— Скоро ли придет сюда Абдурахманбай, господин? Григорий остановился. Невысокий дехканин поразил его и русской речью и живыми глазами.
— Хозяин дома занят с гостями. Приходите завтра,—ответил он по-узбекски.
Дехкане, услыхав узбекскую речь, окружили Григория.
— Три недели мы слышали «завтра», мулла,— вздыхая, сказал старик с болезненным, утомленным лицом.— Вчера он сказал, что сегодня рассчитается с нами. Мы сидим с утра, голодные, не спим, все ждем, ждем, ждем...
— Почему же Абдурахманбай задерживает расчет с вами?—спросил Григорий.— Наверно, путаница какая-нибудь?
Дехканин, который говорил по-русски, подтвердил догадку Григория. Он рассказал, что они — уполномоченные от многих крестьян из низовьев ханства.
В нынешнем году Абдурахманбай распорядился платить дехканам при скупке семян люцерны только половину денег. Остальную половину он обещал уплатить сначала через месяц после приемки, потом через неделю после отправки. Прошло три месяца, люцерна давно отправлена, а Абдурахманбай все не платит. Дехкане прислали ходоков за деньгами. Абдурахманбай заявил, что их люцерна оказалась сорной и потребовал скидки в тридцать процентов. Ходоки после долгих споров согласились на скидку. Но бай затягивает расчеты. Его приказчик уговаривает дехкан отсрочить расчеты до весны.
— Что нам делать? — спросил Григория дехканин.
— Подайте жалобу хану,— нерешительно предложил Григорий.
Из толпы дехкан послышался невеселый смешок.
— Разве хан обидит Абдурахманбая?—спросил один из дехкан.
— Тогда за вас некому заступиться,— сказал Григорий. И вдруг совершенно неожиданно для себя выразительно добавил:—-Надо вам научиться самим за себя заступиться!
— Верно ты сказал!—воскликнул молодой дехканин.—Я им тоже так говорю. Не заплатит — я его дом подожгу.
— С ума сошел, Нурмат!—сердито остановил его старик в чалме.— Тебя за это хан повесит.
— Меня повесит, а вы получите деньги.
— Деньги, деньги,—пробурчал старик,— ты о деньгах думаешь, а о боге позабыл. Бай мусульманин, и ты мусульманин...
Молодой дехканин ворча отошел в сторону. Один за другим дехкане садились на пол, не обращая внимания на Григория, в смущении слушавшего их разговор. Он повернулся обратно. В дверях зала Григорий встретил Андрея.
— Где ты пропадаешь, Гриша? Здесь, брат, скука, черт знает. Ната валяется на одеялах в восточной комнате, пойдем к ней, что ли...
Андрей вдруг толкнул Григория в бок и показал на Волкова. Тот стоял рядом с Мешковой. Она, радостно улыбаясь, держала Волкова за руку и что-то оживленно рассказывала.
Андрей сказал с чувством юмора и легкого беспокойства.
— Черт! Он, кажется, сумел добраться и до моей мамаши — не нашел помоложе. А она и скрыть не может своей радости, довольна, как девчонка.
Григорий вспомнил рассказ Андрея о том, что Волков — общий кум колонии и пользуется большим успехом у своих кумушек.
— Разве Волков с твоей мамашей у кого-нибудь крестил?— спросил Григорий, удивляясь легкомысленному отношению Андрея к матери.
— Как же, у нашего приказчика. Ребенку золотой крест, а моему папаше рога. Теперь он ездит к нам, справляется о здоровье ребенка. Не верю я ему, он не зря крутит с моей мамашей... Пойдем к Нате, в восточную комнату...
Восточная комната была обставлена по-узбекски. Столов и стульев не было, пол был устлан коврами, шелковыми одеялами. Посреди комнаты был развернут дастархан с восточными лакомствами, сухими фруктами и узбекскими лепешками. Вокруг дастархана, обло-котясь на подушки, полулежали гости. Григорий увидел Прасковью Васильевну, которая горячо доказывала что-то отцу Андрея. Тот, сидя на ковре, неуклюже ворочался, пытаясь положить на собственные колени свой отвисший живот. Неподалеку от нее сидела жена Клингеля, Татьяна Андреевна и несколько незнакомых дам.
Ната лежала около дастархана на мягких одеялах. Из-под ее длинного шелкового платья виднелись полные ноги в изящных туфлях, сквозь ажурные чулки просвечивала розовая кожа икр.
У Григория забилось сердце при виде Наты. Он сел рядом с ней.
— А я вас жду, жду, скучаю... Где вы пропадали, Гриша?
