Ее бедра касаются моих. Член стоит, огромный и твердый, как у жеребца, толчками бьется в ткань белых брюк. Полосатая рубашка у меня навыпуск, вот как раз на такой случай, чтобы видно не было. Я строю каменную рожу игрока в покер еще до того, как музыка заканчивается. Если она и догадалась, то виду не подает. Я судорожно улыбаюсь и благодарю ее за танец.
Возвращаюсь к ребятам – и тут орет звонок, возвещая, что перерыв окончен. Я еще не в себе, словно получил по башке. Лишь спустя секунду я замечаю, что несколько ребят фыркают, поглядывая на меня. Доходит до меня не сразу.
– Слышь, приятель! Она об тебя ну прямо вся обтерлась.
– Ты бы, блин, от нее подальше держался, парень. И пенициллинчиком уколись.
– Вы это о чем? – я действительно ничего не понимаю.
Парень, которого я позже узнаю и возненавижу, по имени Билл Холтнер, зло смотрит на меня.
– Не допер, что ли, вахлак? – его кривые зубы в пятнах никотина. Светлые вьющиеся волосы засалены. – Да она самая беспросветная блядь во всей Южной Калифорнии. Черт, парень, она дает всем, кто ходит на задних лапах, лишь бы захотели.
Мне хочется вырвать ему язык, но вокруг толпится свора гогочущих гиен, и все они на его стороне, так что я всего лишь взрываюсь бешенством и смущением. По крайней мере, пятно на моих штанах никто не заметил.
Я еще услышу обо всем в последующие дни. Пресловутая Черил Рэмптон. Блядь блядью, настоящая нимфоманка. За физкультурным залом она отсасывает у ниггеров. В аудитории для домашней работы она дрочит ребятам под столом. Когда крутили фильм о гигиене и здоровье, она позволила Ларри Фасту оттрахать ее рукой. Ночью по субботам она устраивается в парке на скамейке, раскинув ноги, и дает всем парням, кто на этой неделе пролетел со свиданием. Ее сколько ни трахай – все мало, у нее дырка в любой момент готова к делу – всегда мокрая; она всегда хочет, дико хочет, приятель, каждую минуту, хоть днем, хоть ночью.
По-моему, все они – кучи дерьма. Предпочитаю считать именно так. Они просто хотят, чтобы им хоть кто-нибудь дал – вот и все. Потому что правильные девушки, славные девушки – они так не делают. Все наши самодовольные ПВ (Палос-Вердесские) блондинки из ковбойских шоу берегут это дело для будущих предложений на высоком уровне, для брачной ночи после венчания в «хрустальной часовне у моря». Конечно, все может быть не так на другой стороне колеи, если точнее – по другую сторону автострады Тихоокеанского побережья. Черил была из того меньшинства, которое, хоть и включало нескольких черных, в основном выделялось экономически, а не социально: из примерно сотни учеников, приезжавших каждый день автобусом из Ломиты, убогого пригорода «синих воротничков» в нескольких милях к востоку (критичные мили!). В Ломите темные, шпанистые парни. Они вульгарны, говорят как слабоумные, и всем им дорога одна – дышать парами на заводах «Доу Кемикал». Тогда как нам дорога – сидеть в правлении. А девушки из Ломиты… слушайте, давайте напрямик. Отребье какое-то. Любая из них отсосет вам в телефонной будке за гривенник и порцию вишневой кока-колы. Но во всем есть светлая сторона, верно? Раз уж Бекки Чизборо с ее чистой красотой принцессы Грейс – бесспорная кандидатура на титул «Возвращающейся Королевы» и Первой Леди девяностых, тогда Черил Рэмптон – ныне и вовеки типичная дрянь.
Но это подстава – нет, хуже, это вопиюще жестокое убийство человека, рожденное ревностью и подавленными желаниями. Потому что она намного красивее, чем все эти жеманные испорченные ПВ-сучки, вместе взятые. И эта красота – не только физическая. Я наблюдаю за ней возле кампуса, в квадратном дворике перед началом занятий, в столовой во время обеда, за музыкальным домиком, куда она уходит с подружками из Ломиты, чтобы покурить – она излучает нечто, чего ни у кого больше нет. Еще сильнее это заметно, когда она смеется – у нее замечательный, ликующий смех, как на «русских горках» – громкий, несдержанный, заразительный; полная противоположность чопорному хихиканью – торговой марке ПВ-девиц. Этот смех словно говорит: все правила – условность, все границы преодолимы; это смех радостных авантюр, которые здесь и сейчас лишь едва намечены. В этом смехе – и секс, но не в тягомотно-сексуальном смысле «Плейбоя». Вместе с ней чувствуешь, что секс – лишь один из многих путей, по которым можно уйти прочь от скучных, вялых надежд. По крайней мере, мне кажется именно так всякий раз, когда я слышу этот смех, и как ни стараюсь не смотреть на нее – неизбежно поворачиваюсь к ней.
