды, к которой она сама принадлежала.
Кисляков быстро хмелел. Его обвислые мокрые усы теперь закрывали весь рот, лицо налилось кровью. Он жаловался Волкову на Клингеля:
— Положительно невозможный человек! Я говорю ему: «надо привлекать к работе энергичных, знающих край людей». А он насупился, молчит. Он не может развернуть работу банка. В конце концов правление просто закроет отделение. И тогда все наши с тобой
мечты о широком развитии русского дела в ханстве погибнут. И он еще называет себя русским финансистом, этот человек, абсолютно лишенный всяких корпоративных чувств.
— А ты говорил ему обо мне?— спросил Волков, наполняя водкой рюмку Кислякова.
— О тебе и разговор шел... Нет, ты подумай, он как-то при мне посмел назвать тебя ловкачом!
— Когда ж это коммерсант-то ловким не был, а? В коммерции надо быть ловким, Миша. Ты под чужую шкуру не залезешь,—тебе под шкурку залезут. Сумел— взял, не сумел —- свое отдал. В коммерции лучше быть жуликом, чем дураком. Мы банковские-то дела хорошо знаем, Миша, там ловкачи сидят почище нас, грешных. Клингель-то и сам хапнуть приехал. Черт его понес бы из Петербурга в Новый Ургенч отделением банка заведовать. У его отца, говорят, в Питере банкирская контора. Он бы давно хапнул, да не знает с какого бока приниматься. А я, Миша, с банковскими кредитами могу и подождать, мне не к спеху.
Мутный взор Кислякова упал на Григория, с недоумением слушавшего хмельные рассуждения Волкова.
— Не понимаю я этого твоего цинизма, Арсений,— сердито сказал Кисляков.— Ну зачем ты клевещешь на себя? Зачем эти твои невозможные поговорки?—Ты, не зависящий ни от кого коммерсант, умница, прекрасный деятель — и такой цинизм!.. Я только одного не могу простить тебе: до сих пор ты ничего не сделал для организации потребительского общества, а ведь это мы поручили тебе еще три месяца назад!
Волков засмеялся:
— Раз Волков сказал,— Волков все сделает, Миша Устав уже утвердили, членские книжки я заказал. Теперь только выбрать хороших людей в правление, а тебя его председателем.
Кисляков застыл от радостного удивления, потом, уронив стул и опрокинув на скатерть соусник, бросился к Волкову, громко поцеловал его в губы:
— Арсений! Бесспорно одно: ты единственный порядочный человек в колонии! Эти невежественные тупоумные толстосумы, вроде Мешкова, способны думать только о своем кармане, только о своем благополучии,
А ты... ты готов забыть о своих делах в заботах о благе русского торгового общества.
Волков осторожно посадил расчувствовавшегося Кис-лякова на стул и, вынув из бокового кармана пиджака пачку бумаг, подал ему:
— Дома вечером прочти, и где нужно, там подбавь и поправь, Миша.— Волков подмигнул ему.— В нынешний раз, я думаю, его высочеству хану хивинскому придется покорежиться...
Волков тяжело поднялся со стула:
— Ну, дамы, вы как хотите, а мы соснем малость. Он положил руку на плечо Григория:
— Вот что, молодой человек, ты мне понравился, Хочешь — обижайся, хочешь — не обижайся, а только звать я тебя буду по-своему, по-простецки — Гришей. Жить будешь у меня в доме, в моем кабинете. Забирай свои вещи и приходи. А завтра — и за работу.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Густое мычание коровы и злой лай цепной собаки разбудили Григория; он открыл глаза. Сквозь щели ставни, прикрывавшей большое окно кабинета, тянулись оранжевые лучи солнца.
Григорий вскочил с кровати и, босиком добежав до окна, |распахнул створки ставни. Солнечный свет широкими полосами лег на желтый пол комнаты; приятный бодрящий ветерок обдал сонное лицо. Со двора донеслось озабоченное кудахтанье кур, слышались неясные женские голоса.
