Дружеский взгляд Григория ободрил ее.
Ната встала.
— Гриша, я буду играть «Ноктюрн» Шопена. Помогите мне отыскать ноты.
Григорий отыскал ноты и поставил их на пюпитр.
Ната играла старательно, добросовестно следила за
нотами. Под ее пальцами рояль вел еебя, как благонравная девушка, все чувства которой строго подчинены правилам хорошего тона.
Григорий слушал музыку Наш с большим удивлением. В ее игре совсем не звучала глубокая страстность гениального польского композитора. Ему казалось, что она играла совсем не так, как в вечер их первого сближения...
Татьяна Андреевна отлично понимала музыку и обладала хорошим музыкальным вкусом. Тусклая игра дочери Мешкова ей никогда не нравилась, восхищение Григория талантом Наты она приписывала его увлечению. Теперь Татьяна Андреевна с легкой иронией отметила недоуменное выражение на лице молодого человека.
Она наклонилась к жене Клингеля и вполголоса сказала:
— Попросите потом сыграть вашу гувернантку. Ната окончила игру. Гости осыпали ее громкими равнодушными похвалами.
Елена легко согласилась играть на рояле. Она задержала Григория.
— Не уходите, Гриша. Я хочу играть из «Гугенотов».
Нервные тонкие пальцы Елены пробежали по клавишам. И рояль вдруг ожил. О, это ошибка, он вовсе не походил на благонравную девицу. Он был существом с голосом, полной благородной страсти, и живо отзывался на все глубокие чувства талантливого музыканта. Григорий не спускал глаз с лица Елены.
Елену наградили шумными аплодисментами. Гости окружили музыкантшу. Хозяйка дома крепко пожала ей руку.
Волков с ласковым удивлением смотрел на Елену.
— Ну, станишница, думал я, лучше казацкого горна и музыки нет, а вот, оказывается, ошибся.
Елена равнодушно слушала похвалы. — Вы преувеличиваете, господа, я только дилетантка, но за комплименты благодарю. Она повернулась к Григорию.
— Давайте, сядем где-нибудь и поболтаем.
Они прошли в угол гостиной и сели в кресла у огромной финиковой пальмы.
— Как вы нашли мою игру, Гриша?
Григорий близко наклонился к Елене.
— Вы так хорошо играете, Елена, что просто не верится...
Елена смеясь прервала его:
— ...что я синий чулок?
— Нет, кроме шуток. Я люблю хорошую музыку. Музыка удивительно действует на меня. Мне хочется совершить какой-нибудь подвиг, сделать что-либо большое, огромное, достойное человечества. У меня тогда появляется самое бурное вдохновение. Это чувство я полностью испытал сегодня.
Елена взяла с подлокотника кресла руку Григория и пожала ее.
— Благодарю, я чувствую, что вы говорите это от
чистого сердца.
К ним подошел Андрей.
Григорий с досадой слушал снисходительные похвалы своего товарища, тот ничего не понимал в музыке! Григорию хотелось оборвать его, наговорить колкостей. Он с некоторым разочарованием слушал любезные ответы Елены, неужели ей приятны эти пустые пошлые
восторги?
Громкий голос Наты донесся до него. Она сидела в окружении дам и рассказывала о заграничных курортах.
— Ницца мне нравится гораздо больше Биаррица. В Биаррице слишком шумно... Вдвоем с папой мы побывали на всех заграничных курортах.
Прасковья Васильевна не могла удержать вздоха
зависти.
— Вам, конечно, куда вздумается, туда и поедете. А нам хоть бы в Ялту или Кисловодск.
— А в нынешний год куда едете, Ната?— спросила
жена Клингеля.
— Папа зовет меня в Ниццу, но я, наверное, отка-: жусь. Это лето я хочу провести дома.
Ната сидела, едва сдерживая негодование. Успех учительницы Клингеля был ее поражением. В один вечер эта девушка отняла у нее репутацию единственного талантливого музыканта колонии. Ната не могла не сознавать, что Елена действительно играла лучше ее. Но та ни разу не промолвилась, что знает музыку, а Ната не скрывала от нее даже своих интимных дел.
Она с подозрением смотрела на Елену, та оживленно разговаривала с Андреем и Григорием. Может быть, ей нравился Григорий, и это был ловкий маневр?
Жена Клингеля пригласила гостей к столу. Ната решительно поднялась с кресла и, твердо шагая, подошла к молодым людям.
Она подхватила Григория под руку.
— Гриша, пойдемте к столу.
В столовой был накрыт легкий ужин.
