Иван Иванович, мы решили согласиться на ваше предложение и выдать Нату за вас замуж. Поздравляю тебя, Ваня.
Мешков чокнулся с ним и трижды поцеловался. Ножка бокала хрустнула в руках Григория. Огромным усилием воли, сдержав свое волнение, он припод-
нялся со стула и с веселой улыбкой потянулся бокалом к Нате.
— Более высокой радости, чем сегодня, я никогда в жизни не испытывал. Я очень ценил дружбу Наты, талантливой, высококультурной девушки, с прекрасной, чуткой душой. Ивана Ивановича я тоже знаю, как вполне достойного человека. Они, конечно, стоят друг друга. От всей души поздравляю их обоих.
Ната растерянно слушала Григория. Они вместе с матерью так хорошо и быстро подготовили сцену посрамления конторщика банка, осмелившегося просить ее руки. Они ожидали истеричную вспышку гнева, ожидали слезы, мольбу, растерянность. А вместо этого его веселое смеющееся лицо выражало бурную радость. Значит, он никогда не любил ее. Он уйдет победителем и, может быть, вместе с товарищами посмеется над ней. Она взглянула на мать, ее лицо выражало изумление.
Григорий выпил шампанское, извинился за нечаянно сломанную ножку бокала и встал.
— Я не хочу нарушать своим присутствием ваше семейное торжество,— сказал Григорий и, сделав общий поклон, сошел с веранды.
Он твердо шагал к воротам завода, чувствуя за своей спиной взгляды семьи Мешковых. У него была одна мысль: не показать испытанного им глубокого потрясения, не дать повода к еще большему издевательству. За воротами завода он неожиданно столкнулся с Андреем. Выдержка покинула его при виде товарища, тот виновато опустил глаза.
Григорий со злобой смотрел на Андрея. Как он был непроходимо глуп. Что могло быть общего между ним и этими надутыми богачами?
— Какое гнусное семейство!—злобно воскликнул он, сжимая кулаки. Ему хотелось с размаха ударить в эти бесцветные, лживые глаза. Андрей растерянно защитил свое лицо рукой.
— Но, Гриша, при чем же тут я?—жалобно сказал он.— Лучшего зятя, чем ты — я не пожелал бы. Но ни дедушка, ни мамаша о тебе и слышать не хотели. Да, наконец, все зависело от Наты, но она сама не желала идти за тебя. Я же предупреждал тебя, говорил не ходи... И Натка, и Сыщеров стоят друг друга.
Григорий молча повернулся к нему спиной, Андрей схватил его за руку,
— Но ведь мы же останемся друзьями? Григорий с презрением смотрел в его жалкие, точно у больной собаки, просящие глаза.
— Жалкий ты человек, Андрей. Боюсь за тебя, болтаешься ты тут на отцовском заводе и, кажется, только мешаешь всем своим...
Он махнул рукой и отошел от товарища.
Минутное возбуждение сменилось страшным упадком сил. Григорий шел, не разбирая дороги, часто спотыкался о кочки, попадал ногами в грязь, в глубокие колеи. Он не мог думать ни о чем, кроме этой издевательской сцены, где над ним посмеялась так грубо я гнусно девушка, которой он отдал свою первую любовь, свои лучшие чувства...
Окрик кучера и топот копыт оторвали Григория от его тягостных дум. Он поднял голову и увидел улыбающееся, как всегда, лицо Волкова.
— Садись, подвезу, до дома, Гриша. Григорий поблагодарил и отказался.
Высокий, срывающийся голос Григория удивил Волкова. Он внимательно взглянул на своего бывшего служащего. Лицо Григория изменилось, побледнело, губы нервно тряслись.
Волков настойчиво предложил ему сесть в экипаж.
— Ты ж, наверное, не обедал еще, Гриша? Нет? Ну, так садись, поедем, я тоже голоден, как пес. Ни, ни, и разговаривать не смей, у меня обед, наверное, уже на столе... Курбан, гони...
Волков сразу понял причину волнения Григория. Он, стараясь развлечь его, рассказал о своей поездке по окрестным полям.
— Хлопок, Гриша, сердце радует. Большие дела будут осенью...
Григорий невнимательно слушал своего бывшего хозяина. Мысли его были заняты только что пережитым безмерным унижением.
Крупный рысак быстро домчал их до дома.
Волков выразительно подмигнул Татьяне Андреевне и, улучив минуту, шепнул:
— У ворот Мешковых встретил, отказали, видимо, Поласковей будь.