Григорий перегнулся через подоконник. На обвитой густо-зеленым хмелем веранде, примыкавшей к соседнему окну, у столика, заставленного пузырьками, коробочками, кусками ваты и бинтов, сидела Татьяна Андреевна. На полу, у ее ног, расположились несколько узбекских женщин с детьми.
Татьяна Андреевна озабоченно осматривала больного ребенка. До Григория донесся ее голос:
— Опять запустила, Анар. Твой Бабаджан давно не оттягивал бы тебе рук, если бы ты не ленилась ходить ко мне.
Молоденькая мать смущенно оправдывалась:
— Не могла к тебе ходить, душевная моя сестра, побей меня бог, не могла. Муж уезжал, а свекровь злая, как твоя цепная собака.
Татьяна Андреевна взяла пипетку, раствор ляписа обжег глаза ребенка, он закричал, заплакал.Григорий отошел от окна, побежал к душу.Захолодевшая за ночь в цинковом баке вода освежила горячее после сна тело. Григорий обтерся полотенцем и, наскоро одевшись, бегом вернулся в комнату.
Вырезка из газеты, лежавшая на этажерке, возбудила его любопытство. Он взял ее и, присев к столу, быстро пробежал глазами.
В бойкой статье под заголовком «Хивинские дела» автор, скрывшийся за подписью «Старожил», жаловался на хивинского хана. Автор писал, что хан своей неразумной политикой продолжает наносить убытки русским фирмам.
В начале весны хан объявил дехканам, что за двадцать рублей, внесенных в его казну, желающие могут освободиться от повинности по очистке арыков. От этой тяжелой, изнурительной работы откупилось больше половины землевладельцев. Остальным дехканам предложили закончить очистку каналов в обычный срок. Дехкан осталось мало, очистка двигалась медленно. Чтобы ускорить работу, хан приказал чиновнику, надзиравшему за очисткой, выпороть каждого двадцать пятого дехкана и двоих повесить. Жестокая расправа подействовала.
Работу закончили в обычный срок. Но очистка была проведена плохо. Летом каналы часто засорялись, поля получали недостаточно воды, хлопка уродилось мало. Многие фирмы потерпели убытки, дехкане стали их неоплатными должниками. Выиграл один хан: двести тысяч золотых рублей положил^ он в свою казну.
Автор взывал к чувствам генерал-губернатора, приглашал его внимательнее приглядеться к политике хана, предупреждал, что впоследствии придется затратить большие средства на поднятие русской торговли в ханстве.
В коридоре послышались шаги. В комнату вошел Волков. На нем был длинный, до пят, ватный хивинский халат.
Он кивнул головой на приветствие Григория:
— Статейку читаешь, Гриша, ну как?
Григорий не скрыл своего впечатления.
— Жутко читать, Арсений Ефимович. В Ташкенте я воспринимал такие статьи как что-то нереальное, неощутимое, далекое, а здесь, это — сама жизнь. Я этих дехкан вижу каждый день. Хан — настоящий средневековый тиран. Меня поражает смелость автора.
Волков довольно улыбнулся:
— Мне скрывать от тебя нечего, Гриша, это моя статья.
— Ваша?— удивился Григорий. Ему не верилось, что эту статью написал человек, говоривший таким простецким языком.
Волков не обиделся на недоверчивый тон Григория. Он достал из ящика стола копию статьи, написанную его ровным красивым почерком.
— Вот, на, убедись...
Григорий с большим почтением посмотрел на своего улыбающегося хозяина.
Ни одну профессию Григорий не уважал так, как писательство. Писатели, журналисты обладали магической силой. Они могли заставить тысячи людей радоваться и негодовать, могли, как Бичер-Стоу, привлечь внимание миллионов людей к несчастным рабам — неграм. Григорий с большим удовольствием отмечал в биографиях древних царей их особенную заботу об ученых и писателях. И Ануширван, и султан Махмуд Газневийский, и Тамерлан, и Бабур Мирза высоко ценили труд писателей и выделяли им долю захваченной добычи наравне с: военачальниками. Все детские и юношеские годы Григорий мечтало знакомстве с настоящим писателем, с настоящим журналистом.