Жена Клингеля усадила молодых людей друг против друга.
Ната чокнулась с Григорием и, мелкими глотками торопливо выпив вино, вполголоса сказала:
— Гриша, не отставай, какой же ты мужчина. Она близко наклонилась к нему.
— Я сегодня на тебя ужасно зла...
— Извини, Ната, но я, кажется, ничем не мог рассердить тебя.
— А музыка? У меня не было ни желания, ни настроения играть сегодня. Но ты безмолвно попросил, и я села за рояль. Я ни в чем не могу отказать тебе и в результате блестяще провалилась.
Григорий попытался сказать, что она играла совсем неплохо.
Голос Григория звучал неуверенно. Ната заметила взгляд, брошенный им на Елену, и сердце ее сжалось от боли. Никогда еще он не нравился ей так, как в этот вечер.
Ната отрицательно качнула головой.
— Я сегодня играла очень плохо. Вот Елена Викторовна исполнила свой номер талантливо. Но я еще сегодня докажу тебе, Гриша, что я умею играть не хуже петербургской учительницы директора банка. После ужина ты проводишь меня домой, я буду играть для одного тебя. Хорошо?
Ната внезапно поймала на себе внимательный взгляд Татьяны Андреевны.
— Гриша, мы, кажется, неосторожно ведем себя,— шепотом предупредила она его. — Давай втянем в разговор Андрея и Елену Викторовну.
Она попросила Григория налить ей вина и потянулась через стол к Елене.
— Я хочу с вами выпить.
Григорий не слышал разговора девушек.. В голове у него шумело от выпитого вина. Он точно в тумане видел большой стол, с хмельными, громко разговаривающими гостями.
Его бывший хозяин не стесняясь ухаживал за женой Клингеля, она заразительно смеялась, откидываясь на спинку стула. Клингель угощал коньяком своего главного бухгалтера. Григорий услышал их разговор.
— Вы теперь, конечно, не станете отрицать наших успехов,— говорил Клингель.— Не станете секретно писать Правлению, что директор не способен управлять отделением...
Ната тронула Григория за локоть.
— О чем ты задумался, Гриша?
— О чем? Я смотрю на гостей и думаю: сколько коварства в вине. В начале вечера все были такие выдержанные, чинные, а выпили, и куда девался весь лоск. Каждый сейчас говорит то, чего в трезвом виде никогда не сказал бы.
Гости шумно вставали из-за стола. Жена Клингеля крикнула Нате:
— Сейчас будем танцевать, готовьтесь! Ната отказалась.
— У меня разболелась голова. Григорий Васильевич обещал проводить меня домой.
Они незаметно вышли в прихожую. Григорий помог Нате одеть пальто. Она крепко оперлась на его руку.
Невидимый в темноте кучер щелкнул кнутом и подал экипаж к подъезду.
Григорий помог Нате сесть. Она от первого толчка экипажа покачнулась и попала в объятия Григория. Он крепко сжал ее.
— Гриша, я хочу много, много говорить с тобой. Она взяла обеими руками его голову и сказала на ухо:
— Ты слезешь у ворот и пойдешь вдоль стены до моего окна, я буду ждать тебя.
— А не будет поздно, Ната?
— О, глупый мальчик! Ты любишь меня?
— Больше жизни!
— Тогда зачем упоминать о времени. У любви одни часы — желанье.
Экипаж остановился у ворот. Григорий вылез и быстро пошел вдоль заводской стены.
Высокое окно голубой комнаты было слабо освещено, за ним смутно виднелся силуэт человека. Григорий осторожно постучал. Ната, придерживая левой рукой края шелкового халатика, правой распахнула створки рамы. Григорий вскочил на подоконник и спрыгнул в комнату. Она закрыла окно, опустила плотную штору и простерла к нему руки.
— Гришенька...
Григорий, не помня себя, схватил ее в объятия, от его порывистого движения лампа вспыхнула и погасла.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
С каждым днем Григорий все сильнее привязывался к Нате. Он перестал интересоваться окружающим, забросил все свои занятия. Ему не хотелось думать ни о чем, кроме волнующих встреч с Натой.
Она не раз вместе с отцом или братом приезжала в банк в часы занятий, чтобы лишний раз встретиться с Григорием. Он с благодарным удивлением смотрел на нее — девушку в светлом шелковом платье и кокетли-вой французской шляпке, с хлыстиком в руках. Она была так необычна среди смуглых бородатых клиентов банка в их пестрых халатах. Аромат ее дорогих заграничных духов перебивал тяжелый запах книг и бумаг. Григорий с гордостью любовался ее свежим лицом, пышными бедрами и высокой грудью. Только одно огорчало его, это скучная гримаса на ее лице, когда он говорил о любимых книгах, о новинках литературы, или вслух мечтал о далеких заморских путешествиях. Она поцелуями прерывала разговор.