Григорий ответил, что он присутствовал при разговоре Клингеля с братом Абдурахманбая. Ната не спускала глаз с лица Григория.
— Вы присутствовали при разговоре? Это интересно. О чем они говорили?
Григорий вкратце передал ей начало разговора — обмен любезностями.
— Потом оказалось, что брат Абдурахманбая говорит по-русски не хуже меня, и я ушел.
— Жаль, а то бы мы узнали интересные новости... Не забывайте меня, Гриша, я так ужасно скучаю. Вот здесь, у Абдурахманбая, сотни людей, а поговорить не с кем. Нет никого в моем вкусе.
Андрей засмеялся:
— Что же тогда в твоем вкусе,— я что ли или Гриша?
— О, только не ты. Ты во вкусе Елены Викторовны, Ты очень прозаичен и не способен на геройский поступок... Гриша—другое дело...
Она не договорила и засмеялась.
— Ну, хватит об этом. Ты узнал, Андрюша, когда будут танцы?
— Сейчас начнутся танцы бачей. Европейских, кажется, не будет совсем.
Из приемного зала послышалось глухое гудение бубна. Ната вскочила и, подхватив под руки Григория и Андрея, поспешила на звук музыки.
Гости сдвинули кресла, образовали большой круг, приготовляясь смотреть танцы бачей.
Два стройных подростка в женских шелковых платьях с нарумяненными щеками и волосами, заплетенными в мелкие косички, вышли в круг. Они, покачивая бедрами и поводя плечами, сначала медленно, а потом все быстрее обходили круг. Удары бубна учащались, вместе с ними учащался ритм танца. Бачи все быстрее
и быстрее мчались по кругу друг против друга, мягко притоптывая ногами, обутыми в ичиги.
Григорий не любил танцев бачей. Эти несчастные дети дехкан, жертвы байского сладострастия, вызывали у Григория чувство глубокого сожаления и к ним самим, и к опозоренным отцам и матерям.
Танцы бачей скоро закончились. Абдурахманбай пригласил гостей в столовую, где их ждал ужин.
Гости шумно расселись. Слуги поставили перед каждым тарелки с пловом, вино, водку, коньяк.
Клингель сидел рядом с братом Абдурахманбая и чиновником из канцелярии генерала Гнилинкого. Гости внимательно прислушивались к их разговорам.
Полный, седой чиновник—правитель канцелярий генерала, доказывал Клингелю преимущества русского колониального управления перед английским.
Его аргументы горячо поддерживал Кисляков.
— Что — англичане,—-пренебрежительно говорил Кисляков.— Их многолетнее управление Индией привело только к тому, что индусы их ненавидят. Вспомните восстание Нана Сахиба, резню в Пенджабе, ежегодные волнения на границах. Индусы поголовно восстали бы против англичан, если бы кто-нибудь поддержал их восстание. А поддерживать их должна только Россия.
— Совершенно правильно,— подтвердил правитель канцелярии,— это под силу только нашей империи. И это рано или поздно будет. Вы, господа, конечно, слыхали о легенде, которая ходит среди индусов.— Белый царь Михаил должен освободить индусский народ от англичан...
— Тысяч сто казаков бросить бы через границу, дело бы было сделано,— сказал Волков.
— Ну, одних казаков недостаточно,— возразил Клингель.
— Достаточно, Самуил Федорович,— сказал Волков.— Павел Первый, когда сговаривался с Наполеоном захватить Индию, так он никого другого, а атамана Платова с казаками хотел посылать.
— Да, Индия это не Хива, не Бухара,— вздохнул Мешков,—там дела можно развернуть на миллионы. Выход прямо к морю, дорога открыта, куда хочешь.
— А здесь лаптем щи хлебаем,— сказал Волков.— Здешнее хозяйство бедное, с трудом сами живут, а нам приходится им торговлю развивать, хлопок растить.
Брат Абдурахманбая не вмешивался в разговор за столом, он тихо шептался о чем-то с Шарифбаем. Время от времени сановник оглядывал гостей, мечтавших об Индии, и едва заметная ехидная улыбка пробегала по его губам.
Присутствие на вечере чиновников и ханского сановника,сдерживало веселье гостей. Ужин проходил скучно. Гости вслух вспоминали о веселых ужинах Волко'ва в клубе.
После десерта многие стали собираться домой. Жена Мешкова, проскучавшая рядом с Татьяной Андреевной, разыскивала Нату, Григория и Андрея.
— Поедем домой. Больше здесь ничего интересного не будет.
