— Ну, пора и честь знать,— сказал Волков, тяжело поднимаясь со стула.
Прасковья Васильевна, возбужденная коньяком, проводила гостей в коридор, поочередно обняла Волковых и расцеловалась с ними. Григория она удержала за руку и шепнула на ухо:
— Я хочу кое-что сказать вам по секрету, Григорий Васильевич, пусть они выйдут...
Татьяна Андреевна с порога оглянулась на растерянного, опустившего руки Григория и Прасковью Васильевну, и настойчиво дернула мужа за рукав.
Едва захлопнулась дверь за Волковыми, как Прасковья Васильевна крепко обняла Григория и осыпала его лицо поцелуями:
— А домой я тебя не пущу, не пущу, у нас будешь ночевать...
Входная дверь внезапно открылась. Волков шагнул к ним.
— Прасковья!—угрожающе крикнул он.— Гриша, сейчас же одевайся и выходи.
Григорий поспешно схватил пальто с вешалки и, не одевая его, поспешил к выходу.
Прасковья Васильевна оперлась о стенку, пьяно засмеялась.
— Для Татьяны бережешь,— дерзко спросила она.
— Молчи, дура!
Волков грубо схватил ее за плечо. — Ты Григория не трожь, поссоришься со мной, Прасковья! Шали, да знай с кем...
Он с силой толкнул ее и быстро вышел.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Григорий узнал издали Лазарева. Он сидел на берегу канала и сосредоточенно следил за поплавками трех длинных удилищ, поставленных на рогульки. Клев был слабый, ярко-красные поплавки неподвижно лежали на гладкой поверхности воды.
Лазарев, услыхав шаги, обернулся. Лицо его осветилось улыбкой:
— Григорий Васильевич, здравствуйте,— сказал он, протягивая ему руку.— Давно я вас не видел. Садитесь рядом со мной и наблюдайте вот за этой удочкой. Ее забросил сынишка; он теперь занимается с учительницей.
Григорий опустился на слой сухого камыша и огляделся вокруг.
Большой канал был уже закрыт на зимнее время. Оживленный летом скрипом чигирей и всплесками весел1, канал был теперь пуст и безгласен. Неподвижно стояли большие позеленевшие чигири, безлистые деревья; дремали на приколе пустые каюки. У обрывистых берегов, в глубоких заводях, вода была густого аквамаринового цвета. Редкий гость — солнце глубокой осени мягко светило и казалось трогательно ласковым, как добрая старая мать.
Григорий долго молча следил за поплавком, спокойно лежавшим на воде. Он пришел с твердым намерением поделиться с Лазаревым своими сомнениями, и теперь не знал, как приступить к разговору. Лазарев искоса наблюдал за подвижным лицом молодого человека, на котором так живо отражались все переживания.
Григорий вздрогнул от его неожиданного вопроса:
— Как служится, Григорий Васильевич?
— Работа не тяжелая и не скучная,— ответил Григорий.— Я ведь у него на все руки: и секретарь, и конторщик, и переводчик, и приказчик. Но все это несложно и нетрудно. А так, служить у Волкова можно...
Помолчав немного, Григорий нерешительно сказал:
— В прошлый раз вы хотели поговорить со мной об арбах и гужевой конторе Волкова, Николай Иванович.
Лазарев швырнул далеко в воду недокуренную папиросу.
— Что теперь об этом говорить. Дело закончилось, можно сказать, блестящей победой вашего хозяина. Ловкий коммерсант, ловкий делец, этот господин Волков.
Всегда сдержанному рабочему, видимо, был неприятен разговор о Волкове, и он хотел уклониться от него.
— Я пришел поговорить с вами именно по этому делу,— решительно сказал Григорий.— Вот вы называете его ловким дельцом, но почему? Организация гужевой конторы вызывает общее признание. Волков завел строгий порядок приема, сдачи грузов и расчета арбакешей. Потом, ведь он мог завести свой транспорт и разорить дехкан, а он проявил гуманность в борьбе с их косностью. Никак нельзя отрицать его громадной заслуги. Ведь он тоже рисковал. Дехкане, правда, недовольны, но они просто не привыкли к порядку... Волков все время работал на виду, я знаю его каждый шаг...
Лазарев вначале неохотно, а потом с большим вниманием слушал Григория. Тот горячо и взволнованно убеждал Лазарева в бескорыстности своего хозяина.
Лазарев ясно видел, что Волков сумел убедить своего служащего в высокой полезности аферы, жертвой которой стала тысяча крестьян-арбакешей.
