B саундом. Вообще-то многое из того, что я написала – как раз в этом стиле.
– Ты что, пишешь песни?
– Конечно – ну, то есть, я хотела сказать, нельзя же столько времени заниматься одним лишь маникюром. Впрочем, эти песни никто никогда не слышал, кроме Денниса. Да и то, в тот единственный раз, когда я ему исполнила свое, он надо мной только смеялся. Сказал, что я… – она отогнала воспоминания. – Пошел он в жопу. Я и так знаю, что некоторые песни были очень даже неплохи. Вот что я хотела бы сделать – собрать собственную группу. Рога трубят и все такое. Ну знаешь, саунд вроде того, что выпускали «Stax-Volt».
В Лос-Анджелесе есть молодые парни, которые классно работают в этом стиле. Блин, а я ведь теперь смогу играть в клубах, только подумать! Ты просто не представляешь – я бы все отдала за прокуренный вонючий маленький клуб с черными стенами. И никаких больше арен, на хрен их. Я хочу спуститься вниз и вкалывать до пота. И теперь я смогу это делать. Я смогу войти в битком набитый клуб безо всяких там психозов. Я ведь закончила курс.
– Закончила курс? – во мне шевельнулось нехорошее предчувствие.
– О Господи, – она говорила все тем же ликующим тоном, – Я же тебе говорила, разве нет? Я закончила курс психотерапии. Лео закончил со мной на прошлой неделе.
– Ты не шутишь? – Мы никогда и близко не подходили к тому, чтобы обсуждать, как Деннис «разобрался» с ее психотерапевтом.
– Не-а. Так неожиданно вышло. Вот что привело меня к тому, что пора наконец решаться жить самой. Он позвонил мне из клиники…
– В которой работает?
– Нет-нет, работает он у себя, у него дом на Поинт-Дьюм. Он лег на какую-то небольшую операцию. То ли геморрой, то ли еще что. Но, Скотт, он сказал, что мне больше не нужно к нему приходить. Потому что я перешла наконец невидимую грань.
– Невидимую грань?
– Ага. Понимаешь, он постепенно десенсибилизировал меня, чтобы я могла делать все больше и больше без приступов. А когда переходишь невидимую грань, весь этот процесс уходит в подсознание и продолжается там, пока не настанет полное освобождение. Он сказал, что не говорил мне об этом раньше, потому что тогда я постоянно выискивала бы эту грань. Но я наконец перешла ее! Жуть, правда?
– Угу, – давно уже улыбка не была для меня такой болезненной. – Это здорово.
– Еще бы. Это по-настоящему здорово. Это значит, что я могу делать все, что угодно! Могу стоять в очереди, могу ехать в переполненном лифте. Или петь в клубе. Делать все, что раньше так пугало меня. Ты понимаешь, что это такое для меня, как много значит?
В ее глазах стояли слезы.
– Очень даже понимаю, – я обнял ее. – Я и мечтать о таком не мог. – Мне было жутко от того, что я знал: ее радость основана на лжи, но я не собирался рассказывать ей об этом, ни в коем случае. Какого черта? Если она поверила, что ей стало лучше, может, так и будет на самом деле.
– Конечно, «совсем избавилась» – это пока что сильно сказано. Мне нельзя пытаться делать все, чего я боялась, сразу – он меня предупредил. Но если я буду двигаться вперед потихоньку…
– Отличная новость.
Фраза прозвучала не совсем как надо; я испугался, что она поймет, о чем я думаю на самом деле. А может, она и сама подозревала правду. Ее реакция… это была не просто радость, в ней появилось что-то маниакальное.
– Я хочу сказать, он закончил со мной, ты можешь в это поверить? Он просто молодчина, нет, на самом деле. Когда это ты последний раз слышал о психотерапевте, который завершил бы работу с пациентом? Обычно они тянут из него деньги годами. Конечно, счета шли к Деннису, но все же…
Мы уже подходили к казино, и она сменила тему:
– Боже мой, до чего роскошное здание. Я так люблю старые постройки вроде этой. Мы можем как-нибудь попасть внутрь?
– Вряд ли. В это время года оно закрыто.
– Подожди, вон вроде уборщик, – она застучала в стекло:
– Эй!
В дальнем конце большого холла в стиле «арт деко» я разглядел черного парня со шваброй.
– Шар, – я чувствовал странную неловкость, меня несколько смущало ее дикое настроение.
– Ой, да ладно тебе, – отозвалась она. – Не будь такой вредной жопой. Он нас впустит. Вот он уже идет.
Уборщику было лет пятьдесят, и похоже было, что почти на все он класть хотел. Выудив откуда-то связку ключей, он отпер двери.
