Почему бы тебе не поговорить с миссис Рэмптон, если уж ты действительно хочешь все знать?
– А она еще жива?
– Да. И живет там же. Скотт, мне правда уже давно пора.
Мне не верилось, что миссис Рэмптон все еще жива. Когда я видел ее последний раз, это было всклокоченное спившееся привидение, демон с иссохшей кожей и желтыми белками глаз. Это было в супермаркете «Боне», спустя неделю после того, как исчезла Черил – и тогда она запустила в меня вазой эпохи Тан и назвала убийцей.
Я разыскал ее номер и позвонил ей сразу же, пока еще был на взводе – я знал, что если отложу на потом, то не позвоню никогда. Назвался. Пауза. Я ожидал услышать короткие гудки или визгливые пьяные обвинения в духе «Крошки Джейн Хадсон».
Но когда она ответила, послышался приятный, мелодичный голос Бланш: «Скотт Кокрэн? Да, конечно, помню».
Она пригласила меня приехать.
Это был бледно-желтый оштукатуренный дом в Ломите, рядом с трассой – это по-прежнему был рабочий пригород из тех, где пикапы паркуют на крохотных газончиках перед домом. Она отперла дверь и впустила меня, шугнув белую кошку. Внутри мало что изменилось с начала шестидесятых – строгая мебель виниловой эры, торшеры, часы с изображением взрыва сверхновой на циферблате – впрочем, я приехал не за тем, чтобы выразить восхищение ее дурацкому чувству китча. Я был изумлен тем, как хорошо она выглядела. Ей было сильно за пятьдесят, а ее лицо было таким гладким – на самом деле, даже слишком гладким, словно керамическим. Может, алкоголь и взял свою дань, но ее хрупкая фигура выглядела достаточно молодой. У нее были такие же темно-каштановые волосы, такая же сияющая кожа и те же изумительные голубые глаза, что у Черил. Я проследовал за ней в дальнюю комнату, наши шаги по линолеуму разносились эхом; она предложила мне «Таб».
Вернувшись с пластиковым стаканчиком, она заговорила:
– Ты не представляешь себе, как я рада, что ты позвонил. Я уже давно считаю, что задолжала тебе извинение.
– Извинение? – я опустился на край глубокого кресла с искусственной обивкой «Ногахайд» зеленого цвета.
– Да. За то, как я вела себя после того, как пропала Черил. Знаю, знаю, это было уже много лет назад. Не хочется бередить старые раны, но…
– Все в порядке. Я совсем недавно много думал о тех днях. На самом деле…
– Вскоре после этого я бросила пить, – перебила она меня приятным голосом. – Довольно-таки скоро, – она улыбнулась и сделала глоток своей «Фреска». – И очень вовремя.
– Это хорошо, – я толком не знал, что сказать. – Насколько я понимаю сейчас, это всегда казалось мне чем-то вроде проблемы.
– Это было больше, чем проблема, – она сердечно рассмеялась и потянулась к своей пачке «Вирджиния Слимс». – Как бы то ни было, я прошу прощения.
– Да все нормально. Думаю, тогда было тяжелое время. Для всех… – я оборвал себя, так и не договорив «…кто любил Черил», поняв с неприятной мне ясностью, что скорее всего, это могло относиться только к ней и ко мне.
– Да, так и было.
Я почти осушил свой стаканчик «Таб» – нервничал. В банке было еще, я налил себе и слегка смущаясь, пересказал то, что недавно услышал от Гейл Спайви, добавив, что узнал об этом совсем недавно. Пока я говорил, миссис Рэмптон поднялась, подошла к сдвижной стеклянной двери и поглядела на убогий задний дворик. На ней были облегающие слаксы и блузка, подчеркивающие фигуру. И когда она обернулась и поглядела на меня, яркий свет из-за спины скрыл черты лица, и она более, чем обычно, напомнила мне Черил – стоящую у окна моей комнаты в похожий день. На миг я выпал из реальности, представив себя и Черил, стареющими вместе, с обвисшей кожей и брюшками в наши шестьдесят, но любящими друг друга по-прежнему. Когда я закончил говорить, миссис Рэмптон ответила не сразу.
– Наверное, сердцем я всегда знала, что она мертва, – наконец заговорила она. – Я пыталась убедить себя, что она просто сбежала из дому. Господь свидетель, у нее были для этого причины. Я была совершенно отвратной матерью.
Я мысленно увидел сцену двадцатилетней давности, лета шестьдесят четвертого, когда я зациклился на одном-единственном объяснении тому, куда Черил могла уехать – потому что оно казалось самым правдоподобным.
На закате я въезжаю на стоянку для трейлеров в пустынном районе Аризоны и выясняю, где живет отец Черил. Припарковываю машину и подхожу к неприметному алюминиевому трейлеру, сердце гулко колотится. Едва не вздрагиваю, увидев пару брючек-капри цвета морской волны, висящих на подвязанной сзади веревке. Подхожу к двери-ширме, в крови бушует адреналин, наконец-то я нашел ее. Она приехала сюда, к отцу, как и говорила тогда: «если дела будут совсем плохи». Стучу в дверь.