Обедали при свете ламп. Волков без конца подливал Григорию вина, чокался с ним за литературу, за Льва Толстого, которого ненавидел, за его будущую хорошую жизнь.
Хмель постепенно овладевал Григорием. Издевательство Наты уже не представлялось таким ужасным, как в первые минуты. Он даже пытался иронически отнестись к нему.
Волков осторожно спросил Григория о причине егэ подавленного настроения. Григорий громко рассмеялся. Он заметно охмелел.
— Это уже прошло, Арсений Ефимович. Было и прошло. Я очень мало знал жизнь. На книгах воспитывался, а от жизни стоял в стороне...
Григорий залпом выпил стакан вина. Он подробно рассказал Волкову и Татьяне Андреевне о сцене на веранде.
Волков хлопнул Григория по спине.
— Молодец, Гриша. Хорошо выдержал, хорошо, по-казацки, ответил толстосуму. Я ведь тебя и раньше предупреждал, да ты не послушал.
Татьяна Андреевна с участием глядела на Григория.
— Я давно знала, чем все это кончится, Григорий Васильевич, но не рисковала вмешиваться в ваши личные дела. Сначала я только жалела вас, а когда задумала раскрыть глаза, то было уже поздно. Помните тот вечер у Клингеля? Я тогда нарочно уговаривала играть и Нату и Елену Викторовну, чтобы увидели разницу между ними.
— Разницу я увидел, но это и стало роковым для меня.
— Ната боялась потерять вас... Григорий Васильевич, вы не принимайте близко к сердцу эту кошмарную сцену и постарайтесь забыть о ней. Я уверена, что в жизни своей вы встретите более достойных девушек, близких вам по духу.
Волков пригласил Григория в кабинет.
— Разговор деловой, Гриша. В прошлый раз но удалось поговорить, давай сейчас покалякаем.
Волков закрыл дверь кабинета на ключ, предложил Григорию сесть. Сам он снял с себя пиджак, удобно расположился на кушетке.
Он с первых же слов предложил Григорию вернуться к нему на работу.
— Жалованья я дам тебе больше банка. Через год, если сезон хорошо проведем, поедешь учиться. Буду платить за тебя, за мой счет будешь учиться. А кончишь ученье — приедешь, отслужишь, лишнего я с тебя не возьму, процентов мне тоже не надо...
Предложение Волкова глубоко тронуло Григория. Участливое отношение бывшего хозяина после унизительной сцены у Мешковых, после только что пережитого пароксизма отчаяния,— ободряюще подействовало на него. «Значит, есть в среде коммерсантов добросердечные, порядочные люди»,— растроганно думал он.
Волков продолжал уговаривать Григория перейти к нему на работу,
— Скажу тебе откровенно, Гриша. Верных работников в колонии не хватает, а жулья хоть отбавляй. Я тебе весь свой капитал доверю, знаю — целым будет, ты его не промотаешь, не украдешь. А другому не доверю. У нас грамотных, как ты, мало, сами мы —на медные гроши учились. А надо с заграницей дела иметь. Меня вон в Гамбург немецкая фирма Мюллера приглашает, договор на люцерну заключить. Я бы тебя послал, или вместе поехали бы. Ты английский язык знаешь. Люцерну мы в Америку через немцев продаем, половину прибыли они себе берут. А я хочу прямо в Нью-Орлеан продавать, тебя бы туда и послал налаживать...
Григорий с огромным волнением слушал Волкова. Он уже позабыл о всех своих старых сомнениях, забыл про дела пужевой конторы, про хлопковые операции Волкова, про дехкан. Большая, мягкая рука хозяина лежала на его плече, в ней было так много ласковой отцовской теплоты.
Григорий прерывающимся голосом поблагодарил Волкова за большое участие в его судьбе.
Волков прервал его.
— Благодарить не надо, Гриша. Ты на редкость честный работник, а я такого ценю. Буду ждать тебя к себе уж после хполкового сезона, а то Клингель на меня рассердится...
Он настойчиво предлагал Григорию переночевать у него. Но Григорий поблагодарил и отказался. Ему хотелось побыть одному, разрядить нервное напряжение физической усталостью.
Григорий одел пальто и в сопровождении хозяина вышел за ворота. Он сердечно простился с Волковым и пошел по дороге, ведущей за город.
Редкие тучи, как огромные ночные пгицы, быстро продвигались по яркозвездному небу. Ночная прохлада приятно освежала разгоряченное лицо.
Григорий вышел за город, потом свернул с большой дороги на проселочную и быстро зашагал по ней.