Волков придвинул к окну мягкое кресло и удобно уселся, вытянув большие босые ноги в ночных туфлях. Почти в тех же тонах, что и Кисляков, он начал рассказывать Григорию о Хивинском ханстве.
Волков хорошо знал узбекский язык, нравы и обычаи. Его рассказы пестрели сочными туземными пословицами, поговорками, меткими словами.
Он говорил о развратнике, сифилитике хане и его огромном, ежедневно обновляющемся гареме, о зловонных тюрьмах, где гнили сотни заключенных, о многочисленной прожорливой армии ханских чиновников. Эти чиновники не получали жалованья, они сами
вознаграждали себя при взыскивании налогов и податей.Волков пояснил это примером. — Вот ты возьми нашего новоургенчского хакима, Хан наложил на его округ сто тысяч рублей в год. А хаким разложил по аксакальствам сто двадцать пять тысяч рублей, двадцать пять тысяч рублей, значит, а свою пользу. А аксакалы разложили на дехкан уже двести тысяч рублей — их ведь много, а хаким один. Это, конечно, по шариату полагается, но если у нас год от году и неоплатные должники среди дехкан прибавляются, то есть над чем и нам призадуматься...
Рассказы Волкова о пытках, применявшихся в ханстве, звучали как страницы садистской книги Октава Гирбо «Сад пыток». Точно новый, неведомый мир открывался перед Григорием.
Газеты и журналы Ташкента, в которых сотрудничали чиновники генерал-губернатора, миссионеры и скучающие любители литературы, никогда не касались темных сторон жизни колонии. В романах и повестях Каразина, Арендаренко жили и действовали блестящие философствующие ханы, храбрые рыцари-джигиты, мудрые старики из таинственной Индии.
Школа в колонии была прочно отгорожена от жизни толстой стеной экзотики и восточной мистики. В ней не изучали ни обширного края, ни народа, его населяющего. Детям внушалось презрение и недоверие к мусульманам-туземцам и уважение к управителям края. Рассказы Волкова расстроили Григория.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Волков не стал спорить с тестем. Забрав беременную жену, он переехал из Петро-Александровска на левый берег — в Хивинское ханство.
Там он долго служил приказчиком на хлопкоочистительных заводах, заведывал мелкими заготовитель-ными пунктами в кишлаках и хорошо изучил узбекский язык.
Хозяева ценили в нем отличного знатока хлопка, люцерны, шерсти, каракуля, но подолгу не держали и спешили заменить более совестливым приказчиком.
Волкова знали на всем побережье Аму-Дарьи, от Керков и до Аральского моря. Его имя было замешано в прогремевшем на весь Туркестанский край дерзком ограблении приказчика иностранной компании. Прибывший из Ташкента следователь по особо важным делам после короткой беседы наедине с Волковым прекратил дело за отсутствием улик. Пропавшие деньги—пятьдесят тысяч рублей — были взысканы хивинским ханом с жителей округа, где произошло ограбление.
Через год после визита следователя Волков, бросив службу, переехал в Новый Ургенч и занялся там маклерством и мелкими подрядами. Его денежных дел никто не знал, но он жил хорошо, хлебосольно, был известным человеком в колонии и в ханстве.
В полумрачной гостиной, обставленной мягкой мебелью в чехлах, с круглым столом перед диваном и большим музыкальным ящиком в углу, сидели две дамы —жена Волкова Татьяна Андреевна и Прасковья Васильевна Кислякова.
Прасковья Васильевна не сразу узнала Григория, Муж напомнил ей о нем.
— Ой, он совсем другой стал! В воротничке и при галстуке —совсем интересный молодой человек!—нараспев по-деревенски произнесла Прасковья Васильевна, бесцеремонно оглядывая Григория.
Жена Волкова, смуглая худая дама, с сожженными лихорадкой сухими губами и черными блестящими глазами, молча подала Григорию горячую руку.
— Вот принял его на работу, Прасковья Васильевна,— сказал Волков.—Надо же дать человеку кусок хлеба заработать!