Ната со значительным видом шепнула Григорию:
— Я по-прежнему каждый день перед вечером несмотря ни на какую погоду, гуляю в карагачевой роще.
Гости один за другим прощались с хозяином дома, благодарили за интересный вечер. У дверей в прихожую стояли двое слуг. Один набрасывал на каждого выходившего мужчину легкий шелковый халат, другой подавал дамам расшитый шелком и бисером колеш в форме сердца. Это были подарки хозяина гостям.
Волков увидел в прихожей одесского коммерсанта, торопившегося к выходу.
— Исай, а брата оставил?
— А?.. Что вы, нет, как можно!—вдруг заволновался одесский коммерсант.
— Да брось ты, Исай, тоже нашел от кого скрывать,— досадливо отмахнулся Волков.— Ты лучше заранее обеспечь продажу-то, а то обманет. Он коммерсант ловкий, пообещает, да и отвильнет.
Исай растерянно схватился за раздувшийся карман пальто.
— Нет, нет, я уже все получил, выдал чеки, а он расписался на накладных о передаче.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В середине января Клингель созвал совещание служащих банка для обсуждения договора с Волковым.
Вечером в кабинете директора собрались помощники директора, заведующие отделами, бухгалтера. Два служителя бесшумно разносили чай и английские бисквиты.
Волков в отлично сшитом черном сюртуке сидел рядом с директором. Его смуглое, мужественное лицо с большими казацкими усами, ярко освещенное настольной лампой, было слегка взволнованным. Он давно вместе с Клингелем и его юристом обсудил свое первое выступление на хлопковом рынке. Официальное совещание служащих банка беспокоило его. Он напряженно слушал старческий, глуховатый голос юриста, медленно читавшего хорошо знакомые пункты договора.
Как только юрист закончил чтение, Волков, по молчаливому приглашению Клингеля, коротко рассказал о положении на хлопковом рынке и о своем плане работ.
Хлопок-сырец на базарах ханства почти не продавался свободно. Обычно за месяц до сбора промышленники авансировали мелких комиссионеров — «арбаке-шей», те скупали хлопок по кишлакам и доставляли его на завод. Некоторые хлопкозаводчики, как Абдурахман-бай и Мешков, выдавали дехканам еще весной семена и. обязывали осенью сдать сырец только им. Но эти опе« рации были развиты слабо. Волков хотел применить опыт Русско-Азиатского банка в Ферганской области, выдачу задатков под посев хлопка.
Григорий внимательно слушал Волкова и думал, что теперь он уже не сможет обмануть дехкан. Он не заставит их работать на себя, как заставил возчиков. Дехканин мог продать хлопок десяткам других предпринимателей. Он — хозяин своего сырья...
Едва Волков закончил краткую речь, как, не дожидаясь разрешения директора, поднялся Кисляков. Он взволнованно указал на огромное благодетельное значение, которое имеет для всего ханства проникновение банковского кредита в кишлаки в весенний период. То, что Арсений Ефимович Волков взялся за продвижение банковских кредитов к дехканину,—гарантирует скорое
избавление земледельцев от страшной зависимости ростовщика. Арсений Ефимович известен как большой организатор.
После Кислякова попросил слова главный бухгалтер, тяжелый сырой мужчина, страдавший астмой.
— Вы не должны забывать дела Кноппа, господин Волков,— значительно сказал он.— У него в задатках пропало, вероятно, больше двухсот тысяч рублей.
— Двести пятьдесят шесть тысяч восемьсот рублей,— поправил Волков,— Я эти кнопповские долги сам купил и получу за них хлопком. Я ведь не Кнопп, дехкан получше его знаю. Всего сырья я не хочу, а вот хлопок контролировать буду.
Клингель, сощурив глаза, слушал уверенный голос Волкова. Тот старался держаться солидно, отказался от своей простецкой речи и от поговорок. Его заявление о контроле хлопкового рынка вызвало на лице Клингеля слабую усмешку; контролирует рынок тот, кто имеет деньги, а деньги имеет банк. Но директор не хотел спорить со своим первым серьезным клиентом и тайным компаньоном.
Совещание затянулось до полуночи. Опытные служащие, поседевшие за конторками банка, спорили по каждому пункту, стремясь полностью оградить интересы своего учреждения. Они откровенно говорили о ие вполне выявленной деловой репутации Волкова...
Поздно ночью Волков подписал договор на кредитование его хлопковых операций. Он дружески простился с Клингелем, со всеми служащими и в сопровождении Кислякова вышел на крыльцо банка.