— Гришенька, мы еще найдем с тобой время говорить о литературе и путешествиях. Мы будем любить друг друга долго-долго. Ты обещал посвятить мне всю жизнь.
Она охотнее говорила о делах колонии. Григорий часто удивлялся хорошему знанию Наты коммерческой жизни ханства, ее умению разбираться в сложной конъюнктуре заграничного рынка. Это нравилось Григорию, и он как-то восхитился ее деловитостью.
Ната была польщена.
— Это мне Иван Иванович тоже говорит, а он большой коммерсант. В папиных делах я разбираюсь лучше, чем Андрей. Из тебя, Гриша, ты только не обижайся, хорошего коммерсанта тоже не будет.
Но Григорий не обижался на ее предсказание, оно
забавляло его.
Сегодня они, как обычно, должны были встретиться в карагачевой роще. Но Кисляков с утра предупредил Григория, что Волков ждет их к обеду. Григорий не нашел предлога для отказа и молча согласился.
По окончании занятий он вместе с Кисляковым вышел из банка.
День, проведенный в разговоре с клиентами, не утомил Кислякова. Он без конца рассказывал Григорию о сделке банка с крупной немецкой фирмой на поставку люцерны. Он горячился, убеждая молчаливого спутника в выгодности для банка этого договора.
Его огорчали только жесткие сроки доставки люцерны.
— Это дело рук, конечно, того сухого менонитского пастора,— раздраженно говорил Кисляков.— Хивинские менониты быстро снюхались со своими немцами. Они их сюда, в Хиву, и привлекли, конечно.
Он жаловался на воротил менонитского поселка. Переселенные в 1883 году в ханство менониты, с разрешения русского начальства, приняли подданство Хивинского хана. В короткий срок немцы-менониты с помощью батраков-хивинцев обзавелись хорошими хозяйствами и зажили в достатке. Подданные хивинского хана, воротилы поселка вели себя, как германские патриоты, вывешивали в своих домах портреты Вильгельма II и деятельно помогали немецким коммерсантам. Они имели обширную переписку с Гамбургом, с Берлином, сообщали туда рыночные настроения ханства, ез-: дили для связи. Некоторые дельцы-менониты, по словам Кислякова, пользовались подозрительно большим влиянием на хивинского хана.
Григорий рассеянно слушал Кислякова. Он встречался с Натой сейчас же после захода солнца, а обед у Волкова обычно затягивался, и Григорий боялся опоздать на свидание.
Кисляков внезапно схватил Григория за плечо. — Это невозможно, Григорий Васильевич,— смеясь сказал он,— вы рассеяны, как профессор мертвых язы-
ков. Я задал вам десяток вопросов и не получил ни одного ответа. Бросьте мечтать, взгляните на поля, мимо которых вы так равнодушно шагаете.
Кисляков обвел в воздухе своим портфелем широкий круг.
— Здесь раньше сеяли только пшеницу и джугару, а теперь...
Поля были покрыты молодым темно-зеленым хлопчатником. Десятки дехкан: мужчины в белых рубахах, женщины в коричневых и бордовых тюрбанах пололи сорную траву, окучивали молодые растения.
— Огромную государственную задачу сейчас решает наш банк,— с восхищением сказал Кисляков.— Россия скоро будет иметь свой отечественный хлопок. Это в свое время зачтется в великую заслугу Русско-Азиатского банка и таких его клиентов, как Арсений Ефимович.
— Они не мало наживутся на этом деле,— задумчиво сказал Григорий.
— А вы хотели бы, чтобы они работали без прибыли. Прибыль—великий стимул развития народного хозяйства, развития промышленности. Нет прибыли — не будет и заинтересованности в деле. Вы плохо знаете политическую экономию. Крестьянин тоже не стал бы работать, если бы работа не приносила ему выгоды.
Неправота Кислякова для Григория теперь была ясна. Дехканин сеял хлопок, потому что это давало ему возможность получать кредиты на голодный период времени. Эти кредиты разоряли дехкан, но они не могли существовать без них. Григорию не хотелось спорить с Кисляковым, мысли его были поглощены предстоящей встречей с Натой. Она рассердилась бы, опоздай он хотя на десять минут...
Григорий невольно прибавил шаг.
Кисляков удержал его за рукав.