Но прежде чем он успел хоть слово сказать, Шарлен умоляюще затараторила с самым скверным французским акцентом, какой я когда-либо слышал:
– О, пожалуйста, месье, мы знаем, что вы закрыты, но не могли бы вы сделать исключение? Мы приехали издалека, из Франции, только затем, чтобы увидеть это восхитительное казино.
Он поглядел на меня, словно спрашивая: «Она под кайфом или как?»
– Франция, да? По мне, выговор как на Пико-Ривера.
– Oui, oui, – ответила она. – Пико-Ривера. Да, пожалуйста.
Я смущенно посмотрел себе под ноги, посмеиваясь про себя.
– Ну, блин, ладно, вроде, нормально, – и уборщик поманил нас внутрь, а сам вернулся к швабре и ведру. – Только не вздумайте тут какой-нибудь хренью заниматься, – крикнул он нам после короткого раздумья; голос его отдавался эхом. – Призрак Гая Ломбардо всяким дерьмом не интересуется.
– Спасибо, месье. Вы настоящий джентльмен.
Я взял ее за руку и повел на второй этаж:
– Нам вот сюда, наверх.
Огромный зал был пуст и тосклив, слабо пахло заплесневелыми кушаками. Я отдернул одну из тяжелых занавесей «арт деко», что закрывали окна и почти все стены. В лучах солнца заплясали пылинки. То же самое я проделал еще с несколькими оконными занавесями, пока зала наконец не заполнилась светом – пока море света не затопило нас. Паркет засверкал.
– Боже, это потрясающе, – проговорила Шарлен. – Так жалко, что дерьмо вроде этого когда-нибудь сгинет, правда?
Я засмеялся:
– Еще как.
Она вся сияла. Солнечный свет пронизывал ее волосы и окутывал сиянием линии ее грудей, соски под ее сегодняшней голубой блузкой – и этот цвет не совпадал с голубым цветом ее глаз, но дополнял его. Она снова улыбнулась мне, так же, как за завтраком – теплой, лукавой, намекающей улыбкой. Намекающей лишь на одно; чуть удивленной улыбкой Дитрих, а я был ее одержимым недотепой-профессором, ее лежащим ниц рабом, рабом любви.
Пуская слюнки, я подполз к месту для музыкантов – ну ладно, ладно, немного преувеличиваю, на самом деле я подошел туда, где сейчас стоял на полу небольшой «Панасоник» уборщика. Включил. Разнесся голос Майкла Джексона. Не совсем то. Крутил настройку, пока не наткнулся на «Roxy Music», их томно-романтическую композицию «Avalon». Судьба.
– Потанцуем?
– Конечно, – легко согласилась она и закинула руки мне на плечи.
И как только она это сделала, я ощутил прилив нежности, словно бабочки разлетелись из глубин моего живота, а может, это было сердце – этого физического наслаждения я не испытывал очень, очень давно.
– У тебя сегодня другие духи, – сказал я. Сегодня запах был не дешево-фруктовый, а более тонкий, более мягкий. Не намного. Но вполне достаточно, чтобы я прикусил губу, не желая завыть как пес.
– Ага. Тебе нравится?
– Очень. – Музыка эхом разносилась по залу; мы задвигались в танце.
Некоторое время мы просто танцевали, а музыка накатывала на нас, словно прохладный соленый бриз. Потом я поцеловал ее в пятнышко солнечного света и понял, что никогда не буду пресыщен ею, никогда. Боже мой, как она была прекрасна. Ее стоило ждать, стоило ждать всю жизнь. Я поцеловал ее шею, потом сладкие розовые губы. Мой член отвердел и упирался в нее при каждом движении. Я расстегнул на ней блузку и целовал ее груди, а она издала глубокий горловой звук, который был бы дешевкой, фальшивкой, исходи он от кого-то другого. Ее рука опустилась и через штаны окала мой член. Я поцеловал ее жаркий рот.
Я был уверен, что уборщик прав, и что этот Гай Ломбардо наблюдает за нами. Но я был уверен, что он улыбался нам, улыбался одобрительно, глупо и сентиментально – а мы погружались в любовное оцепенение.
Вечером я тушил мясо на ужин – первый раз за многие месяцы взялся за готовку. Пока я возился на кухне, Шарлен уселась за пианино в гостиной и заиграла. Пианино было старенькое, расстроенное, и я был изумлен тем, как хорошо ей удавалось играть. Она была еще более разносторонней, чем я думал. Сыграв буги, она запела: «Что бы ни случилось… с тем, кого я знала…»
Я рассмеялся, узнав «Remeber (Walking in the Sand)», старый хит «Shangri Las». Она пела безупречно, голос был силен и неотразим.