Дорога, по которой шел Григорий, ему была не знакома. Он с любопытством вглядывался в темные громады курганчей, в небольшие маззры — кладбища, посреди которых стояли шесгы с медными шарами на концах. Он проходил мимо могил местных святых, заросших колючими кустарниками.
Григорий ни о чем не думал. Он пробовал сосредоточить свое внимание на каком-либо примечательном событии дня, но это ему не удавалось.
Неожиданно поля, среди которых пролегала дорога, кончились. В лицо Григория пахнуло влажным болотным запахом.
Впереди смутно белела широкая солончаковая степь. Григорий узнал ее—это была юго-западная сторона озера, на котором он охотился с Волковым и Кисляковым. Значит, он сделал многоверстный круг, обогнул громадное озеро.
Начинало светать. На огромной чаше неба сияли только самые большие блестящие звезды...
Григорий собирался возвращаться домой, как вдруг заметил идущего к нему с озера человека. Григорий хотел уже уклониться от встречи, но человек приветственно замахал шапкой. Это был Лазарев.
— Ранняя вы птичка, Григорий Васильевич,—сказал машинист, пожимая ему руку,— для охоты у вас нет ружья, а лицо—как после болезни.
Григорий смущенно забормотал о головной боли, которая вынудила его совершить большое путешествие по свежему воздчху.
— Фунтов шесть вытянет,— сказал он, пробуя на руке тяжесть селезня, висевшего на поясе Лазарева. Тоненькое колечко из конского волоса заинтересовало его: птица была поймана на силок.
Выпустив из рук селезня, Григорий с удивлением посмотрел на Лазарева. Машинист засмеялся.
— А ружья не хотите посмотреть? Стволы чистые. Уток мне подарил Саур. Стрелять их мне не было времени. Нашему брату, знаете, надо оправдывать каждый свой шаг.
Григорий понял, зачем Лазарев ходил к Сауру.
— Николай Иванович,—сказал он ему.—Ведь вы же очень рискуете. Рано или поздно вас обнаружат, арестуют, потом сошлют на каторгу. У вас семья, дети...
Лазарев слегка нахмурился.
— Да, конечно, семью жалко. Мы уж и то говорим с женой... Ну, ничего, она поступит на работу или уедет к отцу... Старик будет рад внукам.
Они некоторое время молча шли по дороге.
— Николай Иванович,— сказал Григорий,— а не лучше ли бросить вам все это, не рисковать ни собой, ни семьей...
Лазарев с удивлением посмотрел на Григория.
— Бросить? Не рисковать?— переспросил он, как бы не понимая.—А ради чего же тогда жить? У каждого человека есть цель жизни, есть какая-то идея, за которую он борется. Нельзя уподобиться щедринскому пескарю, забраться в свою скорлупу и думать только о том, чтобы сохранить свою ничтожную жизнь. У капиталиста цель жизни — прибыль, у рабочего — стремление избавиться от его гнета. Мир принадлежит нам, трудящимся, а не мещанам и капиталистам...
Лазарев быстро шагал по дороге. Обычно сдержанный и спокойный, он здесь, на широком просторе полей говорил громко и горячо. Он рассказывал Григорию о своей жизни.
С пятнадцати лет Лазарев работал вместе со своим братом в Москве, на фабрике металлических изделий. Отец его—член подпольного революционного комитета, часто поручал своим сыновьям расклейку, распространение листовок. Через них держал отец связь с революционными ячейками заводов Москвы. Он воспитывал
их борцами за рабочее дело, и они рано вступили а социал-демократическую рабочую партию.
В 1908 году семья Лазаревых подверглась полному разгрому. Арестовали отца и обоих братьев. Отца и старшего брата сослали в Сибирь. Николаю Ивановичу предложили выехать в Петро-Александровск, под надзор полиции. Лазареву удалось устроиться на работу в Новый Ургенч, но он и здесь не думал оставаться созерцателем. Ни один честный человек, говорил Лазарев, не может спокойно наблюдать жесточайшее угнетение целого народа, лишенного всех прав.
— Я ведь тогда ночь не спал после вашего разговора о делах Волкова. Я на другой же день сходил к Сауру и видел всех дехкан, с которыми вы говорили. Не думайте, что дехкане так безропотны, смиренны, богобоязненны. Нет, они только нуждаются в руководстве, долг каждого честного рабочего помочь им...
Григория сильно волновали рассказы Лазарева. Каким мелким казался он рядом с ним, мужественным революционером-рабочим. Свои личные дела он, Григорий, поставил выше общественных.