Татьяна Андреевна взглянула на Григория безразличным взглядом.
— Давайте обедать, Арсений, давно уже все перепрело.
Они пришли в обширную столовую с олеографиями в дорогих багетных рамах на стенах, с огромным ореховым буфетом в углу. У стола, накрытого к обеду, прислуживали — одетый в русскую вышитую рубашку слуга-каракалпак и горничная в белом передничке.
Волков посадил Григория рядом с Прасковьей Васильевной и передал ему бутылку пива.
— Спиртные напитки вам, молодой человек, еще рано потреблять,— сказал он, наполняя рюмки дам желтой от апельсиновой корки водкой.— Вам хорошо бы наливку пить с дамами, да у нас дамы-то с перчиком, крепко крепкое любят, а?—подмигнул он Кисля-
кову.
— С вами не только водку, а голый спирт начнешь пить,— бросила Прасковья Васильевна.— У вас у всех на уме днем дела и деньги, ночью преферанс и водка! А нам куда деваться? Со скуки и мы на все руки.
Кисляков залпом выпил большую стопку водки и подхватил вилкой ломтик золотистой ветчины.
— Кстати, Арсений,— сказал он, намазывая ветчину горчицей и заливая ее уксусом,— за какие это услуги тебя угощал ужином тот плюгавенький лодзинский вояжер?
Волков захохотал.
— За совет, Миша, за умный совет... Его фирма каждый год получала от Егора Мешкова тысяч на пятнадцать заказов на равендук, шпагат, на веревку, а вот в нынешнем году Мешков уперся. Этот лодзинский жучок и в дом к нему влез, за женой ухаживал, за дочкой. Мешков от него даже бегать начал — не дам заказа! Я ему, вояжеру-то, и говорю: «Угостишь хорошим ужином, научу». Ну и научил...
Волков прервал рассказ и занялся французскими сардинами. Прасковья Васильевна даже вскрикнула от
возмущения:
— Дядя Арсюша, вы что это? Наше терпение испытываете?..
Волков довольно рассмеялся, вытер усы салфеткой:
— Надо же вас подразнить, чтобы лучше слушали...
Мешков труслив, как заяц, и блудлив, как кошка. Вы, небось слыхали, он хорошим бабам продажных предпочитает. Каждую пятницу, после докторского осмотра, в одиннадцать утра, нахлобучит по самые глаза шляпу, чтобы не узнали, и идет в публичное заведение. Вояжер парень ловкий. Он в первую же пятницу уговорил жену и дочь Мешкова поехать с утра кататься. В одиннадцать утра экипаж остановился недалеко от заведения. Вояжер извинился, говорит, на минутку по делу. Сунул дамам коробку с заграничным шоколадом, а сам в заведение. За двери стал. Только Мешков на порог, вояжер ему навстречу, говорит: «Уезжаю, как с заказом?» Мешков хоть и перепугался на первых порах, а виду не подал, сказал, что тут дел решать не может, дома подумает, посоветуется с женой. Вояжер говорит: «Зачем дома, ваша жена и дочка — вон они в экипаже сидя!, меня дожидаются. Я их позову сюда. Мешкова чуть кондрашка не хватил. Он говорит: «Не надо, не зови. Заказ готов? Давай подпишу». Он ему тут же в публичном заведении и заказ подписал и вексель в задаток дал...
— Хорош вояжер, хорош Мешков, но и совет хорош...— брезгливо сказала Татьяна Андреевна.
— Ну, вы напрасно Арсения Ефимовича с ними равняете,— возразила Прасковья Васильевна.— Он же только совет дал...
Слуга-каракалпак подал на стол огромную миску дымящихся жирных шей. Татьяна Андреевна с помощью горничной разлила щи по тарелкам.
Волков весело шутил с гостями, не оставлял без внимания и своих слуг. Он предлагал старику-каракалпаку взять горничную второй женой и набивался в сваты. Жена Волкова равнодушно слушала шутки и рассказы мужа и почти не принимала участия в шумной беседе.