Я смотрю – но ни разу не видел, чтобы она ускользала с кем-нибудь из черных парней за физкультурный зал, чтобы там отсосать у него. Я выяснил, кто такой Ларри Фаст: придурок с торчащими вперед зубами, лицо которого – единый сплошной прыщ, и я не могу представить себе, чтобы он дрочил Черил хоть на занятии по гигиене и здоровью, хоть еще где-нибудь. На самом деле я ни разу не видел ее с парнем, даже с кем-нибудь из ломитской шпаны – ни разу. Она всегда ходит с подружками, некоторые из них – крепкие некрасивые девицы. Будто вокруг нее – телохранители, и ни один мужик не осмеливается даже подойти.
Конечно, я с ума схожу по ней. Однако сам я называю это «влюблен» и в 1963 практически не вижу разницы между любовью и навязчивой идеей. Мне больно думать, что это чувство безответно, что она, по-видимому, забыла тот краткий миг физического контакта, что для нее все это ничего не значит. На биологии я сижу слишком далеко от нее, чтобы хоть как-то осуществить запретное общение, даже если б чувствовал себя достаточно свободно, чтобы решиться на такое. А я себя так не чувствую. Когда я сталкиваюсь с ней так, что можно попробовать добиться хотя бы улыбки, я тут же опускаю глаза и рассматриваю пол.
Однако в конце концов я не выдерживаю и звоню ей ночью; вот так, сижу и набираю ее номер, который раздобыл уже некоторое время назад. Для меня настает критический момент, возможно, это проявление сил, что меняют сейчас всю мою жизнь. Я к этому времени уже начал курить марихуану; потом преступление, дело серьезное, равносильное тому, чтобы изгадить ковер в гостиной Оззи и Харриет.
Кроме того, я начал читать книги из тех, которым не грозит обзор в «Ридерз Дайджест», в частности, Керуака, Генри Миллера, Уильяма Берроуза – эти книги предлагали версию реальности, в которой не было медалек «За хорошее поведение» и значков на булавке «За Айка».
Я начинал понимать, что быть счастливым и быть принятым среди ПВ-ровесников – далеко не одно и то же. Потребовалось немалое мужество, чтобы провести черту между одним и другим и действовать соответственно ей – но этой ночью мне явно не хватает такого мужества. Я трушу, едва услышав голос Черил. Я пьян, только что вернулся с капитальной попойки – справляли в «Роллинг Хиллз» день рождения. Слова застревают в горле, но я хочу говорить, я хочу сказать ей столько всего, о чем утром буду жалеть. Но не могу выдавить ни слова. «Алло? Алло?». И повесить трубку тоже не могу. На моем проигрывателе «RCA» играет пластинка «Beehives», обратная сторона «Ангела с хайвея» – называется «Прошу тебя, детка». Медленная, ритмичная, романтичная музыка, ранний прообраз работ Контрелла для «Stingrays», удивительная нежность, и в то же время – агрессивная, гнусавая жесткость ударных. Я никогда не слышал, чтоб эту вещь исполняли по радио, но здесь и сейчас это моя любимая песня. Песня, что всегда направляет мои мысли к Черил, и просто здорово, что эта музыка играет сейчас, когда Черил на другом конце провода – я прибавляю звук и подношу трубку к динамику, чтобы Деннис и «Beehives» сказали Черил все, что не решаюсь сказать ей я, трус дерьмовый.
Похоже, я отключился, потому что следующее, что я помню – рассвет, башка раскалывается, в руке я по-прежнему сжимаю телефонную трубку, а пластинка все крутится, похоже, все это время звучала эта песня. Я подхватываюсь, прижимаю трубку к уху. На другом конце провода – утренний шум в доме Рэмптонов, где-то вдали, на кухне гремят кастрюли и сковородки. Съежившись от стыда, я швыряю трубку на рычаг.
В понедельник я встречаюсь с Черил в школе и виновато отвожу глаза, уверенный: она знает, что сукин сын, звонивший ей вчера, – это я. Господи, а вдруг я еще и наговорил ей чего-нибудь, я ведь был так пьян, могу сейчас и не помнить. Когда она проходит мимо моей парты, я искоса бросаю на нее взгляд, но она, как обычно, не обращает на меня никакого внимания.