— Арсений Ефимович будет рад вашему аппетиту. Но все же не забывайте, что сейчас конец мая, жарко...
Дом, в котором жил Волков, был уже близок.
Цепная собака выскочила из конуры на голос Григория и, радостно повизгивая, пыталась лизнуть его в лицо.
Волков, одетый в желтый чесучовый пиджак поверх русской вышитой рубахи, вышел на крыльцо.
— Скорее, скорее, банковские чиновнички,— поторопил он гостей.
Он обнял их за плечи и повел в столовую.
— Татьяна Андреевна, распорядись-ка там поскорей!— закричал он из коридора.
Обед Волкова, как всегда, был обилен и дополнялся винами, водкой, пивом.
Хозяин протянул Григорию бутылку с заграничной этикеткой.
— Это для тебя, Гриша. Я знаю, ты к немецкому вину привыкаешь. Молодец, хорошей жизни хочешь — хорошо работай.
Волков по обыкновению весело шутил со всеми обедающими и со слугами. Он обходил шутками только хмурую Прасковью Васильевну.
Жена Кислякова была необычайно молчалива. Она очень мало ела, без конца пила водку и вино; багровое лицо ее покрылось белыми пятнами.
Ей было отчего пить. За последнее время Волков сильно увлекся женой Клингеля. Прасковья Васильевна опасалась, что он бросит ее. На бурном объяснении сегодня утром у нее в квартире Прасковья Васильевна потребовала, чтобы он оставил жену Клингеля.
Сильный физически Волков был мягок в обращении с женщинами, но иногда на него нападал бешеный гнев. Прасковью Васильевну не испугало его внезапно нахмурившееся лицо. Она истерично кричала:
— Бегал ты за старушкой, за женой Мешкова, как заводской жеребец, так нет, мало тебе, еще немки не хватало! Преподнес ей медальон за семь с половиной тысяч рублей!
Волков вынул из кармана чековую книжку и, быстро заполнив чек, примирительно сказал:
— На и тебе не меньше. Если бы я хотел бросить тебя, так разве дал бы столько денег? А у жены Егора я теперь не бываю.
Прасковья Васильевна разорвала чек на мелкие клочья и бросила их любовнику в лицо.
— Этим ты меня не купишь!
Волков вскочил со стула и с размаха ударил ее кулаком в грудь.
— Уймись, Прасковья!—бешено крикнул он.— Уймись, дура, или плохо тебе будет! Ты в мои дела не вмешивайся, я сам знаю, что делаю! Разве все эти бабы стоят тебя?!
Он с трудом успокоил ее, выписал новый чек и повез обедать.
Прасковья Васильевна попробовала вмешать в свою ссору с любовником Татьяну Андреевну. Она сказала, что сильное увлечение Арсения Ефимовича женой Клингеля вредит ее, Татьяны Андреевны, репутации.
Татьяна Андреевна жестом руки остановила ее.
— Прасковья Васильевна, не кажется ли вам, что это вредит скорее вашей репутации, чем моей.
Прасковья Васильевна не выдержала ее иронического взгляда и опустила глаза...
Волков рассказывал о приезде из Петро-Александ-ровска отца Мешкова.
— Ты его знаешь, Миша. Муж той старухи с завязанной половиной рта, которая в прошлом году в клубе на спектакле заснула. Она мать Егора Мешкова. Баба, рассказывают, в молодости была красавица, волосы черные, глаза пронзительные, огневые, как у цыганки. Они в Ка^алинске жили. В Казалинске в те годы большой гарнизон стоял, и баб мало. Ну и ходили к нему толпой. Идет комендант гарнизона, адъютанты, интенданты. А Мешков старик в молодости ревнивый был. Он взял жецу, да двинулся через Кызылкумы на верблюдах в Петро-Александровск. На пути приятель встретился. Разговорились, а тот ему сказал: «Эх, брат, в Петро-Александровске у тебя жену и вовсе отобьют, там баба — редкость». Остановился старик, не знает, что и делать, хоть в песках живи.
А тут на грех подходит к нему жена, показывает на щеку, а на ней прыщик вскочил от грязи, муж кричит: «У тебя сибирская язва, не поедешь до города». Баба в плач. А он говори!: «Я тебе эту язву ножом вырежу». Караванбаши, киргизы — все уговаривали его не уродовать жену из-за простого прыщика. Он их к черту послал и отхватил ножом у нее весь угол рта, все зубы обнажил. Баба и проходила всю жизнь с платочком у рта... Крепкий старик!
— Какой ужасный, дикий поступок,—с содроганьем сказал Кисляков.