У него исчезла острота восприятия первых дней, он уже равнодушно слушал рассказы о разных аферах коммерсантов. Он привыкал к ним. Так, незаметно для себя, он превратился бы в щедринского пескаря, или болтуна, подобно Кислякову. Не далее как вчера вечером он растрогался от ласкового слова этого хитрейшего колонизатора Волкова и согласился вернуться к нему помогать обманывать дехкан.
Григорий тронул Лазарева за руку.
— Николай Иванович, я очень благодарен вам за откровенность. Я ведь уж был готов свернуть с прямого пути и свернулся бы, если бы не встретился с вами. Почему вы раньше не говорили со мной?
Лазарев покачал головой.
— Вас я не знал, а рисковать не имел права. Вы показались мне с первой встречи человеком, которым следует заняться. Но вы не знали всех мерзостей колониальной жизни. Теперь вы прошли хорошую школу у Волкова, а потом в банке. Я никогда не упускал вас из вида и давно собирался поговорить, но вы были слишком заняты дочерью хозяина завода.
— Теперь с этим покончено, Николай Иванович, поверьте мне. Теперь я хочу быть самим собой. Хочу быть честным. И я буду таким. Я хочу учиться у вас.
— Вам нужно учиться не только у меня, но и у жизни. Надо закончить учение. Образованные люди нам нужны очень в борьбе.
Лазарев остановился, пожал ему руку.
— Город близко, нас не должны видеть вместе. Расстанемся. Но вы заходите ко мне вместе с Еленой Викторовной, и почаще.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
К началу осени жизнь в колонии стала оживляться.
С заграничных и отечественных курортов возвращались к сезону раздобревшие коммерсанты. Съезжались представители российских и иностранных фирм. Во всех торговых заведениях ханства замелькали вояжеры в живописных пробковых шлемах, в кожаных крагах с браунингами в кобурах, скрытых под тужурками.
Спешно устраивались пробные пуски хлопкоочистительных заводов, ремонтировались конторы, склады. В магазинах и лавках освежались товары, обсиженные мухами за лето. На полках запестрели линючие ситцы, полосатый тик, разноцветные головные платки; витрины магазинов набивались дешевыми зеркальцами, роговыми и деревянными гребнями, ярко окрашенной карамелью из патоки.
Гужевая контора Шарифбая работала до поздней ночи: с пристаней на склады перебрасывались мануфактура, чай, сахар, пшеница, керосин.
Базары были полны слухов об огромном урожае хлопка в Фергане, в Бухаре, в Америке, говорили о падении цен на волокно в Москве. За хлопок нового урожая, который небольшими партиями поступал на базары, предлагались низкие цены.
Все это создавало тревожное настроение у дехкан. Хлеба было мало, цены на него росли. Два года назад ханство пережило сильный голод, вызванный налетом саранчи. Опасаясь повторения голода, дехкане броса-
лись в поиски денег, запродавали хлопок, рабочий скот, запасались пшеницей. Они не могли знать, что низкие цены на хлопок и эти слухи о высоких его урожаях фабриковались самими промышленниками. Коммерсанты всеми этими мерами побуждали дехкан запродавать вперед урожай хлопка.
Волков в этом году не ездил на курорт. Он лихорадочно готовился к большому хлопковому сезону, строил многочисленные пункты приема хлопка, арендовал амбары для хранения сырца. Договор на очистку сырца он заключил с Мешковым.
Тучный хлопкозаводчик смеялся, подписывая выгодный для себя договор. В Волкова-хлопкопромышленника не верил.
— Для чего тебе этот договор, дядя Арсюша?— говорил он, качая большой головой.— А вдруг ты хлопка не купишь? Ты лучше бы свой завод построил.
— Чего же мне его строить, я готовый куплю. Мне, вот твой завод нравится. Может, продашь?— спрашивал Волков.
Мешков изумился.
— Ты что, меня за дурака считаешь?
— А разве ты умный, Егорушка? За меня беспокоишься, а о себе и не подумаешь. Ты вон, говорят, чуть не сто вагонов волокна продал в Москву? А вдруг не купишь? Тогда неустойка, и прошай завод.
Но намеки Волкова мало тревожили самоуверенного заводчика.
Работа банка разгоралась. Кисляков с чувством глубокого удовлетворения говорил Григорию, подбивая итоги ежедневной оборотной ведомости.