Приближающаяся пятница обещает быть днем, полным событий. Родители с братом уезжают в Огайо, к родственникам, едут надолго – праздновать День благодарения. Я остаюсь дома, предположительно, чтоб позаниматься как следует. В математике я дуб дубом, но один чудик подтягивает меня по алгебре, так что завалить предмет мне не грозит. Отлично. По крайней мере, побуду немного один. Можно забросить подальше массажер для кожи головы и дрочить на зеркало в гостиной.
Утро пятницы в конце ноября 1963 года я встречаю в своей новой машине, «Нэш Метрополитэн» пятьдесят четвертого года, бледно-зеленой с белым – унизительно убогом транспортном средстве (хотя некоторые сейчас считают, что машина классная; в конце концов, это был автомобиль Уолли Кокса), которое я в следующем году сменю на охренительный шевроле «бель-эйр». Только одно в этой тачке было хорошо – восьмидорожечный магнитофон с «вибра-соник», так что я всегда могу захоронить гыгыканье и прочие смешки под обвалом сверкающего металлом звука. Что я и делаю, направляясь этим утром на юг ПВ – а море искрится под ясным небом, буйная зелень вокруг шелестит от приятного ветерка, и я не подозреваю, что еду к концу эры, который наступит менее, чем через три часа, когда впереди, на обочине без тротуара, я увижу голосующую Черил Рэмптон.
Меня охватывает искушение заметить вдруг что-то интересное слева от себя, проносясь мимо нее, но что-то подсказывает мне – если я так и сделаю, я буду ненавидеть себя всю оставшуюся жизнь. А из магнитофона рычат «Beehives», и может, она решит, что это классная группа, а может, будет про себя давиться от хохота в машине, и я на несколько секунд отгораживаюсь от всего хриплой мелодрамой Контрелла, но успеваю подкатить к ней и остановиться. Сердце тяжело колотится, а она распахивает дверь машины – и тут же начинает болтать со скоростью мили в минуту.
– Привет. Спасибо. Опаздываю. Черт, не успела на автобус, а этот парень предложил подбросить. И так классно выглядел, костюм, галстук, ну в общем, бизнесмен едет на работу. А как только проехали Хоуторн, угадай, что он сделал?
Она говорит со мной, будто мы старые друзья.
– Не знаю. Так что?
– Вытащил наружу свой хрен. То есть, о Господи… – судя по ее голосу, она скорее в раздражении, чем травмирована случившимся. – Я хочу сказать, что мне надо успеть в школу, только и всего.
– Так что случилось-то?
– Да ничего, – она пожимает плечами. – Он остановился на красном, и я выскочила. А он продолжал дрочить, даже когда поехал дальше.
Меня поражает, как она говорит об этом – словно ее это все позабавило и, как ни странно, вызвало у нее сострадание. Как будто она и не подозревает, что секс считается отвратительным занятием или что славная девушка не должна говорить об этом в таком тоне.
– За меня не беспокойся, – говорю я, и непроизвольно сжимаюсь, вдруг поняв, что передо мной только что возник образ меня самого, лихорадочно теребящего член.
– То есть?
– Да так, ничего, – похоже, я покраснел до ушей.
Неожиданно она прибавляет звук. Похолодев от ужаса, я вдруг понимаю, что это – «Beehives», и они играют «Прошу тебя, детка», ту самую песню, которую я крутил ей по телефону.
– Мне эта вещь нравится, – говорит она, вроде бы не видя связи. Потом лезет в сумочку, за сигаретами, думаю я – и тут ей на колени падает косячок. Она понимает, что я его видел, и у нее вырывается короткий сдавленный вздох.
– Все классно, – быстро говорю я, понимая, что она вообще-то должна меня считать полным ботаником. – Собственно, я и сам время от времени к травке прикладываюсь.
– Ты что, серьезно? – теперь она крепко сжимает косячок в кулаке, словно боится, что я сейчас его отберу и потащу ее прямиком к директору или в участок.
– Ну так, иногда, – сам себе удивляюсь, до чего я вдруг стал спокоен. Это спектакль, рожденный страхом. Зато я сейчас в деле. Может, это мой единственный шанс.
– Ты на такого не похож.
– Внешность обманчива.
– Разве? – чувствую, она проверяет меня. И начинает глумиться над «Beehives», размазывать их по стенке, а косяк по-прежнему держит в руке, словно не зная, что с ним делать. Я поворачиваю к школе. Впереди показываются красная черепичная кровля и цепочечная ограда.