— У Мешковых дикости много,— согласился Волков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Ната встала.
— Гриша, я буду играть «Ноктюрн» Шопена. Помогите мне отыскать ноты.
Григорий отыскал ноты и поставил их на пюпитр.
Ната играла старательно, добросовестно следила за
нотами. Под ее пальцами рояль вел еебя, как благонравная девушка, все чувства которой строго подчинены правилам хорошего тона.
Григорий слушал музыку Наш с большим удивлением. В ее игре совсем не звучала глубокая страстность гениального польского композитора. Ему казалось, что она играла совсем не так, как в вечер их первого сближения...
Татьяна Андреевна отлично понимала музыку и обладала хорошим музыкальным вкусом. Тусклая игра дочери Мешкова ей никогда не нравилась, восхищение Григория талантом Наты она приписывала его увлечению. Теперь Татьяна Андреевна с легкой иронией отметила недоуменное выражение на лице молодого человека.
Она наклонилась к жене Клингеля и вполголоса сказала:
— Попросите потом сыграть вашу гувернантку. Ната окончила игру. Гости осыпали ее громкими равнодушными похвалами.
Елена легко согласилась играть на рояле. Она задержала Григория.
— Не уходите, Гриша. Я хочу играть из «Гугенотов».
Нервные тонкие пальцы Елены пробежали по клавишам. И рояль вдруг ожил. О, это ошибка, он вовсе не походил на благонравную девицу. Он был существом с голосом, полной благородной страсти, и живо отзывался на все глубокие чувства талантливого музыканта. Григорий не спускал глаз с лица Елены.
Елену наградили шумными аплодисментами. Гости окружили музыкантшу. Хозяйка дома крепко пожала ей руку.
Волков с ласковым удивлением смотрел на Елену.
— Ну, станишница, думал я, лучше казацкого горна и музыки нет, а вот, оказывается, ошибся.
Елена равнодушно слушала похвалы. — Вы преувеличиваете, господа, я только дилетантка, но за комплименты благодарю. Она повернулась к Григорию.
— Давайте, сядем где-нибудь и поболтаем.
Они прошли в угол гостиной и сели в кресла у огромной финиковой пальмы.
— Как вы нашли мою игру, Гриша?
Григорий близко наклонился к Елене.
— Вы так хорошо играете, Елена, что просто не верится...
Елена смеясь прервала его:
— ...что я синий чулок?
— Нет, кроме шуток. Я люблю хорошую музыку. Музыка удивительно действует на меня. Мне хочется совершить какой-нибудь подвиг, сделать что-либо большое, огромное, достойное человечества. У меня тогда появляется самое бурное вдохновение. Это чувство я полностью испытал сегодня.
Елена взяла с подлокотника кресла руку Григория и пожала ее.
— Благодарю, я чувствую, что вы говорите это от
чистого сердца.
К ним подошел Андрей.
Григорий с досадой слушал снисходительные похвалы своего товарища, тот ничего не понимал в музыке! Григорию хотелось оборвать его, наговорить колкостей. Он с некоторым разочарованием слушал любезные ответы Елены, неужели ей приятны эти пустые пошлые
восторги?
Громкий голос Наты донесся до него. Она сидела в окружении дам и рассказывала о заграничных курортах.
— Ницца мне нравится гораздо больше Биаррица. В Биаррице слишком шумно... Вдвоем с папой мы побывали на всех заграничных курортах.
Прасковья Васильевна не могла удержать вздоха
зависти.
— Вам, конечно, куда вздумается, туда и поедете. А нам хоть бы в Ялту или Кисловодск.
— А в нынешний год куда едете, Ната?— спросила
жена Клингеля.
— Папа зовет меня в Ниццу, но я, наверное, отка-: жусь. Это лето я хочу провести дома.
Ната сидела, едва сдерживая негодование. Успех учительницы Клингеля был ее поражением. В один вечер эта девушка отняла у нее репутацию единственного талантливого музыканта колонии. Ната не могла не сознавать, что Елена действительно играла лучше ее. Но та ни разу не промолвилась, что знает музыку, а Ната не скрывала от нее даже своих интимных дел.
Она с подозрением смотрела на Елену, та оживленно разговаривала с Андреем и Григорием. Может быть, ей нравился Григорий, и это был ловкий маневр?
Жена Клингеля пригласила гостей к столу. Ната решительно поднялась с кресла и, твердо шагая, подошла к молодым людям.
Она подхватила Григория под руку.
— Гриша, пойдемте к столу.
В столовой был накрыт легкий ужин.
Жена Клингеля усадила молодых людей друг против друга.