За годы своей жизни в Новом Ургенче Лазарев хорошо изучил нравы русского общества колонии. В нем большим уважением пользовались ловкие аферисты, подобные Волкову, торговцы женами, подобные ханскому ювелиру. Богатство этих аферистов, уголовных преступников очищало их прегрешения. Нелегко сохранить честность в этой среде молодому человеку, не
знающему жизни. Но Лазарев понял, что Григории стоит на какой-то грани между добром и злом, между честностью и бесчестьем. Достаточно теперь убедить его в полезности дела своего хозяина, и он навсегда превратится в человека, подобного Кислякову, этого спившегося болтуна, потерявшего за карточным столом свои убеждения.
И Григорий уже многое видел глазами Кислякова. Он пытался убедить себя и доказать Лазареву необходимость и неизбежность жертв со стороны арбакешей ради интересов русского коммерческого общества. Ведь прогресс требует жертв! Ведь одна копейка — это ничтожно малая величина в сравнении с тем разорением, которое грозило арбакешам!
Нужен был жесткий удар, чтобы Григорий понял и свою ошибку и бесчестность Волкова.
Лазарев вдруг прервал его и спросил сухо и строго:
— По-вашему выходит, что Волков бескорыстен и работает только ради престижа русской коммерции. А дехкане жадны. Прогресс требует жертв, их должны нести дехкане. А вы хоть раз попробовали подсчитать, что дает Волкову его гужевая контора?
Григория неприятно поразил сухой голос Лазарева.
— Он только оправдает свои расходы... Лазарев иронически засмеялся:
— Какая простота! Кто ж это поверит, что коммерсант, да еще коммерсант колонии, возьмется за дело, которое ему не принесет, ну, хоть сто процентов прибыли!..
— Но Волков — необычный коммерсант. Он так резко пишет в газетах против тирании хана. Для этого нужно быть и честным и смелым...
— Наглым и нахальным, Григорий Васильевич. Это же шантажные статьи!.. Но подождите, давайте с карандашом в руках проверим, уж так ли бескорыстен господин Волков...
Лазарев вырвал из своей записной книжки листок, со слов Григория записал грузооборот пристани, количество работающих арб, их среднюю грузоподъемность и быстро произвел арифметический подсчет.
Лазарев показал Григорию результат подсчета.
— Смотрите, Григорий Васильевич, сюда. В Новом Ургенче работает ежедневно тысяча арб, каждая арба
поднимает в среднем сорок пудов. Волков получает с пуда по одной копейке. Значит, по 40 копеек с арбы, а с 1000 арб — 400 рублей или 12 тысяч в месяц, а в год 144 000 рублей. Годовой расход его не превысит 4000 рублей. Копейка — маленькая величина, но много копеек составляют капитал. Так ли бескорыстен Волков? Не верьте в его гуманность. Он не дурак, и никогда не завел бы свой транспорт. Тысяча собственных арб разорила бы его в один месяц. Волков—умный и опасный хищник, он воспользовался неорганизованностью арбакешей и заставил их ни за что ни про что платить себе дань в 140 тысяч рублей в год.
Григорий растерянно глядел на Лазарева.
— Может ли это быть, Николай Иванович! Лазарев протянул ему листок.
— Цифры ваши,— проверьте мой расчет... Григорий машинально взял из его рук листок и
дважды проверил цифры. Они были точны. Он выронил листок и обеими руками сжал лицо.
— Боже мой, какой я непроходимый дурак!— с отчаянием в голосе, воскликнул Григорий.— Я шел вместе с ним против несчастных крестьян, уговаривал их платить ему эти сто сорок тысяч рублей! О, какая ужасная ошибка! Они никогда не сдались бы, но Саур по моей вине стал жертвой наглой провокации, и это сломило их сопротивление...
Глубокое волнение Григория тронуло Лазарева, но он сухо сказал ему:
— Вы, конечно, косвенно помогли Волкову разбить стачку, это правда. Но ведь вы же его служащий, вы едите его хлеб, и в конце концов, это ваша обязанность помогать своему хозяину.
Григорий возмущенно отодвинулся от Лазарева:
— Зачем вы говорите такие циничные слова! Ведь вы же сами не верите тому, что сказали! Работник не обязательно должен быть нечестным подобно своему хозяину. Я не хочу есть хлеб, заработанный нечестным путем... Боже мой, что бы сказал мой отец, если бы узнал, в какую грязь я попал.