Григорий размяк от пива и, глубоко признательный Волкову за хороший прием, с большой предупредительностью отвечал на бросаемые им вскользь деловые вопросы.
В перерыв между вторым и третьим блюдом Волков принес из кабинета исписанный лист бумаги.
— Прочтите, что тут написано?—протянул он Григорию бумагу.
Григорий вслух прочитал и перевел на русский язык узбекский текст документа о найме работника.
— «Нафсимни ижорага куйдим» — вы эти слова переводите «нанялся я»... Разве это правильно?— спросил Волков.
— Я перевел смысл, а не буквально,— пояснил Григорий. Слово «нафс», «нафс» значит «дух, дыхание» и одновременно: «Тело, кровь, плоть». То-есть этот работник сдал в аренду вам, хозяину, свое тело и свою душу. Он отказывается на время своей службы у вас от своей личности, делается как бы вашей вещью, рабом.
Лицо Волкова расплылось в широкую довольную улыбку. Он подмигнул Кислякову:
— Какого молодца-то я нанял, а? Уж Волков, Миша, не ошибется!
Раскрасневшаяся от жары и водки, Прасковья Васильевна наклонилась к Григорию:
— Это счастье ваше, Григорий Васильевич, что к Арсению Ефимовичу попали,— сказала она, обдавая его жарким проспиртованным дыханьем и крепким запахом пота. — Его все знают, у него служить вам будет легко. И в наш клуб будете ходить по его карточке.
— Я могу вступить членом...
Прасковья Васильевна засмеялась, замахала рукой, бурный хмельной смех не давал ей говорить. Жена Волкова пояснила Григорию причину ее смеха:
— В члены клуба принимают только представителей фирм, заводчиков и самостоятельных хозяев. Они нарочно установили высокий членский взнос, чтобы не принимать мелких служащих, чувствовать себя без них свободней.
Григорий с удивлением взглянул на жену Волкова: в голосе этой дамы с аккуратно зачесанными седыми прядями волос слышалось осуждение среды, к которой она сама принадлежала.
Кисляков быстро хмелел. Его обвислые мокрые усы теперь закрывали весь рот, лицо налилось кровью. Он жаловался Волкову на Клингеля:
— Положительно невозможный человек! Я говорю ему: «надо привлекать к работе энергичных, знающих край людей». А он насупился, молчит. Он не может развернуть работу банка. В конце концов правление просто закроет отделение. И тогда все наши с тобой
мечты о широком развитии русского дела в ханстве погибнут. И он еще называет себя русским финансистом, этот человек, абсолютно лишенный всяких корпоративных чувств.
— А ты говорил ему обо мне?— спросил Волков, наполняя водкой рюмку Кислякова.
— О тебе и разговор шел... Нет, ты подумай, он как-то при мне посмел назвать тебя ловкачом!
— Когда ж это коммерсант-то ловким не был, а? В коммерции надо быть ловким, Миша. Ты под чужую шкуру не залезешь,—тебе под шкурку залезут. Сумел— взял, не сумел —- свое отдал. В коммерции лучше быть жуликом, чем дураком. Мы банковские-то дела хорошо знаем, Миша, там ловкачи сидят почище нас, грешных. Клингель-то и сам хапнуть приехал. Черт его понес бы из Петербурга в Новый Ургенч отделением банка заведовать. У его отца, говорят, в Питере банкирская контора. Он бы давно хапнул, да не знает с какого бока приниматься. А я, Миша, с банковскими кредитами могу и подождать, мне не к спеху.
Мутный взор Кислякова упал на Григория, с недоумением слушавшего хмельные рассуждения Волкова.
— Не понимаю я этого твоего цинизма, Арсений,— сердито сказал Кисляков.— Ну зачем ты клевещешь на себя? Зачем эти твои невозможные поговорки?—Ты, не зависящий ни от кого коммерсант, умница, прекрасный деятель — и такой цинизм!.. Я только одного не могу простить тебе: до сих пор ты ничего не сделал для организации потребительского общества, а ведь это мы поручили тебе еще три месяца назад!