Ната чокнулась с Григорием и, мелкими глотками торопливо выпив вино, вполголоса сказала:
— Гриша, не отставай, какой же ты мужчина. Она близко наклонилась к нему.
— Я сегодня на тебя ужасно зла...
— Извини, Ната, но я, кажется, ничем не мог рассердить тебя.
— А музыка? У меня не было ни желания, ни настроения играть сегодня. Но ты безмолвно попросил, и я села за рояль. Я ни в чем не могу отказать тебе и в результате блестяще провалилась.
Григорий попытался сказать, что она играла совсем неплохо.
Голос Григория звучал неуверенно. Ната заметила взгляд, брошенный им на Елену, и сердце ее сжалось от боли. Никогда еще он не нравился ей так, как в этот вечер.
Ната отрицательно качнула головой.
— Я сегодня играла очень плохо. Вот Елена Викторовна исполнила свой номер талантливо. Но я еще сегодня докажу тебе, Гриша, что я умею играть не хуже петербургской учительницы директора банка. После ужина ты проводишь меня домой, я буду играть для одного тебя. Хорошо?
Ната внезапно поймала на себе внимательный взгляд Татьяны Андреевны.
— Гриша, мы, кажется, неосторожно ведем себя,— шепотом предупредила она его. — Давай втянем в разговор Андрея и Елену Викторовну.
Она попросила Григория налить ей вина и потянулась через стол к Елене.
— Я хочу с вами выпить.
Григорий не слышал разговора девушек.. В голове у него шумело от выпитого вина. Он точно в тумане видел большой стол, с хмельными, громко разговаривающими гостями.
Его бывший хозяин не стесняясь ухаживал за женой Клингеля, она заразительно смеялась, откидываясь на спинку стула. Клингель угощал коньяком своего главного бухгалтера. Григорий услышал их разговор.
— Вы теперь, конечно, не станете отрицать наших успехов,— говорил Клингель.— Не станете секретно писать Правлению, что директор не способен управлять отделением...
Ната тронула Григория за локоть.
— О чем ты задумался, Гриша?
— О чем? Я смотрю на гостей и думаю: сколько коварства в вине. В начале вечера все были такие выдержанные, чинные, а выпили, и куда девался весь лоск. Каждый сейчас говорит то, чего в трезвом виде никогда не сказал бы.
Гости шумно вставали из-за стола. Жена Клингеля крикнула Нате:
— Сейчас будем танцевать, готовьтесь! Ната отказалась.
— У меня разболелась голова. Григорий Васильевич обещал проводить меня домой.
Они незаметно вышли в прихожую. Григорий помог Нате одеть пальто. Она крепко оперлась на его руку.
Невидимый в темноте кучер щелкнул кнутом и подал экипаж к подъезду.
Григорий помог Нате сесть. Она от первого толчка экипажа покачнулась и попала в объятия Григория. Он крепко сжал ее.
— Гриша, я хочу много, много говорить с тобой. Она взяла обеими руками его голову и сказала на ухо:
— Ты слезешь у ворот и пойдешь вдоль стены до моего окна, я буду ждать тебя.
— А не будет поздно, Ната?
— О, глупый мальчик! Ты любишь меня?
— Больше жизни!
— Тогда зачем упоминать о времени. У любви одни часы — желанье.
Экипаж остановился у ворот. Григорий вылез и быстро пошел вдоль заводской стены.
Высокое окно голубой комнаты было слабо освещено, за ним смутно виднелся силуэт человека. Григорий осторожно постучал. Ната, придерживая левой рукой края шелкового халатика, правой распахнула створки рамы. Григорий вскочил на подоконник и спрыгнул в комнату. Она закрыла окно, опустила плотную штору и простерла к нему руки.
— Гришенька...
Григорий, не помня себя, схватил ее в объятия, от его порывистого движения лампа вспыхнула и погасла.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
С каждым днем Григорий все сильнее привязывался к Нате. Он перестал интересоваться окружающим, забросил все свои занятия. Ему не хотелось думать ни о чем, кроме волнующих встреч с Натой.
Она не раз вместе с отцом или братом приезжала в банк в часы занятий, чтобы лишний раз встретиться с Григорием. Он с благодарным удивлением смотрел на нее — девушку в светлом шелковом платье и кокетли-вой французской шляпке, с хлыстиком в руках. Она была так необычна среди смуглых бородатых клиентов банка в их пестрых халатах. Аромат ее дорогих заграничных духов перебивал тяжелый запах книг и бумаг. Григорий с гордостью любовался ее свежим лицом, пышными бедрами и высокой грудью. Только одно огорчало его, это скучная гримаса на ее лице, когда он говорил о любимых книгах, о новинках литературы, или вслух мечтал о далеких заморских путешествиях. Она поцелуями прерывала разговор.