– Господи, день сегодня отличный, – говорит она.
– Ага, классный.
– Скотт, хочу тебя спросить, можно?
Боже мой, она знает, как меня зовут!
– Конечно, давай.
– Ты сегодня точно в школу пойдешь?
Бью по тормозам посреди улицы, еле вписываюсь в разворот, подрезаю кого-то и наконец выруливаю обратно на дорогу, а рядом со мной наконец-то сидит девушка моей мечты.
Через несколько часов – мы приехали ко мне, сидим на диване в комнате отдыха, дымок марихуаны обволакивает плакатик Нормана Рокуэлла ко дню Благодарения, висящий над нами. Телек «Магнавокс» показывает повтор программы «Холостой отец», а со стеллажа, где стоит хай-фай техника, Джеймс Браунхрипло вопит «Lost Someone», это альбом «Live at the Apollo».
Мы целовались долго, кажется, дни подряд, и сейчас находимся в гипнотическом любовном ступоре.
Я распахиваю ее блузку. Она снимает лифчик, у нее крепкие груди с розовыми сосками. Расстегивает мою полосатую мадрасскую рубаху. Юбка уже задрана до талии. Я поднимаю ей ноги, приспускаю черные кружевные трусики и всем лицом зарываюсь в промежность, поросшую блестящими темными волосками. Она сладка, как гавайский пунш, идеальный вкус фрукта страсти. Я не могу это выдержать. Член – как Годзилла. Приподнимаюсь, и она направляет меня в себя. Она не девственница. И я тоже – теперь. Я в ней, глубоко в ней, и я целую нежные розовые губы, на которых не осталось и следа вишнево-красной помады.
На беззвучном экране телика «Холостого отца» сменяет документальный фильм о Чете Хантли.
Но мне нет до этого никакого дела.
Катится горячий пот, Джеймс Браун – гипнотическое пение. В жарком дурмане изумления мы бьемся друг в друге на диване, и когда чернокожие девушки там, в «Аполло», начинают вопить, Черил Рэмитон заходится в крике.
Рев моторов утренних машин ворвался ко мне, в открытые окна мотеля «Тропикана». Я выключил проигрыватель и осторожно сунул пластинку «Stingrays» в конверт. И снова поглядел на обложку, и вспомнил, как впервые увидел ее: на стенде в «Уэлла Мьюзик Сити», в сентябре шестьдесят четвертого. Спустя полгода после того, как я потерял Черил.
Тогда, двадцать лет назад, глядя на фотографию Шарлен на конверте, я подумал, что вновь нашел ее.
Эти две девушки были так похожи, что в это совпадение просто не верилось. Черил и Шарлен были как близняшки. Сперва я решил, что это – Черил. Мне пришлось прочесть все, что было написано на конверте и изучить откровенные студийные фотографии на обороте – на которых сходство было менее чем полным чтобы убедить себя, что это не Черил, а лишь еще одна выходка моего истерзанного горем сознания, непроизвольно выискивающего ее везде, как этим летом и было.
Она чудилась мне везде: в битком набитых людьми торговых центрах, в машинах, пролетающих по автостраде навстречу мне, в глубине непроходимой толпы визжащих девушек на концерте «Beatles» в Холливуд Боул.
Но попытки преследовать этот призрак каждый раз оборачивались мрачными шутками, как в фильме «Сумеречная зона».
Девушка с волосами Черил, с ее по-детски нежной кожей, оборачивалась – и я видел очки и торчащие вперед зубы. «Извините, я принял вас за другую».
Всегда должна была быть не она. Потому что даже тогда, даже притом, что никаких доказательств у меня не было, я был практически полностью уверен – Черил умерла.
Сейчас, двадцать лет спустя, доказательств по-прежнему нет. Но разве это все еще имеет значение? Пытаться сейчас выяснить, что же случилось с Черил, – такая же бесполезно-навязчивая идея, как вдумчиво изучать фотографии ран президента Кеннеди.
Я накрыл голову подушкой и провалился в сон.
2
Около полудня меня разбудил резкий стук в дверь. Последний раз ко мне так стучали полицейские, когда я лет в пятнадцать угнал машину. Или нет, не они – сотрудники ФБР в шестьдесят шестом, когда я скрывался от призыва. Или нет – так отец ломился в ванную, когда я запирался подрочить массажером для кожи головы.