— Вы теперь можете наглядно убедиться в значении банковской системы в хозяйстве империи. Операции наши увеличиваются, все новые фирмы открывают кредиты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Мешков чокнулся с ним и трижды поцеловался. Ножка бокала хрустнула в руках Григория. Огромным усилием воли, сдержав свое волнение, он припод-
нялся со стула и с веселой улыбкой потянулся бокалом к Нате.
— Более высокой радости, чем сегодня, я никогда в жизни не испытывал. Я очень ценил дружбу Наты, талантливой, высококультурной девушки, с прекрасной, чуткой душой. Ивана Ивановича я тоже знаю, как вполне достойного человека. Они, конечно, стоят друг друга. От всей души поздравляю их обоих.
Ната растерянно слушала Григория. Они вместе с матерью так хорошо и быстро подготовили сцену посрамления конторщика банка, осмелившегося просить ее руки. Они ожидали истеричную вспышку гнева, ожидали слезы, мольбу, растерянность. А вместо этого его веселое смеющееся лицо выражало бурную радость. Значит, он никогда не любил ее. Он уйдет победителем и, может быть, вместе с товарищами посмеется над ней. Она взглянула на мать, ее лицо выражало изумление.
Григорий выпил шампанское, извинился за нечаянно сломанную ножку бокала и встал.
— Я не хочу нарушать своим присутствием ваше семейное торжество,— сказал Григорий и, сделав общий поклон, сошел с веранды.
Он твердо шагал к воротам завода, чувствуя за своей спиной взгляды семьи Мешковых. У него была одна мысль: не показать испытанного им глубокого потрясения, не дать повода к еще большему издевательству. За воротами завода он неожиданно столкнулся с Андреем. Выдержка покинула его при виде товарища, тот виновато опустил глаза.
Григорий со злобой смотрел на Андрея. Как он был непроходимо глуп. Что могло быть общего между ним и этими надутыми богачами?
— Какое гнусное семейство!—злобно воскликнул он, сжимая кулаки. Ему хотелось с размаха ударить в эти бесцветные, лживые глаза. Андрей растерянно защитил свое лицо рукой.
— Но, Гриша, при чем же тут я?—жалобно сказал он.— Лучшего зятя, чем ты — я не пожелал бы. Но ни дедушка, ни мамаша о тебе и слышать не хотели. Да, наконец, все зависело от Наты, но она сама не желала идти за тебя. Я же предупреждал тебя, говорил не ходи... И Натка, и Сыщеров стоят друг друга.
Григорий молча повернулся к нему спиной, Андрей схватил его за руку,
— Но ведь мы же останемся друзьями? Григорий с презрением смотрел в его жалкие, точно у больной собаки, просящие глаза.
— Жалкий ты человек, Андрей. Боюсь за тебя, болтаешься ты тут на отцовском заводе и, кажется, только мешаешь всем своим...
Он махнул рукой и отошел от товарища.
Минутное возбуждение сменилось страшным упадком сил. Григорий шел, не разбирая дороги, часто спотыкался о кочки, попадал ногами в грязь, в глубокие колеи. Он не мог думать ни о чем, кроме этой издевательской сцены, где над ним посмеялась так грубо я гнусно девушка, которой он отдал свою первую любовь, свои лучшие чувства...
Окрик кучера и топот копыт оторвали Григория от его тягостных дум. Он поднял голову и увидел улыбающееся, как всегда, лицо Волкова.
— Садись, подвезу, до дома, Гриша. Григорий поблагодарил и отказался.
Высокий, срывающийся голос Григория удивил Волкова. Он внимательно взглянул на своего бывшего служащего. Лицо Григория изменилось, побледнело, губы нервно тряслись.
Волков настойчиво предложил ему сесть в экипаж.
— Ты ж, наверное, не обедал еще, Гриша? Нет? Ну, так садись, поедем, я тоже голоден, как пес. Ни, ни, и разговаривать не смей, у меня обед, наверное, уже на столе... Курбан, гони...
Волков сразу понял причину волнения Григория. Он, стараясь развлечь его, рассказал о своей поездке по окрестным полям.
— Хлопок, Гриша, сердце радует. Большие дела будут осенью...
Григорий невнимательно слушал своего бывшего хозяина. Мысли его были заняты только что пережитым безмерным унижением.
Крупный рысак быстро домчал их до дома.
Волков выразительно подмигнул Татьяне Андреевне и, улучив минуту, шепнул:
— У ворот Мешковых встретил, отказали, видимо, Поласковей будь.