— Гришенька, мы еще найдем с тобой время говорить о литературе и путешествиях. Мы будем любить друг друга долго-долго. Ты обещал посвятить мне всю жизнь.
Она охотнее говорила о делах колонии. Григорий часто удивлялся хорошему знанию Наты коммерческой жизни ханства, ее умению разбираться в сложной конъюнктуре заграничного рынка. Это нравилось Григорию, и он как-то восхитился ее деловитостью.
Ната была польщена.
— Это мне Иван Иванович тоже говорит, а он большой коммерсант. В папиных делах я разбираюсь лучше, чем Андрей. Из тебя, Гриша, ты только не обижайся, хорошего коммерсанта тоже не будет.
Но Григорий не обижался на ее предсказание, оно
забавляло его.
Сегодня они, как обычно, должны были встретиться в карагачевой роще. Но Кисляков с утра предупредил Григория, что Волков ждет их к обеду. Григорий не нашел предлога для отказа и молча согласился.
По окончании занятий он вместе с Кисляковым вышел из банка.
День, проведенный в разговоре с клиентами, не утомил Кислякова. Он без конца рассказывал Григорию о сделке банка с крупной немецкой фирмой на поставку люцерны. Он горячился, убеждая молчаливого спутника в выгодности для банка этого договора.
Его огорчали только жесткие сроки доставки люцерны.
— Это дело рук, конечно, того сухого менонитского пастора,— раздраженно говорил Кисляков.— Хивинские менониты быстро снюхались со своими немцами. Они их сюда, в Хиву, и привлекли, конечно.
Он жаловался на воротил менонитского поселка. Переселенные в 1883 году в ханство менониты, с разрешения русского начальства, приняли подданство Хивинского хана. В короткий срок немцы-менониты с помощью батраков-хивинцев обзавелись хорошими хозяйствами и зажили в достатке. Подданные хивинского хана, воротилы поселка вели себя, как германские патриоты, вывешивали в своих домах портреты Вильгельма II и деятельно помогали немецким коммерсантам. Они имели обширную переписку с Гамбургом, с Берлином, сообщали туда рыночные настроения ханства, ез-: дили для связи. Некоторые дельцы-менониты, по словам Кислякова, пользовались подозрительно большим влиянием на хивинского хана.
Григорий рассеянно слушал Кислякова. Он встречался с Натой сейчас же после захода солнца, а обед у Волкова обычно затягивался, и Григорий боялся опоздать на свидание.
Кисляков внезапно схватил Григория за плечо. — Это невозможно, Григорий Васильевич,— смеясь сказал он,— вы рассеяны, как профессор мертвых язы-
ков. Я задал вам десяток вопросов и не получил ни одного ответа. Бросьте мечтать, взгляните на поля, мимо которых вы так равнодушно шагаете.
Кисляков обвел в воздухе своим портфелем широкий круг.
— Здесь раньше сеяли только пшеницу и джугару, а теперь...
Поля были покрыты молодым темно-зеленым хлопчатником. Десятки дехкан: мужчины в белых рубахах, женщины в коричневых и бордовых тюрбанах пололи сорную траву, окучивали молодые растения.
— Огромную государственную задачу сейчас решает наш банк,— с восхищением сказал Кисляков.— Россия скоро будет иметь свой отечественный хлопок. Это в свое время зачтется в великую заслугу Русско-Азиатского банка и таких его клиентов, как Арсений Ефимович.
— Они не мало наживутся на этом деле,— задумчиво сказал Григорий.
— А вы хотели бы, чтобы они работали без прибыли. Прибыль—великий стимул развития народного хозяйства, развития промышленности. Нет прибыли — не будет и заинтересованности в деле. Вы плохо знаете политическую экономию. Крестьянин тоже не стал бы работать, если бы работа не приносила ему выгоды.
Неправота Кислякова для Григория теперь была ясна. Дехканин сеял хлопок, потому что это давало ему возможность получать кредиты на голодный период времени. Эти кредиты разоряли дехкан, но они не могли существовать без них. Григорию не хотелось спорить с Кисляковым, мысли его были поглощены предстоящей встречей с Натой. Она рассердилась бы, опоздай он хотя на десять минут...
Григорий невольно прибавил шаг.
Кисляков удержал его за рукав.
— Арсений Ефимович будет рад вашему аппетиту. Но все же не забывайте, что сейчас конец мая, жарко...