Я выскочил из постели, сердце забухало в бифетаминовом угаре, я глянул сквозь жалюзи на двери. Нет, не копы, не ФБР и не папаша. Огромный черный тип, этакий Иди Амин, в легком темно-синем спортивном костюме, который не скрывал ни пушки, ни толстого хрена.
– Да, что вы хотели?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Возвращаюсь к ребятам – и тут орет звонок, возвещая, что перерыв окончен. Я еще не в себе, словно получил по башке. Лишь спустя секунду я замечаю, что несколько ребят фыркают, поглядывая на меня. Доходит до меня не сразу.
– Слышь, приятель! Она об тебя ну прямо вся обтерлась.
– Ты бы, блин, от нее подальше держался, парень. И пенициллинчиком уколись.
– Вы это о чем? – я действительно ничего не понимаю.
Парень, которого я позже узнаю и возненавижу, по имени Билл Холтнер, зло смотрит на меня.
– Не допер, что ли, вахлак? – его кривые зубы в пятнах никотина. Светлые вьющиеся волосы засалены. – Да она самая беспросветная блядь во всей Южной Калифорнии. Черт, парень, она дает всем, кто ходит на задних лапах, лишь бы захотели.
Мне хочется вырвать ему язык, но вокруг толпится свора гогочущих гиен, и все они на его стороне, так что я всего лишь взрываюсь бешенством и смущением. По крайней мере, пятно на моих штанах никто не заметил.
Я еще услышу обо всем в последующие дни. Пресловутая Черил Рэмптон. Блядь блядью, настоящая нимфоманка. За физкультурным залом она отсасывает у ниггеров. В аудитории для домашней работы она дрочит ребятам под столом. Когда крутили фильм о гигиене и здоровье, она позволила Ларри Фасту оттрахать ее рукой. Ночью по субботам она устраивается в парке на скамейке, раскинув ноги, и дает всем парням, кто на этой неделе пролетел со свиданием. Ее сколько ни трахай – все мало, у нее дырка в любой момент готова к делу – всегда мокрая; она всегда хочет, дико хочет, приятель, каждую минуту, хоть днем, хоть ночью.
По-моему, все они – кучи дерьма. Предпочитаю считать именно так. Они просто хотят, чтобы им хоть кто-нибудь дал – вот и все. Потому что правильные девушки, славные девушки – они так не делают. Все наши самодовольные ПВ (Палос-Вердесские) блондинки из ковбойских шоу берегут это дело для будущих предложений на высоком уровне, для брачной ночи после венчания в «хрустальной часовне у моря». Конечно, все может быть не так на другой стороне колеи, если точнее – по другую сторону автострады Тихоокеанского побережья. Черил была из того меньшинства, которое, хоть и включало нескольких черных, в основном выделялось экономически, а не социально: из примерно сотни учеников, приезжавших каждый день автобусом из Ломиты, убогого пригорода «синих воротничков» в нескольких милях к востоку (критичные мили!). В Ломите темные, шпанистые парни. Они вульгарны, говорят как слабоумные, и всем им дорога одна – дышать парами на заводах «Доу Кемикал». Тогда как нам дорога – сидеть в правлении. А девушки из Ломиты… слушайте, давайте напрямик. Отребье какое-то. Любая из них отсосет вам в телефонной будке за гривенник и порцию вишневой кока-колы. Но во всем есть светлая сторона, верно? Раз уж Бекки Чизборо с ее чистой красотой принцессы Грейс – бесспорная кандидатура на титул «Возвращающейся Королевы» и Первой Леди девяностых, тогда Черил Рэмптон – ныне и вовеки типичная дрянь.
Но это подстава – нет, хуже, это вопиюще жестокое убийство человека, рожденное ревностью и подавленными желаниями. Потому что она намного красивее, чем все эти жеманные испорченные ПВ-сучки, вместе взятые. И эта красота – не только физическая. Я наблюдаю за ней возле кампуса, в квадратном дворике перед началом занятий, в столовой во время обеда, за музыкальным домиком, куда она уходит с подружками из Ломиты, чтобы покурить – она излучает нечто, чего ни у кого больше нет. Еще сильнее это заметно, когда она смеется – у нее замечательный, ликующий смех, как на «русских горках» – громкий, несдержанный, заразительный; полная противоположность чопорному хихиканью – торговой марке ПВ-девиц. Этот смех словно говорит: все правила – условность, все границы преодолимы; это смех радостных авантюр, которые здесь и сейчас лишь едва намечены. В этом смехе – и секс, но не в тягомотно-сексуальном смысле «Плейбоя». Вместе с ней чувствуешь, что секс – лишь один из многих путей, по которым можно уйти прочь от скучных, вялых надежд. По крайней мере, мне кажется именно так всякий раз, когда я слышу этот смех, и как ни стараюсь не смотреть на нее – неизбежно поворачиваюсь к ней.