Обедали при свете ламп. Волков без конца подливал Григорию вина, чокался с ним за литературу, за Льва Толстого, которого ненавидел, за его будущую хорошую жизнь.
Хмель постепенно овладевал Григорием. Издевательство Наты уже не представлялось таким ужасным, как в первые минуты. Он даже пытался иронически отнестись к нему.
Волков осторожно спросил Григория о причине егэ подавленного настроения. Григорий громко рассмеялся. Он заметно охмелел.
— Это уже прошло, Арсений Ефимович. Было и прошло. Я очень мало знал жизнь. На книгах воспитывался, а от жизни стоял в стороне...
Григорий залпом выпил стакан вина. Он подробно рассказал Волкову и Татьяне Андреевне о сцене на веранде.
Волков хлопнул Григория по спине.
— Молодец, Гриша. Хорошо выдержал, хорошо, по-казацки, ответил толстосуму. Я ведь тебя и раньше предупреждал, да ты не послушал.
Татьяна Андреевна с участием глядела на Григория.
— Я давно знала, чем все это кончится, Григорий Васильевич, но не рисковала вмешиваться в ваши личные дела. Сначала я только жалела вас, а когда задумала раскрыть глаза, то было уже поздно. Помните тот вечер у Клингеля? Я тогда нарочно уговаривала играть и Нату и Елену Викторовну, чтобы увидели разницу между ними.
— Разницу я увидел, но это и стало роковым для меня.
— Ната боялась потерять вас... Григорий Васильевич, вы не принимайте близко к сердцу эту кошмарную сцену и постарайтесь забыть о ней. Я уверена, что в жизни своей вы встретите более достойных девушек, близких вам по духу.
Волков пригласил Григория в кабинет.
— Разговор деловой, Гриша. В прошлый раз но удалось поговорить, давай сейчас покалякаем.
Волков закрыл дверь кабинета на ключ, предложил Григорию сесть. Сам он снял с себя пиджак, удобно расположился на кушетке.
Он с первых же слов предложил Григорию вернуться к нему на работу.
— Жалованья я дам тебе больше банка. Через год, если сезон хорошо проведем, поедешь учиться. Буду платить за тебя, за мой счет будешь учиться. А кончишь ученье — приедешь, отслужишь, лишнего я с тебя не возьму, процентов мне тоже не надо...
Предложение Волкова глубоко тронуло Григория. Участливое отношение бывшего хозяина после унизительной сцены у Мешковых, после только что пережитого пароксизма отчаяния,— ободряюще подействовало на него. «Значит, есть в среде коммерсантов добросердечные, порядочные люди»,— растроганно думал он.
Волков продолжал уговаривать Григория перейти к нему на работу,
— Скажу тебе откровенно, Гриша. Верных работников в колонии не хватает, а жулья хоть отбавляй. Я тебе весь свой капитал доверю, знаю — целым будет, ты его не промотаешь, не украдешь. А другому не доверю. У нас грамотных, как ты, мало, сами мы —на медные гроши учились. А надо с заграницей дела иметь. Меня вон в Гамбург немецкая фирма Мюллера приглашает, договор на люцерну заключить. Я бы тебя послал, или вместе поехали бы. Ты английский язык знаешь. Люцерну мы в Америку через немцев продаем, половину прибыли они себе берут. А я хочу прямо в Нью-Орлеан продавать, тебя бы туда и послал налаживать...
Григорий с огромным волнением слушал Волкова. Он уже позабыл о всех своих старых сомнениях, забыл про дела пужевой конторы, про хлопковые операции Волкова, про дехкан. Большая, мягкая рука хозяина лежала на его плече, в ней было так много ласковой отцовской теплоты.
Григорий прерывающимся голосом поблагодарил Волкова за большое участие в его судьбе.
Волков прервал его.
— Благодарить не надо, Гриша. Ты на редкость честный работник, а я такого ценю. Буду ждать тебя к себе уж после хполкового сезона, а то Клингель на меня рассердится...
Он настойчиво предлагал Григорию переночевать у него. Но Григорий поблагодарил и отказался. Ему хотелось побыть одному, разрядить нервное напряжение физической усталостью.
Григорий одел пальто и в сопровождении хозяина вышел за ворота. Он сердечно простился с Волковым и пошел по дороге, ведущей за город.
Редкие тучи, как огромные ночные пгицы, быстро продвигались по яркозвездному небу. Ночная прохлада приятно освежала разгоряченное лицо.
Григорий вышел за город, потом свернул с большой дороги на проселочную и быстро зашагал по ней.