Потом она запела «The Night Before», раннюю песню «Beatles», которая всегда была одной из самых моих любимых. Странно зловещая, резкая, горькая, она по-прежнему «цепляла», в отличие от многих других приторных песенок «Beatles», которые давно уже устарели. От этой композиции Шарлен перешла к ритмичной, незакомплексованной «Beat Me to the Punch» Мэри Уэллс; изображая сонное, тягучее произношение черных, но забыла слова второго куплета, и мы оба захохотали, и смеялись до изнеможения.
– А вот тебе еще одна, из Нью-Джерси, – сказала она, и я внутренне сжался, готовясь услышать хрип в стиле «Four Seasons», но она запела «Point Blank» Спрингстина, и окончательно разбила мне сердце. От ее голоса у меня сердце чуть не зашлось тяжелыми ударами. Эта песня идеально подходила ей. Если б выпустить ее синглом, она могла бы за одну ночь восстановить карьеру Шарлен. Как всегда, последний куплет ударил по мне. Как всегда, перечисление шансов встретить прежнюю любовь напомнило мне о Черил; а в исполнении Шарлен это было просто невыносимо. Словно пела сама Черил. Я так глубоко погрузился в песню, что почти не задумывался, почему она так же много значит для Шарлен.
Потом она вернулась лет на двадцать назад, к композиции Лесли Гор «You Don't Own Me», и я ухмыльнулся, уверенный, что она выкопала из памяти эту затасканную песню в качестве шутки, чтобы приподнять настроение. Или черного юмора. Трудно было не заметить серьезное отношение к словам, так же хорошо подходившим к описанию ее собственного брака, как и к воображаемому затруднению Лесли.
Следующая выбранная ею песня меня встревожила. «Hurt» Тими Юро – возможно, эта песня была квинтэссенцией романтических страданий всех времен. Это должно было быть шуткой, верно же? Но, добавляя вино в сковороду с мясом, я хорошо видел ее лицо – в ее глазах блестели настоящие слезы. Она подошла к строчке «Мне больно… больше, чем ты… можешь представить…» – и, Боже мой, слеза на самом деле покатилась по ее щеке.
«Мне так больно… – продолжала она стенать, – потому… что я до сих пор люблю тебя».
Нет. Этого не могло быть. Она не думала о нем, этого не могло быть, нет. Но с другой стороны – а если да? У них ведь было очень много общего в самом начале, разве не так? Может, теперь шел отлив, возвращение – и так, пока не закончилась песня, В этом ведь был смысл, да? Мне пришлось признать за ней право пройти через то, через что она считала нужным пройти. И все же меня это пугало. Эмоции женщин порой бывают совершенно непредсказуемы.
Наконец она допела «Hurt» и сделала коротенькую паузу. Если бы это был какой-нибудь концерт, я бы обязательно вставил в этом месте что-нибудь оптимистическое, например, «Brown Sugar» или какую-нибудь бодрую мелодию Дорис Дэй, чтобы все поголовно слушатели не изодрали себе запястья в кровь. Но у нее настроение катилось под гору, и останавливаться она не собиралась.
«Жизнь в детстве… все было так просто…»
О Господи, «Wild Horses». По меньшей мере семь минут романтической панихиды. Закажи еще один тройной и залей стаканчиком красного.
И все же, это было совершенством. Предназначалось оно, конечно, Деннису, тут никаких сомнений не было. Она его изгоняла, как беса. Она словно перенеслась в другой мир и пела там для себя, как, наверное, много раз делала за эти пятнадцать лет, не обращая никакого внимания на мое присутствие. Свет закатного солнца, пробивающийся сквозь листву эвкалиптов и падающий в окно позади нее, окутывал ее мягким ореолом. Она никогда не была так прекрасна.
На последнем, мучительном куплете ее голос сорвался. Я на миг подумал, что она сейчас разразится рыданиями. Но она продолжила душераздирающую волну мучительной боли и закончила песню.
И затихла. Я подумал – может, она теперь споет что-нибудь из своих песен, но, видимо, у нее не было ничего, что могло бы достойно продолжить то, что она только что совершила.
– Это было потрясающе, – наконец произнес я, понимая, что мои слова звучат слишком обыденно, почти бестактно.
– Спасибо, – ответила она и рассмеялась, чтобы рассеять тяжелое чувство, которое оставила песня. – Деннис как-то сделал версию этой песни. С Луизой. Прямо перед «Приливом волны».
– Непохоже, что это песня ей подходит.
– Так и есть. Получилось ужасно. Он наращивал темп, пока она не начала звучать, как обычная ерунда «бум-бряк». Запихал в аранжировку все, что только сумел придумать: барабаны калипсо, марьячес, черт знает сколько скрипок на заднем плане.