Я смотрю – но ни разу не видел, чтобы она ускользала с кем-нибудь из черных парней за физкультурный зал, чтобы там отсосать у него. Я выяснил, кто такой Ларри Фаст: придурок с торчащими вперед зубами, лицо которого – единый сплошной прыщ, и я не могу представить себе, чтобы он дрочил Черил хоть на занятии по гигиене и здоровью, хоть еще где-нибудь. На самом деле я ни разу не видел ее с парнем, даже с кем-нибудь из ломитской шпаны – ни разу. Она всегда ходит с подружками, некоторые из них – крепкие некрасивые девицы. Будто вокруг нее – телохранители, и ни один мужик не осмеливается даже подойти.
Конечно, я с ума схожу по ней. Однако сам я называю это «влюблен» и в 1963 практически не вижу разницы между любовью и навязчивой идеей. Мне больно думать, что это чувство безответно, что она, по-видимому, забыла тот краткий миг физического контакта, что для нее все это ничего не значит. На биологии я сижу слишком далеко от нее, чтобы хоть как-то осуществить запретное общение, даже если б чувствовал себя достаточно свободно, чтобы решиться на такое. А я себя так не чувствую. Когда я сталкиваюсь с ней так, что можно попробовать добиться хотя бы улыбки, я тут же опускаю глаза и рассматриваю пол.
Однако в конце концов я не выдерживаю и звоню ей ночью; вот так, сижу и набираю ее номер, который раздобыл уже некоторое время назад. Для меня настает критический момент, возможно, это проявление сил, что меняют сейчас всю мою жизнь. Я к этому времени уже начал курить марихуану; потом преступление, дело серьезное, равносильное тому, чтобы изгадить ковер в гостиной Оззи и Харриет.
Кроме того, я начал читать книги из тех, которым не грозит обзор в «Ридерз Дайджест», в частности, Керуака, Генри Миллера, Уильяма Берроуза – эти книги предлагали версию реальности, в которой не было медалек «За хорошее поведение» и значков на булавке «За Айка».
Я начинал понимать, что быть счастливым и быть принятым среди ПВ-ровесников – далеко не одно и то же. Потребовалось немалое мужество, чтобы провести черту между одним и другим и действовать соответственно ей – но этой ночью мне явно не хватает такого мужества. Я трушу, едва услышав голос Черил. Я пьян, только что вернулся с капитальной попойки – справляли в «Роллинг Хиллз» день рождения. Слова застревают в горле, но я хочу говорить, я хочу сказать ей столько всего, о чем утром буду жалеть. Но не могу выдавить ни слова. «Алло? Алло?». И повесить трубку тоже не могу. На моем проигрывателе «RCA» играет пластинка «Beehives», обратная сторона «Ангела с хайвея» – называется «Прошу тебя, детка». Медленная, ритмичная, романтичная музыка, ранний прообраз работ Контрелла для «Stingrays», удивительная нежность, и в то же время – агрессивная, гнусавая жесткость ударных. Я никогда не слышал, чтоб эту вещь исполняли по радио, но здесь и сейчас это моя любимая песня. Песня, что всегда направляет мои мысли к Черил, и просто здорово, что эта музыка играет сейчас, когда Черил на другом конце провода – я прибавляю звук и подношу трубку к динамику, чтобы Деннис и «Beehives» сказали Черил все, что не решаюсь сказать ей я, трус дерьмовый.
Похоже, я отключился, потому что следующее, что я помню – рассвет, башка раскалывается, в руке я по-прежнему сжимаю телефонную трубку, а пластинка все крутится, похоже, все это время звучала эта песня. Я подхватываюсь, прижимаю трубку к уху. На другом конце провода – утренний шум в доме Рэмптонов, где-то вдали, на кухне гремят кастрюли и сковородки. Съежившись от стыда, я швыряю трубку на рычаг.
В понедельник я встречаюсь с Черил в школе и виновато отвожу глаза, уверенный: она знает, что сукин сын, звонивший ей вчера, – это я. Господи, а вдруг я еще и наговорил ей чего-нибудь, я ведь был так пьян, могу сейчас и не помнить. Когда она проходит мимо моей парты, я искоса бросаю на нее взгляд, но она, как обычно, не обращает на меня никакого внимания.