Дорога, по которой шел Григорий, ему была не знакома. Он с любопытством вглядывался в темные громады курганчей, в небольшие маззры — кладбища, посреди которых стояли шесгы с медными шарами на концах. Он проходил мимо могил местных святых, заросших колючими кустарниками.
Григорий ни о чем не думал. Он пробовал сосредоточить свое внимание на каком-либо примечательном событии дня, но это ему не удавалось.
Неожиданно поля, среди которых пролегала дорога, кончились. В лицо Григория пахнуло влажным болотным запахом.
Впереди смутно белела широкая солончаковая степь. Григорий узнал ее—это была юго-западная сторона озера, на котором он охотился с Волковым и Кисляковым. Значит, он сделал многоверстный круг, обогнул громадное озеро.
Начинало светать. На огромной чаше неба сияли только самые большие блестящие звезды...
Григорий собирался возвращаться домой, как вдруг заметил идущего к нему с озера человека. Григорий хотел уже уклониться от встречи, но человек приветственно замахал шапкой. Это был Лазарев.
— Ранняя вы птичка, Григорий Васильевич,—сказал машинист, пожимая ему руку,— для охоты у вас нет ружья, а лицо—как после болезни.
Григорий смущенно забормотал о головной боли, которая вынудила его совершить большое путешествие по свежему воздчху.
— Фунтов шесть вытянет,— сказал он, пробуя на руке тяжесть селезня, висевшего на поясе Лазарева. Тоненькое колечко из конского волоса заинтересовало его: птица была поймана на силок.
Выпустив из рук селезня, Григорий с удивлением посмотрел на Лазарева. Машинист засмеялся.
— А ружья не хотите посмотреть? Стволы чистые. Уток мне подарил Саур. Стрелять их мне не было времени. Нашему брату, знаете, надо оправдывать каждый свой шаг.
Григорий понял, зачем Лазарев ходил к Сауру.
— Николай Иванович,—сказал он ему.—Ведь вы же очень рискуете. Рано или поздно вас обнаружат, арестуют, потом сошлют на каторгу. У вас семья, дети...
Лазарев слегка нахмурился.
— Да, конечно, семью жалко. Мы уж и то говорим с женой... Ну, ничего, она поступит на работу или уедет к отцу... Старик будет рад внукам.
Они некоторое время молча шли по дороге.
— Николай Иванович,— сказал Григорий,— а не лучше ли бросить вам все это, не рисковать ни собой, ни семьей...
Лазарев с удивлением посмотрел на Григория.
— Бросить? Не рисковать?— переспросил он, как бы не понимая.—А ради чего же тогда жить? У каждого человека есть цель жизни, есть какая-то идея, за которую он борется. Нельзя уподобиться щедринскому пескарю, забраться в свою скорлупу и думать только о том, чтобы сохранить свою ничтожную жизнь. У капиталиста цель жизни — прибыль, у рабочего — стремление избавиться от его гнета. Мир принадлежит нам, трудящимся, а не мещанам и капиталистам...
Лазарев быстро шагал по дороге. Обычно сдержанный и спокойный, он здесь, на широком просторе полей говорил громко и горячо. Он рассказывал Григорию о своей жизни.
С пятнадцати лет Лазарев работал вместе со своим братом в Москве, на фабрике металлических изделий. Отец его—член подпольного революционного комитета, часто поручал своим сыновьям расклейку, распространение листовок. Через них держал отец связь с революционными ячейками заводов Москвы. Он воспитывал
их борцами за рабочее дело, и они рано вступили а социал-демократическую рабочую партию.
В 1908 году семья Лазаревых подверглась полному разгрому. Арестовали отца и обоих братьев. Отца и старшего брата сослали в Сибирь. Николаю Ивановичу предложили выехать в Петро-Александровск, под надзор полиции. Лазареву удалось устроиться на работу в Новый Ургенч, но он и здесь не думал оставаться созерцателем. Ни один честный человек, говорил Лазарев, не может спокойно наблюдать жесточайшее угнетение целого народа, лишенного всех прав.
— Я ведь тогда ночь не спал после вашего разговора о делах Волкова. Я на другой же день сходил к Сауру и видел всех дехкан, с которыми вы говорили. Не думайте, что дехкане так безропотны, смиренны, богобоязненны. Нет, они только нуждаются в руководстве, долг каждого честного рабочего помочь им...
Григория сильно волновали рассказы Лазарева. Каким мелким казался он рядом с ним, мужественным революционером-рабочим. Свои личные дела он, Григорий, поставил выше общественных.