Я рассмеялся:
– Похоже, звучало как на его кассете.
Она уставилась на меня:
– Ты о чем? Какая кассета?
Я немедленно почувствовал, что это тема, от которой мне лучше бы держаться подальше.
– Просто кассета, которую он для меня ставил. Последний раз, когда я был у вас в доме.
– Что ты имеешь в виду? Это то, над чем он сейчас работает?
– Ну, наверное, да, – голос у меня был сдавленный, как у Гэри Купера.
– Ты разве ничего из его последних работ не слышала?
Она издала смешок:
– Шутишь, что ли? Он думает, я только несчастья приношу. Он боится, что если я хотя бы взгляну на какую-нибудь из его драгоценных кассет, она тут же автоматически сотрется или что-нибудь в этом роде. Удивительно даже то, что он тебе ее ставил.
– Ну, я-то ему нравлюсь.
– Угу, похоже на то, – ее пальцы побарабанили по крышке пианино. Казалось, она что-то заподозрила и сейчас ожидала лжи. – Ну и как она тебе?
Я пожал плечами:
– Не так плохо, как я ожидал.
– Хочешь сказать, хорошая вещь?
– Нет, что хорошая, тоже не скажу. Над ней еще работать и работать. Вот, например, кое-чего важного там до сих пор не хватает – вокала.
– Нет вокала?
– Пока нет.
Она колебалась:
– Но это – песня? В смысле, нормальная песня, а не просто звуковое месиво?…
– Ну сначала там именно звуковое месиво, а потом оно переходит в нормальную песню.
Она казалась странно заинтересованной, словно я описывал ей никогда не выходивший фильм с Джеймсом Дином.
– А он говорил, кому планирует отдать партию вокала? – Вопрос прозвучал с восхитительной обыденностью, но у меня в мозгу от него словно бомба взорвалась.
– Думаю, он собирается наладить отношения с Луизой…
Она фыркнула:
– Еще чего.
– В какой-то момент он упоминал Карен Карпентер…
– Я серьезно.
– Он, вроде бы, тоже. Еще он упоминал Джоплин. Или, вроде бы, Маму Касс. Думаю, Минни Рипертон в его списке тоже не на последнем месте…
– Скотт…
– Да я правда не знаю. В любом случае, там дорога еще долгая. Он пока что и слов-то не сочинил. С его темпами это займет еще лет десять.
Боже, каким идиотом я себя чувствовал! Почему я боялся сказать ей, что на самом-то деле композиция была замечательной? Неужели я думал, что она тут же бросится обратно, умоляя его позволить петь ей? Я что, настолько сомневался? Или думал, что она такая дура?
– Ну что ж, зато ты можешь быть уверен вот в чем, – она поднялась и направилась в кухню. – Как бы эта композиция ни была хороша сейчас, он будет мудохаться с ней, пока не испортит ее напрочь. Половина его проблем именно в этом, сам знаешь. Он просто не знает, когда нужно остановиться.
Она подошла к плите и проверила мясо.
– Ну что ж, всегда есть шанс, что он упадет замертво до того, как все окончательно испортит, – сказал я. – И тогда она выйдет как его посмертный шедевр.
Она втянула носом мясной аромат:
– Что, действительно так классно, а?
– Если только тебе нравятся «Edsels», – я обнял ее сзади.
– Ну так они сейчас стоят недешево, да? В среде коллекционеров.
– Вроде бы да. Правда, достать отдельные вещи – проблема.
Я поцеловал ее в шею. Она положила ладонь мне на руку, словно давая понять – разговор еще не окончен.
– Скотт, помнишь кассету, которую ты завозил тогда к нам домой?
– Да, – в горле у меня снова пересохло.
– Ты ее слушал? – в ее голосе был страх.
– Нет, времени так и не нашлось, – ответил я как можно спокойнее. – С ней просто путаница вышла.
Предполагалось, что там записана его музыка. Но он позвонил мне в студию и сказал, чтобы я ее не слушал.
– Он объяснил, почему?
– Нет. Не совсем. Просто сказал, что там записано совсем другое.
Я почувствовал под руками дрожь ее тела. Она выскользнула из моих объятий, беспокойно огляделась в поисках, чем бы заняться, и наконец занялась бутылкой с вином.
– Хорошо, что ты ее не слушал, – сказала она, стоя ко мне спиной и обдирая фольгу с горлышка.
– Это почему же?
– А, да там совершенно стыдный материал, который я записала очень-очень давно. Году в шестьдесят девятом. Отстой полный, просто ужасно. Для соло-альбома, который так никогда и не вышел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Ты что, пишешь песни?