Приближающаяся пятница обещает быть днем, полным событий. Родители с братом уезжают в Огайо, к родственникам, едут надолго – праздновать День благодарения. Я остаюсь дома, предположительно, чтоб позаниматься как следует. В математике я дуб дубом, но один чудик подтягивает меня по алгебре, так что завалить предмет мне не грозит. Отлично. По крайней мере, побуду немного один. Можно забросить подальше массажер для кожи головы и дрочить на зеркало в гостиной.
Утро пятницы в конце ноября 1963 года я встречаю в своей новой машине, «Нэш Метрополитэн» пятьдесят четвертого года, бледно-зеленой с белым – унизительно убогом транспортном средстве (хотя некоторые сейчас считают, что машина классная; в конце концов, это был автомобиль Уолли Кокса), которое я в следующем году сменю на охренительный шевроле «бель-эйр». Только одно в этой тачке было хорошо – восьмидорожечный магнитофон с «вибра-соник», так что я всегда могу захоронить гыгыканье и прочие смешки под обвалом сверкающего металлом звука. Что я и делаю, направляясь этим утром на юг ПВ – а море искрится под ясным небом, буйная зелень вокруг шелестит от приятного ветерка, и я не подозреваю, что еду к концу эры, который наступит менее, чем через три часа, когда впереди, на обочине без тротуара, я увижу голосующую Черил Рэмптон.
Меня охватывает искушение заметить вдруг что-то интересное слева от себя, проносясь мимо нее, но что-то подсказывает мне – если я так и сделаю, я буду ненавидеть себя всю оставшуюся жизнь. А из магнитофона рычат «Beehives», и может, она решит, что это классная группа, а может, будет про себя давиться от хохота в машине, и я на несколько секунд отгораживаюсь от всего хриплой мелодрамой Контрелла, но успеваю подкатить к ней и остановиться. Сердце тяжело колотится, а она распахивает дверь машины – и тут же начинает болтать со скоростью мили в минуту.
– Привет. Спасибо. Опаздываю. Черт, не успела на автобус, а этот парень предложил подбросить. И так классно выглядел, костюм, галстук, ну в общем, бизнесмен едет на работу. А как только проехали Хоуторн, угадай, что он сделал?
Она говорит со мной, будто мы старые друзья.
– Не знаю. Так что?
– Вытащил наружу свой хрен. То есть, о Господи… – судя по ее голосу, она скорее в раздражении, чем травмирована случившимся. – Я хочу сказать, что мне надо успеть в школу, только и всего.
– Так что случилось-то?
– Да ничего, – она пожимает плечами. – Он остановился на красном, и я выскочила. А он продолжал дрочить, даже когда поехал дальше.
Меня поражает, как она говорит об этом – словно ее это все позабавило и, как ни странно, вызвало у нее сострадание. Как будто она и не подозревает, что секс считается отвратительным занятием или что славная девушка не должна говорить об этом в таком тоне.
– За меня не беспокойся, – говорю я, и непроизвольно сжимаюсь, вдруг поняв, что передо мной только что возник образ меня самого, лихорадочно теребящего член.
– То есть?
– Да так, ничего, – похоже, я покраснел до ушей.
Неожиданно она прибавляет звук. Похолодев от ужаса, я вдруг понимаю, что это – «Beehives», и они играют «Прошу тебя, детка», ту самую песню, которую я крутил ей по телефону.
– Мне эта вещь нравится, – говорит она, вроде бы не видя связи. Потом лезет в сумочку, за сигаретами, думаю я – и тут ей на колени падает косячок. Она понимает, что я его видел, и у нее вырывается короткий сдавленный вздох.
– Все классно, – быстро говорю я, понимая, что она вообще-то должна меня считать полным ботаником. – Собственно, я и сам время от времени к травке прикладываюсь.
– Ты что, серьезно? – теперь она крепко сжимает косячок в кулаке, словно боится, что я сейчас его отберу и потащу ее прямиком к директору или в участок.
– Ну так, иногда, – сам себе удивляюсь, до чего я вдруг стал спокоен. Это спектакль, рожденный страхом. Зато я сейчас в деле. Может, это мой единственный шанс.
– Ты на такого не похож.
– Внешность обманчива.
– Разве? – чувствую, она проверяет меня. И начинает глумиться над «Beehives», размазывать их по стенке, а косяк по-прежнему держит в руке, словно не зная, что с ним делать. Я поворачиваю к школе. Впереди показываются красная черепичная кровля и цепочечная ограда.
– Господи, день сегодня отличный, – говорит она.
– Ага, классный.
– Скотт, хочу тебя спросить, можно?