У него исчезла острота восприятия первых дней, он уже равнодушно слушал рассказы о разных аферах коммерсантов. Он привыкал к ним. Так, незаметно для себя, он превратился бы в щедринского пескаря, или болтуна, подобно Кислякову. Не далее как вчера вечером он растрогался от ласкового слова этого хитрейшего колонизатора Волкова и согласился вернуться к нему помогать обманывать дехкан.
Григорий тронул Лазарева за руку.
— Николай Иванович, я очень благодарен вам за откровенность. Я ведь уж был готов свернуть с прямого пути и свернулся бы, если бы не встретился с вами. Почему вы раньше не говорили со мной?
Лазарев покачал головой.
— Вас я не знал, а рисковать не имел права. Вы показались мне с первой встречи человеком, которым следует заняться. Но вы не знали всех мерзостей колониальной жизни. Теперь вы прошли хорошую школу у Волкова, а потом в банке. Я никогда не упускал вас из вида и давно собирался поговорить, но вы были слишком заняты дочерью хозяина завода.
— Теперь с этим покончено, Николай Иванович, поверьте мне. Теперь я хочу быть самим собой. Хочу быть честным. И я буду таким. Я хочу учиться у вас.
— Вам нужно учиться не только у меня, но и у жизни. Надо закончить учение. Образованные люди нам нужны очень в борьбе.
Лазарев остановился, пожал ему руку.
— Город близко, нас не должны видеть вместе. Расстанемся. Но вы заходите ко мне вместе с Еленой Викторовной, и почаще.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
К началу осени жизнь в колонии стала оживляться.
С заграничных и отечественных курортов возвращались к сезону раздобревшие коммерсанты. Съезжались представители российских и иностранных фирм. Во всех торговых заведениях ханства замелькали вояжеры в живописных пробковых шлемах, в кожаных крагах с браунингами в кобурах, скрытых под тужурками.
Спешно устраивались пробные пуски хлопкоочистительных заводов, ремонтировались конторы, склады. В магазинах и лавках освежались товары, обсиженные мухами за лето. На полках запестрели линючие ситцы, полосатый тик, разноцветные головные платки; витрины магазинов набивались дешевыми зеркальцами, роговыми и деревянными гребнями, ярко окрашенной карамелью из патоки.
Гужевая контора Шарифбая работала до поздней ночи: с пристаней на склады перебрасывались мануфактура, чай, сахар, пшеница, керосин.
Базары были полны слухов об огромном урожае хлопка в Фергане, в Бухаре, в Америке, говорили о падении цен на волокно в Москве. За хлопок нового урожая, который небольшими партиями поступал на базары, предлагались низкие цены.
Все это создавало тревожное настроение у дехкан. Хлеба было мало, цены на него росли. Два года назад ханство пережило сильный голод, вызванный налетом саранчи. Опасаясь повторения голода, дехкане броса-
лись в поиски денег, запродавали хлопок, рабочий скот, запасались пшеницей. Они не могли знать, что низкие цены на хлопок и эти слухи о высоких его урожаях фабриковались самими промышленниками. Коммерсанты всеми этими мерами побуждали дехкан запродавать вперед урожай хлопка.
Волков в этом году не ездил на курорт. Он лихорадочно готовился к большому хлопковому сезону, строил многочисленные пункты приема хлопка, арендовал амбары для хранения сырца. Договор на очистку сырца он заключил с Мешковым.
Тучный хлопкозаводчик смеялся, подписывая выгодный для себя договор. В Волкова-хлопкопромышленника не верил.
— Для чего тебе этот договор, дядя Арсюша?— говорил он, качая большой головой.— А вдруг ты хлопка не купишь? Ты лучше бы свой завод построил.
— Чего же мне его строить, я готовый куплю. Мне, вот твой завод нравится. Может, продашь?— спрашивал Волков.
Мешков изумился.
— Ты что, меня за дурака считаешь?
— А разве ты умный, Егорушка? За меня беспокоишься, а о себе и не подумаешь. Ты вон, говорят, чуть не сто вагонов волокна продал в Москву? А вдруг не купишь? Тогда неустойка, и прошай завод.
Но намеки Волкова мало тревожили самоуверенного заводчика.
Работа банка разгоралась. Кисляков с чувством глубокого удовлетворения говорил Григорию, подбивая итоги ежедневной оборотной ведомости.
— Вы теперь можете наглядно убедиться в значении банковской системы в хозяйстве империи. Операции наши увеличиваются, все новые фирмы открывают кредиты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33