– Конечно – ну, то есть, я хотела сказать, нельзя же столько времени заниматься одним лишь маникюром. Впрочем, эти песни никто никогда не слышал, кроме Денниса. Да и то, в тот единственный раз, когда я ему исполнила свое, он надо мной только смеялся. Сказал, что я… – она отогнала воспоминания. – Пошел он в жопу. Я и так знаю, что некоторые песни были очень даже неплохи. Вот что я хотела бы сделать – собрать собственную группу. Рога трубят и все такое. Ну знаешь, саунд вроде того, что выпускали «Stax-Volt».
В Лос-Анджелесе есть молодые парни, которые классно работают в этом стиле. Блин, а я ведь теперь смогу играть в клубах, только подумать! Ты просто не представляешь – я бы все отдала за прокуренный вонючий маленький клуб с черными стенами. И никаких больше арен, на хрен их. Я хочу спуститься вниз и вкалывать до пота. И теперь я смогу это делать. Я смогу войти в битком набитый клуб безо всяких там психозов. Я ведь закончила курс.
– Закончила курс? – во мне шевельнулось нехорошее предчувствие.
– О Господи, – она говорила все тем же ликующим тоном, – Я же тебе говорила, разве нет? Я закончила курс психотерапии. Лео закончил со мной на прошлой неделе.
– Ты не шутишь? – Мы никогда и близко не подходили к тому, чтобы обсуждать, как Деннис «разобрался» с ее психотерапевтом.
– Не-а. Так неожиданно вышло. Вот что привело меня к тому, что пора наконец решаться жить самой. Он позвонил мне из клиники…
– В которой работает?
– Нет-нет, работает он у себя, у него дом на Поинт-Дьюм. Он лег на какую-то небольшую операцию. То ли геморрой, то ли еще что. Но, Скотт, он сказал, что мне больше не нужно к нему приходить. Потому что я перешла наконец невидимую грань.
– Невидимую грань?
– Ага. Понимаешь, он постепенно десенсибилизировал меня, чтобы я могла делать все больше и больше без приступов. А когда переходишь невидимую грань, весь этот процесс уходит в подсознание и продолжается там, пока не настанет полное освобождение. Он сказал, что не говорил мне об этом раньше, потому что тогда я постоянно выискивала бы эту грань. Но я наконец перешла ее! Жуть, правда?
– Угу, – давно уже улыбка не была для меня такой болезненной. – Это здорово.
– Еще бы. Это по-настоящему здорово. Это значит, что я могу делать все, что угодно! Могу стоять в очереди, могу ехать в переполненном лифте. Или петь в клубе. Делать все, что раньше так пугало меня. Ты понимаешь, что это такое для меня, как много значит?
В ее глазах стояли слезы.
– Очень даже понимаю, – я обнял ее. – Я и мечтать о таком не мог. – Мне было жутко от того, что я знал: ее радость основана на лжи, но я не собирался рассказывать ей об этом, ни в коем случае. Какого черта? Если она поверила, что ей стало лучше, может, так и будет на самом деле.
– Конечно, «совсем избавилась» – это пока что сильно сказано. Мне нельзя пытаться делать все, чего я боялась, сразу – он меня предупредил. Но если я буду двигаться вперед потихоньку…
– Отличная новость.
Фраза прозвучала не совсем как надо; я испугался, что она поймет, о чем я думаю на самом деле. А может, она и сама подозревала правду. Ее реакция… это была не просто радость, в ней появилось что-то маниакальное.
– Я хочу сказать, он закончил со мной, ты можешь в это поверить? Он просто молодчина, нет, на самом деле. Когда это ты последний раз слышал о психотерапевте, который завершил бы работу с пациентом? Обычно они тянут из него деньги годами. Конечно, счета шли к Деннису, но все же…
Мы уже подходили к казино, и она сменила тему:
– Боже мой, до чего роскошное здание. Я так люблю старые постройки вроде этой. Мы можем как-нибудь попасть внутрь?
– Вряд ли. В это время года оно закрыто.
– Подожди, вон вроде уборщик, – она застучала в стекло:
– Эй!
В дальнем конце большого холла в стиле «арт деко» я разглядел черного парня со шваброй.
– Шар, – я чувствовал странную неловкость, меня несколько смущало ее дикое настроение.
– Ой, да ладно тебе, – отозвалась она. – Не будь такой вредной жопой. Он нас впустит. Вот он уже идет.
Уборщику было лет пятьдесят, и похоже было, что почти на все он класть хотел. Выудив откуда-то связку ключей, он отпер двери.