Боже мой, она знает, как меня зовут!
– Конечно, давай.
– Ты сегодня точно в школу пойдешь?
Бью по тормозам посреди улицы, еле вписываюсь в разворот, подрезаю кого-то и наконец выруливаю обратно на дорогу, а рядом со мной наконец-то сидит девушка моей мечты.
Через несколько часов – мы приехали ко мне, сидим на диване в комнате отдыха, дымок марихуаны обволакивает плакатик Нормана Рокуэлла ко дню Благодарения, висящий над нами. Телек «Магнавокс» показывает повтор программы «Холостой отец», а со стеллажа, где стоит хай-фай техника, Джеймс Браунхрипло вопит «Lost Someone», это альбом «Live at the Apollo».
Мы целовались долго, кажется, дни подряд, и сейчас находимся в гипнотическом любовном ступоре.
Я распахиваю ее блузку. Она снимает лифчик, у нее крепкие груди с розовыми сосками. Расстегивает мою полосатую мадрасскую рубаху. Юбка уже задрана до талии. Я поднимаю ей ноги, приспускаю черные кружевные трусики и всем лицом зарываюсь в промежность, поросшую блестящими темными волосками. Она сладка, как гавайский пунш, идеальный вкус фрукта страсти. Я не могу это выдержать. Член – как Годзилла. Приподнимаюсь, и она направляет меня в себя. Она не девственница. И я тоже – теперь. Я в ней, глубоко в ней, и я целую нежные розовые губы, на которых не осталось и следа вишнево-красной помады.
На беззвучном экране телика «Холостого отца» сменяет документальный фильм о Чете Хантли.
Но мне нет до этого никакого дела.
Катится горячий пот, Джеймс Браун – гипнотическое пение. В жарком дурмане изумления мы бьемся друг в друге на диване, и когда чернокожие девушки там, в «Аполло», начинают вопить, Черил Рэмитон заходится в крике.
Рев моторов утренних машин ворвался ко мне, в открытые окна мотеля «Тропикана». Я выключил проигрыватель и осторожно сунул пластинку «Stingrays» в конверт. И снова поглядел на обложку, и вспомнил, как впервые увидел ее: на стенде в «Уэлла Мьюзик Сити», в сентябре шестьдесят четвертого. Спустя полгода после того, как я потерял Черил.
Тогда, двадцать лет назад, глядя на фотографию Шарлен на конверте, я подумал, что вновь нашел ее.
Эти две девушки были так похожи, что в это совпадение просто не верилось. Черил и Шарлен были как близняшки. Сперва я решил, что это – Черил. Мне пришлось прочесть все, что было написано на конверте и изучить откровенные студийные фотографии на обороте – на которых сходство было менее чем полным чтобы убедить себя, что это не Черил, а лишь еще одна выходка моего истерзанного горем сознания, непроизвольно выискивающего ее везде, как этим летом и было.
Она чудилась мне везде: в битком набитых людьми торговых центрах, в машинах, пролетающих по автостраде навстречу мне, в глубине непроходимой толпы визжащих девушек на концерте «Beatles» в Холливуд Боул.
Но попытки преследовать этот призрак каждый раз оборачивались мрачными шутками, как в фильме «Сумеречная зона».
Девушка с волосами Черил, с ее по-детски нежной кожей, оборачивалась – и я видел очки и торчащие вперед зубы. «Извините, я принял вас за другую».
Всегда должна была быть не она. Потому что даже тогда, даже притом, что никаких доказательств у меня не было, я был практически полностью уверен – Черил умерла.
Сейчас, двадцать лет спустя, доказательств по-прежнему нет. Но разве это все еще имеет значение? Пытаться сейчас выяснить, что же случилось с Черил, – такая же бесполезно-навязчивая идея, как вдумчиво изучать фотографии ран президента Кеннеди.
Я накрыл голову подушкой и провалился в сон.
2
Около полудня меня разбудил резкий стук в дверь. Последний раз ко мне так стучали полицейские, когда я лет в пятнадцать угнал машину. Или нет, не они – сотрудники ФБР в шестьдесят шестом, когда я скрывался от призыва. Или нет – так отец ломился в ванную, когда я запирался подрочить массажером для кожи головы.
Я выскочил из постели, сердце забухало в бифетаминовом угаре, я глянул сквозь жалюзи на двери. Нет, не копы, не ФБР и не папаша. Огромный черный тип, этакий Иди Амин, в легком темно-синем спортивном костюме, который не скрывал ни пушки, ни толстого хрена.
– Да, что вы хотели?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38