Волков засмеялся:
— Раз Волков сказал,— Волков все сделает, Миша Устав уже утвердили, членские книжки я заказал. Теперь только выбрать хороших людей в правление, а тебя его председателем.
Кисляков застыл от радостного удивления, потом, уронив стул и опрокинув на скатерть соусник, бросился к Волкову, громко поцеловал его в губы:
— Арсений! Бесспорно одно: ты единственный порядочный человек в колонии! Эти невежественные тупоумные толстосумы, вроде Мешкова, способны думать только о своем кармане, только о своем благополучии,
А ты... ты готов забыть о своих делах в заботах о благе русского торгового общества.
Волков осторожно посадил расчувствовавшегося Кис-лякова на стул и, вынув из бокового кармана пиджака пачку бумаг, подал ему:
— Дома вечером прочти, и где нужно, там подбавь и поправь, Миша.— Волков подмигнул ему.— В нынешний раз, я думаю, его высочеству хану хивинскому придется покорежиться...
Волков тяжело поднялся со стула:
— Ну, дамы, вы как хотите, а мы соснем малость. Он положил руку на плечо Григория:
— Вот что, молодой человек, ты мне понравился, Хочешь — обижайся, хочешь — не обижайся, а только звать я тебя буду по-своему, по-простецки — Гришей. Жить будешь у меня в доме, в моем кабинете. Забирай свои вещи и приходи. А завтра — и за работу.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Густое мычание коровы и злой лай цепной собаки разбудили Григория; он открыл глаза. Сквозь щели ставни, прикрывавшей большое окно кабинета, тянулись оранжевые лучи солнца.
Григорий вскочил с кровати и, босиком добежав до окна, |распахнул створки ставни. Солнечный свет широкими полосами лег на желтый пол комнаты; приятный бодрящий ветерок обдал сонное лицо. Со двора донеслось озабоченное кудахтанье кур, слышались неясные женские голоса.
Григорий перегнулся через подоконник. На обвитой густо-зеленым хмелем веранде, примыкавшей к соседнему окну, у столика, заставленного пузырьками, коробочками, кусками ваты и бинтов, сидела Татьяна Андреевна. На полу, у ее ног, расположились несколько узбекских женщин с детьми.
Татьяна Андреевна озабоченно осматривала больного ребенка. До Григория донесся ее голос:
— Опять запустила, Анар. Твой Бабаджан давно не оттягивал бы тебе рук, если бы ты не ленилась ходить ко мне.
Молоденькая мать смущенно оправдывалась:
— Не могла к тебе ходить, душевная моя сестра, побей меня бог, не могла. Муж уезжал, а свекровь злая, как твоя цепная собака.
Татьяна Андреевна взяла пипетку, раствор ляписа обжег глаза ребенка, он закричал, заплакал.Григорий отошел от окна, побежал к душу.Захолодевшая за ночь в цинковом баке вода освежила горячее после сна тело. Григорий обтерся полотенцем и, наскоро одевшись, бегом вернулся в комнату.
Вырезка из газеты, лежавшая на этажерке, возбудила его любопытство. Он взял ее и, присев к столу, быстро пробежал глазами.
В бойкой статье под заголовком «Хивинские дела» автор, скрывшийся за подписью «Старожил», жаловался на хивинского хана. Автор писал, что хан своей неразумной политикой продолжает наносить убытки русским фирмам.
В начале весны хан объявил дехканам, что за двадцать рублей, внесенных в его казну, желающие могут освободиться от повинности по очистке арыков. От этой тяжелой, изнурительной работы откупилось больше половины землевладельцев. Остальным дехканам предложили закончить очистку каналов в обычный срок. Дехкан осталось мало, очистка двигалась медленно. Чтобы ускорить работу, хан приказал чиновнику, надзиравшему за очисткой, выпороть каждого двадцать пятого дехкана и двоих повесить. Жестокая расправа подействовала.
Работу закончили в обычный срок. Но очистка была проведена плохо. Летом каналы часто засорялись, поля получали недостаточно воды, хлопка уродилось мало. Многие фирмы потерпели убытки, дехкане стали их неоплатными должниками. Выиграл один хан: двести тысяч золотых рублей положил^ он в свою казну.