Но прежде чем он успел хоть слово сказать, Шарлен умоляюще затараторила с самым скверным французским акцентом, какой я когда-либо слышал:
– О, пожалуйста, месье, мы знаем, что вы закрыты, но не могли бы вы сделать исключение? Мы приехали издалека, из Франции, только затем, чтобы увидеть это восхитительное казино.
Он поглядел на меня, словно спрашивая: «Она под кайфом или как?»
– Франция, да? По мне, выговор как на Пико-Ривера.
– Oui, oui, – ответила она. – Пико-Ривера. Да, пожалуйста.
Я смущенно посмотрел себе под ноги, посмеиваясь про себя.
– Ну, блин, ладно, вроде, нормально, – и уборщик поманил нас внутрь, а сам вернулся к швабре и ведру. – Только не вздумайте тут какой-нибудь хренью заниматься, – крикнул он нам после короткого раздумья; голос его отдавался эхом. – Призрак Гая Ломбардо всяким дерьмом не интересуется.
– Спасибо, месье. Вы настоящий джентльмен.
Я взял ее за руку и повел на второй этаж:
– Нам вот сюда, наверх.
Огромный зал был пуст и тосклив, слабо пахло заплесневелыми кушаками. Я отдернул одну из тяжелых занавесей «арт деко», что закрывали окна и почти все стены. В лучах солнца заплясали пылинки. То же самое я проделал еще с несколькими оконными занавесями, пока зала наконец не заполнилась светом – пока море света не затопило нас. Паркет засверкал.
– Боже, это потрясающе, – проговорила Шарлен. – Так жалко, что дерьмо вроде этого когда-нибудь сгинет, правда?
Я засмеялся:
– Еще как.
Она вся сияла. Солнечный свет пронизывал ее волосы и окутывал сиянием линии ее грудей, соски под ее сегодняшней голубой блузкой – и этот цвет не совпадал с голубым цветом ее глаз, но дополнял его. Она снова улыбнулась мне, так же, как за завтраком – теплой, лукавой, намекающей улыбкой. Намекающей лишь на одно; чуть удивленной улыбкой Дитрих, а я был ее одержимым недотепой-профессором, ее лежащим ниц рабом, рабом любви.
Пуская слюнки, я подполз к месту для музыкантов – ну ладно, ладно, немного преувеличиваю, на самом деле я подошел туда, где сейчас стоял на полу небольшой «Панасоник» уборщика. Включил. Разнесся голос Майкла Джексона. Не совсем то. Крутил настройку, пока не наткнулся на «Roxy Music», их томно-романтическую композицию «Avalon». Судьба.
– Потанцуем?
– Конечно, – легко согласилась она и закинула руки мне на плечи.
И как только она это сделала, я ощутил прилив нежности, словно бабочки разлетелись из глубин моего живота, а может, это было сердце – этого физического наслаждения я не испытывал очень, очень давно.
– У тебя сегодня другие духи, – сказал я. Сегодня запах был не дешево-фруктовый, а более тонкий, более мягкий. Не намного. Но вполне достаточно, чтобы я прикусил губу, не желая завыть как пес.
– Ага. Тебе нравится?
– Очень. – Музыка эхом разносилась по залу; мы задвигались в танце.
Некоторое время мы просто танцевали, а музыка накатывала на нас, словно прохладный соленый бриз. Потом я поцеловал ее в пятнышко солнечного света и понял, что никогда не буду пресыщен ею, никогда. Боже мой, как она была прекрасна. Ее стоило ждать, стоило ждать всю жизнь. Я поцеловал ее шею, потом сладкие розовые губы. Мой член отвердел и упирался в нее при каждом движении. Я расстегнул на ней блузку и целовал ее груди, а она издала глубокий горловой звук, который был бы дешевкой, фальшивкой, исходи он от кого-то другого. Ее рука опустилась и через штаны окала мой член. Я поцеловал ее жаркий рот.
Я был уверен, что уборщик прав, и что этот Гай Ломбардо наблюдает за нами. Но я был уверен, что он улыбался нам, улыбался одобрительно, глупо и сентиментально – а мы погружались в любовное оцепенение.
Вечером я тушил мясо на ужин – первый раз за многие месяцы взялся за готовку. Пока я возился на кухне, Шарлен уселась за пианино в гостиной и заиграла. Пианино было старенькое, расстроенное, и я был изумлен тем, как хорошо ей удавалось играть. Она была еще более разносторонней, чем я думал. Сыграв буги, она запела: «Что бы ни случилось… с тем, кого я знала…»
Я рассмеялся, узнав «Remeber (Walking in the Sand)», старый хит «Shangri Las». Она пела безупречно, голос был силен и неотразим.