Дом, в котором жил Волков, был уже близок.
Цепная собака выскочила из конуры на голос Григория и, радостно повизгивая, пыталась лизнуть его в лицо.
Волков, одетый в желтый чесучовый пиджак поверх русской вышитой рубахи, вышел на крыльцо.
— Скорее, скорее, банковские чиновнички,— поторопил он гостей.
Он обнял их за плечи и повел в столовую.
— Татьяна Андреевна, распорядись-ка там поскорей!— закричал он из коридора.
Обед Волкова, как всегда, был обилен и дополнялся винами, водкой, пивом.
Хозяин протянул Григорию бутылку с заграничной этикеткой.
— Это для тебя, Гриша. Я знаю, ты к немецкому вину привыкаешь. Молодец, хорошей жизни хочешь — хорошо работай.
Волков по обыкновению весело шутил со всеми обедающими и со слугами. Он обходил шутками только хмурую Прасковью Васильевну.
Жена Кислякова была необычайно молчалива. Она очень мало ела, без конца пила водку и вино; багровое лицо ее покрылось белыми пятнами.
Ей было отчего пить. За последнее время Волков сильно увлекся женой Клингеля. Прасковья Васильевна опасалась, что он бросит ее. На бурном объяснении сегодня утром у нее в квартире Прасковья Васильевна потребовала, чтобы он оставил жену Клингеля.
Сильный физически Волков был мягок в обращении с женщинами, но иногда на него нападал бешеный гнев. Прасковью Васильевну не испугало его внезапно нахмурившееся лицо. Она истерично кричала:
— Бегал ты за старушкой, за женой Мешкова, как заводской жеребец, так нет, мало тебе, еще немки не хватало! Преподнес ей медальон за семь с половиной тысяч рублей!
Волков вынул из кармана чековую книжку и, быстро заполнив чек, примирительно сказал:
— На и тебе не меньше. Если бы я хотел бросить тебя, так разве дал бы столько денег? А у жены Егора я теперь не бываю.
Прасковья Васильевна разорвала чек на мелкие клочья и бросила их любовнику в лицо.
— Этим ты меня не купишь!
Волков вскочил со стула и с размаха ударил ее кулаком в грудь.
— Уймись, Прасковья!—бешено крикнул он.— Уймись, дура, или плохо тебе будет! Ты в мои дела не вмешивайся, я сам знаю, что делаю! Разве все эти бабы стоят тебя?!
Он с трудом успокоил ее, выписал новый чек и повез обедать.
Прасковья Васильевна попробовала вмешать в свою ссору с любовником Татьяну Андреевну. Она сказала, что сильное увлечение Арсения Ефимовича женой Клингеля вредит ее, Татьяны Андреевны, репутации.
Татьяна Андреевна жестом руки остановила ее.
— Прасковья Васильевна, не кажется ли вам, что это вредит скорее вашей репутации, чем моей.
Прасковья Васильевна не выдержала ее иронического взгляда и опустила глаза...
Волков рассказывал о приезде из Петро-Александ-ровска отца Мешкова.
— Ты его знаешь, Миша. Муж той старухи с завязанной половиной рта, которая в прошлом году в клубе на спектакле заснула. Она мать Егора Мешкова. Баба, рассказывают, в молодости была красавица, волосы черные, глаза пронзительные, огневые, как у цыганки. Они в Ка^алинске жили. В Казалинске в те годы большой гарнизон стоял, и баб мало. Ну и ходили к нему толпой. Идет комендант гарнизона, адъютанты, интенданты. А Мешков старик в молодости ревнивый был. Он взял жецу, да двинулся через Кызылкумы на верблюдах в Петро-Александровск. На пути приятель встретился. Разговорились, а тот ему сказал: «Эх, брат, в Петро-Александровске у тебя жену и вовсе отобьют, там баба — редкость». Остановился старик, не знает, что и делать, хоть в песках живи.
А тут на грех подходит к нему жена, показывает на щеку, а на ней прыщик вскочил от грязи, муж кричит: «У тебя сибирская язва, не поедешь до города». Баба в плач. А он говори!: «Я тебе эту язву ножом вырежу». Караванбаши, киргизы — все уговаривали его не уродовать жену из-за простого прыщика. Он их к черту послал и отхватил ножом у нее весь угол рта, все зубы обнажил. Баба и проходила всю жизнь с платочком у рта... Крепкий старик!
— Какой ужасный, дикий поступок,—с содроганьем сказал Кисляков.
— У Мешковых дикости много,— согласился Волков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33