Лазарев ласково взял Григория за руку:
— Провокация, жертвой которой стал Саур, только один из многих способов борьбы Волкова за дело. Сло-
мить сопротивление ему, несомненно, помог Шарифбай. Они, конечно, сговорились.
Григорий сидел бледный, пальцы его рук дрожали..,
— Успокойтесь же, Григорий Васильевич,— мягко сказал Лазарев.— В конце концов, ведь Волков всего только коммерсант, ну, может быть, более ловкий, чем другие.
— Нет, я не успокоюсь, пока не выясню роли Ша-рифбая. Ведь он согласился возить груз на тех условиях, что и все арбакеши — по четыре копейки, вместо пяти. Значит, ему незачем было порочить Саура и провоцировать арбакешей. Он мог сделать это неумышленно, и тогда прямым виновником срыва сопротивления буду один я!
Лазарев недоверчиво покачал головой:
— Вы переоцениваете свою роль. Волкову удалось сломить сопротивление арбакешей-крестьян только потому, что они не были организованы. Это покажет им пользу объединения, а руководители, конечно, разъяснят все махинации господина Волкова. Саур, вероятно, очень убит. Скажите ему, чтобы он зашел ко мне.
— Вы знаете Саура?— удивился Григорий. Лазарев испытующе взглянул на собеседника, неохотно ответил:
— Я встречаюсь с ним на охоте... Однако мы заня-лись разговорами и совсем забыли про удочки...
Лазарев спустился к самой воде и начал насаживать на крючки новую приманку.
Григорий не замечал шаловливо подпрыгивающего на воде поплавка; мысли его занимал Волков. Перед его глазами неотступно стоял этот коммерсант, искусно прятавший под маской добродушия, сердечности холодный расчет. Григорий покраснел, вспомнив поездку на озеро. Он вместе с Кисляковым взывал тогда к гуманности Волкова, а Волков издевался над их лучшими чувствами...
Звонкий детский голос прервал печальные мысли Григория. К ним по берегу приближались, держась за руки, десятилетний мальчик в теплой куртке и молодая девушка, с яркими синими глазами.
— А-а, вот и наши!— сказал Лазарев.— Знакомьтесь, Елена Викторовна, с Григорием Васильевичем.
— Я о вас уже слышала,— улыбаясь сказала Елена, протягивая Григорию руку.— Вы Лямин, тот, который знает все восточные языки, ходит по базару, по курган-чам с записной книжкой и записывает пословицы, песни, сказки.
Григорий внимательно посмотрел на смеющееся румяное лицо молодой девушки и подвинулся, очищая ей место рядом с собой.
— Кто это вам рассказывает про меня? Елена засмеялась сильнее:
— Новый человек в колонии у всех на виду. Каждый его шаг будет отмечаться обывателями до тех пор, пока они не привыкнут к его странностям.
— А вам это не кажется странностью?—спросил Григорий.
Елена перестала смеяться:
— Образ мыслей здешних обывателей мне вообще мало нравится...
Лазарев, с удовольствием слушавший молодых людей, вмещался в их разговор.
— Григорий Васильевич, имейте в виду, Елена Викторовна отчаянная суфражистка, поклонница Панк-херст,— шутливо сказал он.
— Вот уж не поклонница!— возразила Елена.— Я никак не хочу ограничиваться только тем, что она предлагает. А потом — эти ее методы борьбы за женское равноправие...
Григорий засмеялся, перебил Елену:
— Вроде приковывания себя к креслам в парламенте, обструкции...
Между ними завязался горячий спор. Они подробно разбирали положение женщины во всех государствах мира, обсуждали методы борьбы женщин за свои интересы и за женское равноправие.
Григорий много рассказывал Елене об ужасном, бесправном положении женщин на Востоке. Он прочел ей ряд пословиц и поговорок кочевников. Они так поразили Елену, что она записала их.
— Это для мамы,— пояснила она,— Я ей пошлю в Петербург, она просто ужаснется...
Елена вслух прочла записанные пословицы: «Сын — богатство, дочь — обуза». «Девочка — это железная ноша». «Бей жену три раза в день, а если мужества не
хватает, бей ту землю, на которой она сидела». «У бедной девушки не может быть желаний».
— О, сколько еще предстоит борьбы, чтобы добиться элементарных прав человека для женщин,— вздохнула Елена.
Лазарев, про которого молодые люди забыли в пылу разговора, напомнил о себе:
— Все эти вопросы не могут быть разрешены в рам-ках буржуазного государства. Истинное женское рав-ноправие может быть только с изменением экономичен ских отношений между людьми.