Потом она запела «The Night Before», раннюю песню «Beatles», которая всегда была одной из самых моих любимых. Странно зловещая, резкая, горькая, она по-прежнему «цепляла», в отличие от многих других приторных песенок «Beatles», которые давно уже устарели. От этой композиции Шарлен перешла к ритмичной, незакомплексованной «Beat Me to the Punch» Мэри Уэллс; изображая сонное, тягучее произношение черных, но забыла слова второго куплета, и мы оба захохотали, и смеялись до изнеможения.
– А вот тебе еще одна, из Нью-Джерси, – сказала она, и я внутренне сжался, готовясь услышать хрип в стиле «Four Seasons», но она запела «Point Blank» Спрингстина, и окончательно разбила мне сердце. От ее голоса у меня сердце чуть не зашлось тяжелыми ударами. Эта песня идеально подходила ей. Если б выпустить ее синглом, она могла бы за одну ночь восстановить карьеру Шарлен. Как всегда, последний куплет ударил по мне. Как всегда, перечисление шансов встретить прежнюю любовь напомнило мне о Черил; а в исполнении Шарлен это было просто невыносимо. Словно пела сама Черил. Я так глубоко погрузился в песню, что почти не задумывался, почему она так же много значит для Шарлен.
Потом она вернулась лет на двадцать назад, к композиции Лесли Гор «You Don't Own Me», и я ухмыльнулся, уверенный, что она выкопала из памяти эту затасканную песню в качестве шутки, чтобы приподнять настроение. Или черного юмора. Трудно было не заметить серьезное отношение к словам, так же хорошо подходившим к описанию ее собственного брака, как и к воображаемому затруднению Лесли.
Следующая выбранная ею песня меня встревожила. «Hurt» Тими Юро – возможно, эта песня была квинтэссенцией романтических страданий всех времен. Это должно было быть шуткой, верно же? Но, добавляя вино в сковороду с мясом, я хорошо видел ее лицо – в ее глазах блестели настоящие слезы. Она подошла к строчке «Мне больно… больше, чем ты… можешь представить…» – и, Боже мой, слеза на самом деле покатилась по ее щеке.
«Мне так больно… – продолжала она стенать, – потому… что я до сих пор люблю тебя».
Нет. Этого не могло быть. Она не думала о нем, этого не могло быть, нет. Но с другой стороны – а если да? У них ведь было очень много общего в самом начале, разве не так? Может, теперь шел отлив, возвращение – и так, пока не закончилась песня, В этом ведь был смысл, да? Мне пришлось признать за ней право пройти через то, через что она считала нужным пройти. И все же меня это пугало. Эмоции женщин порой бывают совершенно непредсказуемы.
Наконец она допела «Hurt» и сделала коротенькую паузу. Если бы это был какой-нибудь концерт, я бы обязательно вставил в этом месте что-нибудь оптимистическое, например, «Brown Sugar» или какую-нибудь бодрую мелодию Дорис Дэй, чтобы все поголовно слушатели не изодрали себе запястья в кровь. Но у нее настроение катилось под гору, и останавливаться она не собиралась.
«Жизнь в детстве… все было так просто…»
О Господи, «Wild Horses». По меньшей мере семь минут романтической панихиды. Закажи еще один тройной и залей стаканчиком красного.
И все же, это было совершенством. Предназначалось оно, конечно, Деннису, тут никаких сомнений не было. Она его изгоняла, как беса. Она словно перенеслась в другой мир и пела там для себя, как, наверное, много раз делала за эти пятнадцать лет, не обращая никакого внимания на мое присутствие. Свет закатного солнца, пробивающийся сквозь листву эвкалиптов и падающий в окно позади нее, окутывал ее мягким ореолом. Она никогда не была так прекрасна.
На последнем, мучительном куплете ее голос сорвался. Я на миг подумал, что она сейчас разразится рыданиями. Но она продолжила душераздирающую волну мучительной боли и закончила песню.
И затихла. Я подумал – может, она теперь споет что-нибудь из своих песен, но, видимо, у нее не было ничего, что могло бы достойно продолжить то, что она только что совершила.
– Это было потрясающе, – наконец произнес я, понимая, что мои слова звучат слишком обыденно, почти бестактно.
– Спасибо, – ответила она и рассмеялась, чтобы рассеять тяжелое чувство, которое оставила песня. – Деннис как-то сделал версию этой песни. С Луизой. Прямо перед «Приливом волны».
– Непохоже, что это песня ей подходит.
– Так и есть. Получилось ужасно. Он наращивал темп, пока она не начала звучать, как обычная ерунда «бум-бряк». Запихал в аранжировку все, что только сумел придумать: барабаны калипсо, марьячес, черт знает сколько скрипок на заднем плане.