Темная томительная ночь, заунывный плач шакалов и противный мелкий дождь не портили настроения Волкова. Он снял шляпу и подставил голову под холодные капли дождя.
— Простудишься, Арсений,— заботливо предупредил Кисляков.
Волков покорно нахлобучил на голову шляпу.
— Едем ко мне, Миша. Посидим с тобой в тиши, вдвоем, без баб, поговорим душа в душу.
Кисляков молча сел в экипаж. Он еще никогда не видел своего друга в таком возбужденном настроении, оно пугало его.
До самого дома Волков, не умолкая, рассказывал Кислякову о своих планах.
Татьяна Андреевна уже спала. Хозяин провел Кис-лякова в свой кабинет и принес туда бутылку коньяку и холодный ужин.
Они чокнулись, залпом выпили коньяк и жадно набросились на еду. Несколько времени они торопливо ели и пили. Наконец Волков отодвинул от себя тарелку и, глубоко вздохнув, закурил папиросу.
— Ну, теперь отошел я немного, Миша. Я-то разгорячился — страх.
— Я тебя никогда не видел в таком возбужденном состоянии. Ты слишком волнуешься,— сказал Кисляков, ковыряя вилкой в коробке с сардинками.
— Миша, и ты, друг, волновался бы. Сколько лет я такого вот дня ждал... Ты только пойми: через год я и сам заводчиком буду...
Волков придвинул кресло к Кислякову и ласково обнял его.
— Поздно начал я работать. Они все уже нахватали капиталов-то. Я ведь за спиной часто слышу: «жулик». А сами они кто? Я еще, может, честнее их. Вон Дюкова возьми, он за Кауфманским войском по пятам со своими арбами ездил, у наших станишников задаром добычу скупал: ковер — рубль, лошадь — два. А кой-где и сам пограбливал. Капитал собрал немалый. Теперь Мешков. Его отец, говорят, у оренбургского купца караван товаров украл, а на разбойников свалил, будто они ограбили. Сиделкин,— этот нацепил оловянные медали, набрал бумаг с печатями и поехал по кишлакам народ в солдаты записывать: откупались, платили — кто деньгами, кто скотом. Пока начальство хватилось—у него уже и капитал, поди-ка тронь его. Отец Шарифбая в караван-сарае купца зарезал. И все они такие... Я позднее их пришел, но я, Миша, не глупее их, я свое
возьму, я их, толстосумов, уму-разуму научу.
— Научишь, Арсений, верю, научишь,— согласился Кисляков, цедя сквозь зубы коньяк.— Но, ради бога, не увлекайся излишней филантропией. Я знаю, у тебя доброе сердце, избавляя дехкан от кабальной зависимости ростовщика, ты рискуешь разориться сам или будешь работать впустую, на банк.
Волков засмеялся, хлопнув друга по плечу:
— На хлопке, Миша, только дураки разоряются. А я себя к ним не причисляю. Обо мне ты не беспокойся...
Незадолго до рассвета Волков, с помощью кучера, вывел Кислякова во двор и, усадив в экипаж, отвез на квартиру. Он покорно выслушал сердитые упреки Прасковьи Васильевны, помог ей раздеть и уложить в постель не державшегося на ногах мужа.
Не стесняясь храпевшего Кислякова, Волков крепко обнял ее.
— Эх, Пашенька, если бы ты знала за что мы пили, так и сама не отказалась бы.
С лица Прасковьи Васильевны живо слетело выражение недовольства.
— Ты подписал с банком договор?
— Завтра получаю первые сто тысяч рублей. Разверну теперь работу — все ханство затрещит! Будет время — и Хива мне станет тесной.
Прасковья Васильевна прильнула к нему всем своим жарким со сна телом и громко поцеловала.
— Слава богу, слава богу! Эх, казак ты мой, казак, наконец ты добился своей цели!
Она оглянулась на храпевшего мужа.
— Может, останешься?.. Хоть на часок. Он теперь до утра не проснется.
Волков замотал головой.
— Еду работать. Мне теперь зевать не приходится. У нас, Пашенька, еще впереди много времени будет.
Волков простился с Прасковьей Васильевной и вышел на крыльцо.
Радость переполнила его. Ему вдруг захотелось, как в молодости, казацким свистом расколоть тишину. А потом вскочить на коня и бешеным карьером разбудить спящий город. Пусть все узнают о счастье казака!
Волков засмеялся, увидев у крыльца свой удобный закрытый экипаж с кучером на козлах. Он, плотно запахнув пальто, осторожно спустился по ступенькам.
Волков откинулся на спинку сиденья и, закрыв глаза, думал о Прасковье Васильевне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33