— Классовых отношений, вы хотите сказать, Ни колай Иванович?— серьезно осведомилась Елена.
Лазарев кивнул головой:
— Женщина добьется равноправия, только вклкн чившись в открытую борьбу рабочих за социализм. Вы же знакомы с целями международного женского дня...
Григорий с завистью слушал их разговор. Они, видимо, не однажды говорили на эту тему. И здесь, на такой ужасно далекой окраине, где, казалось, все подчинено духу наживы, обману, есть люди с живой мыелью, с горячим отзывчивым сердцем. А что делал он? Увлекался воздушными замками, помогал Волкову обманывать дехкан. Имеет ли он право оставаться среди этих честных людей?
Григорий встал.
— Мне пора,— сказал он.
— Заходите же ко мне, Григорий Васильевич,— приветливо сказал Лазарев.— Не забывайте...
— С удовольствием, Николай Иванович, но Андрей поссорится со мной.
— А вы переселитесь на другую квартиру, будем встречаться у вас... Ведь вы же не останетесь работать у Волкова?
Григорий промолчал. Лазарев с сожалением посмотрел на него.
— Ох, трудно вам будет служить в Новом Ургенче! Здесь не любят того, кто думает не так, как все они. В большом городе легче служить, там можно отгородиться от жизни гроссбухами, цифрами...
Григорий молча простился с Еленой и с Лазаревым и быстро пошел домой. Домой! Он не мог без отвращения думать об этом доме, о его владельце...
Весь следующий день Григорий сидел в кабинете и усердно работал, писал письма многочисленным клиентам Волкова. Он с болезненным вниманием прислушивался к разговорам своего хозяина со своими клиентами, со служащими. Он только сейчас обратил внимание на разнообразие дел Волкова, на его исключительно большую осведомленность в товарах. Вот перед ним приказчик из кишлачного пункта, где Волков заготавливает шерсть для московской суконной фабрики.
Приказчик упорно твердит, что те сто пудов, которых у него недостает, хозяин сдал другой фирме.
Волков отечески ласково журит приказчика:
— Эх, Ваня, Ваня! Какой же из тебя коммерсант получится, если ты с товаром-то обращаться не умеешь. Ты сдачу шерсти приемщикам задержи на сутки, а сам сделай так: около овечьей шерсти вели хорошенько полить землю так, чтобы на десять пудов шерсти ведро воды вылить. Она за ночь всю воду впитает, вот у тебя недостачи и не будет. А верблюжью шерсть прямо из лейки полей, да перевороши, она с земли не принимает. Да смотри, не перепутай, сам отвечать будешь...
К вечеру во двор Волкова приехал Шарифбай.
Волков встретил его дружеским восклицанием и, обняв за талию, повел в столовую.
Григорий осторожно встал и незаметно прошел в гостиную. Он хотел слышать их разговор и не стыдился подслушать его. Он хотел знать истину.
Григорий сел в кресло у двери, ведущей в гостиную, и замер.
— Господин Волков, ошибся, наверное, приказчик ваш. Рассчитал он дешевле моих арбакешей, чем договаривались мы.
Волков засмеялся.
— Почему ж это ошибся-то. Уговаривались мы о тридцати арбах, а вы нагнали шестьдесят! Тридцать мы и рассчитали по общей цене.
Голос Шарифбая повысился:
— Не уговаривался я с вами о количестве арб, а о цене только!
Волков засмеялся сильнее:
— Этак вы и сто, и двести арб заведете, а я вам
плати по шесть копеек. Дудки, Шарифбай! За тридцать арб по шесть копеек, остальным по четыре, как всем арбакешам.
— Поступить могу я иначе, господин Волков,— угрожающе сказал Шарифбай.
Волков раскатисто захохотал.
— Ой, напугал, Шарифбай! Иди, иди, скажи арбакешам, что, мол, помог я Волкову объегорить вас на две лишних копейки, а теперь вы мне помогите его объегорить...
Шарифбай молчал.
В голосе Волкова внезапно послышались угрожающие нотки:
— Шарифбай, я и с вами, и с Сауркой по коммерции боролся, по честности. А если бы понадобилось, я бы и другой путь нашел... Лучше не начинайте вашу игру сначала, верно говорю...
Шарифбай молчал.
Волков вдруг понизил голос:
— Шарифбай, хотите купить у меня это дело прямо на ходу?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Всю длинную осеннюю ночь Григорий пролежал в постели в тяжелом раздумье. Унылый однообразный стук косого дождя в окно и шуршанье ветра в печной трубе усиливали его угнетенное состояние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33