Автор взывал к чувствам генерал-губернатора, приглашал его внимательнее приглядеться к политике хана, предупреждал, что впоследствии придется затратить большие средства на поднятие русской торговли в ханстве.
В коридоре послышались шаги. В комнату вошел Волков. На нем был длинный, до пят, ватный хивинский халат.
Он кивнул головой на приветствие Григория:
— Статейку читаешь, Гриша, ну как?
Григорий не скрыл своего впечатления.
— Жутко читать, Арсений Ефимович. В Ташкенте я воспринимал такие статьи как что-то нереальное, неощутимое, далекое, а здесь, это — сама жизнь. Я этих дехкан вижу каждый день. Хан — настоящий средневековый тиран. Меня поражает смелость автора.
Волков довольно улыбнулся:
— Мне скрывать от тебя нечего, Гриша, это моя статья.
— Ваша?— удивился Григорий. Ему не верилось, что эту статью написал человек, говоривший таким простецким языком.
Волков не обиделся на недоверчивый тон Григория. Он достал из ящика стола копию статьи, написанную его ровным красивым почерком.
— Вот, на, убедись...
Григорий с большим почтением посмотрел на своего улыбающегося хозяина.
Ни одну профессию Григорий не уважал так, как писательство. Писатели, журналисты обладали магической силой. Они могли заставить тысячи людей радоваться и негодовать, могли, как Бичер-Стоу, привлечь внимание миллионов людей к несчастным рабам — неграм. Григорий с большим удовольствием отмечал в биографиях древних царей их особенную заботу об ученых и писателях. И Ануширван, и султан Махмуд Газневийский, и Тамерлан, и Бабур Мирза высоко ценили труд писателей и выделяли им долю захваченной добычи наравне с: военачальниками. Все детские и юношеские годы Григорий мечтало знакомстве с настоящим писателем, с настоящим журналистом.
Волков придвинул к окну мягкое кресло и удобно уселся, вытянув большие босые ноги в ночных туфлях. Почти в тех же тонах, что и Кисляков, он начал рассказывать Григорию о Хивинском ханстве.
Волков хорошо знал узбекский язык, нравы и обычаи. Его рассказы пестрели сочными туземными пословицами, поговорками, меткими словами.
Он говорил о развратнике, сифилитике хане и его огромном, ежедневно обновляющемся гареме, о зловонных тюрьмах, где гнили сотни заключенных, о многочисленной прожорливой армии ханских чиновников. Эти чиновники не получали жалованья, они сами
вознаграждали себя при взыскивании налогов и податей.Волков пояснил это примером. — Вот ты возьми нашего новоургенчского хакима, Хан наложил на его округ сто тысяч рублей в год. А хаким разложил по аксакальствам сто двадцать пять тысяч рублей, двадцать пять тысяч рублей, значит, а свою пользу. А аксакалы разложили на дехкан уже двести тысяч рублей — их ведь много, а хаким один. Это, конечно, по шариату полагается, но если у нас год от году и неоплатные должники среди дехкан прибавляются, то есть над чем и нам призадуматься...
Рассказы Волкова о пытках, применявшихся в ханстве, звучали как страницы садистской книги Октава Гирбо «Сад пыток». Точно новый, неведомый мир открывался перед Григорием.
Газеты и журналы Ташкента, в которых сотрудничали чиновники генерал-губернатора, миссионеры и скучающие любители литературы, никогда не касались темных сторон жизни колонии. В романах и повестях Каразина, Арендаренко жили и действовали блестящие философствующие ханы, храбрые рыцари-джигиты, мудрые старики из таинственной Индии.
Школа в колонии была прочно отгорожена от жизни толстой стеной экзотики и восточной мистики. В ней не изучали ни обширного края, ни народа, его населяющего. Детям внушалось презрение и недоверие к мусульманам-туземцам и уважение к управителям края. Рассказы Волкова расстроили Григория.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33