Я рассмеялся:
– Похоже, звучало как на его кассете.
Она уставилась на меня:
– Ты о чем? Какая кассета?
Я немедленно почувствовал, что это тема, от которой мне лучше бы держаться подальше.
– Просто кассета, которую он для меня ставил. Последний раз, когда я был у вас в доме.
– Что ты имеешь в виду? Это то, над чем он сейчас работает?
– Ну, наверное, да, – голос у меня был сдавленный, как у Гэри Купера.
– Ты разве ничего из его последних работ не слышала?
Она издала смешок:
– Шутишь, что ли? Он думает, я только несчастья приношу. Он боится, что если я хотя бы взгляну на какую-нибудь из его драгоценных кассет, она тут же автоматически сотрется или что-нибудь в этом роде. Удивительно даже то, что он тебе ее ставил.
– Ну, я-то ему нравлюсь.
– Угу, похоже на то, – ее пальцы побарабанили по крышке пианино. Казалось, она что-то заподозрила и сейчас ожидала лжи. – Ну и как она тебе?
Я пожал плечами:
– Не так плохо, как я ожидал.
– Хочешь сказать, хорошая вещь?
– Нет, что хорошая, тоже не скажу. Над ней еще работать и работать. Вот, например, кое-чего важного там до сих пор не хватает – вокала.
– Нет вокала?
– Пока нет.
Она колебалась:
– Но это – песня? В смысле, нормальная песня, а не просто звуковое месиво?…
– Ну сначала там именно звуковое месиво, а потом оно переходит в нормальную песню.
Она казалась странно заинтересованной, словно я описывал ей никогда не выходивший фильм с Джеймсом Дином.
– А он говорил, кому планирует отдать партию вокала? – Вопрос прозвучал с восхитительной обыденностью, но у меня в мозгу от него словно бомба взорвалась.
– Думаю, он собирается наладить отношения с Луизой…
Она фыркнула:
– Еще чего.
– В какой-то момент он упоминал Карен Карпентер…
– Я серьезно.
– Он, вроде бы, тоже. Еще он упоминал Джоплин. Или, вроде бы, Маму Касс. Думаю, Минни Рипертон в его списке тоже не на последнем месте…
– Скотт…
– Да я правда не знаю. В любом случае, там дорога еще долгая. Он пока что и слов-то не сочинил. С его темпами это займет еще лет десять.
Боже, каким идиотом я себя чувствовал! Почему я боялся сказать ей, что на самом-то деле композиция была замечательной? Неужели я думал, что она тут же бросится обратно, умоляя его позволить петь ей? Я что, настолько сомневался? Или думал, что она такая дура?
– Ну что ж, зато ты можешь быть уверен вот в чем, – она поднялась и направилась в кухню. – Как бы эта композиция ни была хороша сейчас, он будет мудохаться с ней, пока не испортит ее напрочь. Половина его проблем именно в этом, сам знаешь. Он просто не знает, когда нужно остановиться.
Она подошла к плите и проверила мясо.
– Ну что ж, всегда есть шанс, что он упадет замертво до того, как все окончательно испортит, – сказал я. – И тогда она выйдет как его посмертный шедевр.
Она втянула носом мясной аромат:
– Что, действительно так классно, а?
– Если только тебе нравятся «Edsels», – я обнял ее сзади.
– Ну так они сейчас стоят недешево, да? В среде коллекционеров.
– Вроде бы да. Правда, достать отдельные вещи – проблема.
Я поцеловал ее в шею. Она положила ладонь мне на руку, словно давая понять – разговор еще не окончен.
– Скотт, помнишь кассету, которую ты завозил тогда к нам домой?
– Да, – в горле у меня снова пересохло.
– Ты ее слушал? – в ее голосе был страх.
– Нет, времени так и не нашлось, – ответил я как можно спокойнее. – С ней просто путаница вышла.
Предполагалось, что там записана его музыка. Но он позвонил мне в студию и сказал, чтобы я ее не слушал.
– Он объяснил, почему?
– Нет. Не совсем. Просто сказал, что там записано совсем другое.
Я почувствовал под руками дрожь ее тела. Она выскользнула из моих объятий, беспокойно огляделась в поисках, чем бы заняться, и наконец занялась бутылкой с вином.
– Хорошо, что ты ее не слушал, – сказала она, стоя ко мне спиной и обдирая фольгу с горлышка.
– Это почему же?
– А, да там совершенно стыдный материал, который я записала очень-очень давно. Году в шестьдесят девятом. Отстой полный, просто ужасно. Для соло-альбома, который так никогда и не вышел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38