Открывает пожилая женщина с увядшим лицом:
– Да?
– Здесь живут Хортоны?
Она в нерешительности:
– Вообще-то наша фамилия сейчас Брайер. Вы спрашиваете моего покойного мужа. Он умер некоторое время назад.
Ошарашенный, я объясняю, что вообще-то я ищу дочь покойного мистера Хортона, Черил.
– Знаете, по-моему, последний раз я ее видела на похоронах ее отца. Лет шесть назад.
Возвращаясь к своей машине, я еще раз бросаю взгляд на брючки-капри. Они на полную девушку.
И мчусь через Долину Монументов со слезами на глазах, думая: «Да, она ушла к отцу, все так, на его здоровенное гребаное ранчо в небесах».
Голос миссис Рэмптон вернул меня в настоящее.
– Да, было тяжко, когда они нашли останки, – сказала она. – Я больше не могла притворяться. Это было что-то вроде затянувшейся скорби.
Я заставил себя выждать секунду, и лишь потом спросить:
– А удалось определить, как она умерла?
– Да, – она ушла на кухню. Через стойку мне было видно, как она открывает холодильник. – Ее изнасиловали. Каким-то инструментом. Хочешь еще «Таб»? Нет? Как насчет головки сыру и «чили кон карне»?
Я был так напряжен, что едва не рассмеялся.
– Нет, спасибо, – ответил я.
– Ты уверен?
Я поднялся и прошел на кухню:
– Как удалось выяснить, что ее изнасиловали?
– Неподалеку нашли электрический фонарь. Тазовые кости были каким-то определенным образом сломаны. Думаю, они знают свое дело и умеют определять такие вещи.
– Простите, что расспрашиваю вас об этом.
– Еще у меня есть «Фреска»…
– Спасибо, не надо.
– Ты ведь любил ее, да? – наконец, она посмотрела на меня.
– Да. Любил.
Она закрыла холодильник:
– Это не было так уж умно. Не такой уж хорошей она была, – и женщина расплакалась. Был момент, когда я мог бы обнять ее за плечи, но не сделал этого.
– А откуда такая уверенность, что это была именно Черил?
– Там нашли ее цепочку, – ответила она, и я решил, что она говорит о ножном браслетике. – Ту маленькую серебряную цепочку, которую она всегда носила.
Она оторвала бумажное полотенце от рулона и вытерла щеки.
Ну что ж, решил я, джентльмену пора отсюда. Но ее слезы разозлили меня. Я увидел в них какую-то увертку.
– А как вы думаете, кто это сделал?
– Не знаю.
– Но есть же у вас хоть какие-то предположения?
Она покачала головой:
– Ты сам знаешь, какая она была. Это мог оказаться кто угодно.
– А что говорит полиция?
– Им наплевать. Все случилось двадцать лет назад, – она подняла на меня красные от слез глаза. – И хочешь знать кое-что еще? Мне тоже наплевать. Не сейчас. Не могу себе позволить. Моя дочь умерла давным-давно. Мне надо жить сейчас.
– Вот уж не верю, что вы не хотели бы, чтоб совершилось правосудие, – говоря это, я чувствовал себя резким и упертым, как Чарльз Бронсон в каком-то халтурном фильме о мстителях.
– Уверена, кто бы это ни сделал, он уже заплатил за это. Мне приходится верить в это.
Мое сердце тяжело билось, я все еще был зол, но на самом деле не на нее.
– Знаете, мне очень жаль, что я вас так расстроил, – и я двинулся к дверям.
– Ты должен понять, – сказала она, – мне приходится жить рядом с этими людьми последние двадцать лет.
– С какими людьми?
– С парнями, – она ответила так, будто говорила о каком-то неформальном клубе.
– Какими еще парнями?
– Сам знаешь, – на меня она не смотрела. – С теми самыми, которые, возможно, были вместе с ней в ту ночь на пляже.
– Кто?!
Внезапно она обрушилась на меня:
– Ты в ответе за то, что случилось с ней, не меньше, чем любой другой! Если уж собрался тыкать в кого-то пальцем, не забудь себя.
– Чушь собачья, – однако меня всего трясло.
– А ты думаешь, я не знаю, что тогда случилось? Как ты думаешь, почему она позволила себе залететь? Да потому что была уверена, что это ее единственная возможность заставить тебя на ней жениться. А ты все равно от нее отказался. Она была недостаточно хороша для тебя, да? Ты ведь мог бы спасти ее…
– Да бред это! Я ведь предлагал ей помочь…
– Помочь? Что значит «помочь»? Аборт сделать? Она не хотела делать аборт! Она любила тебя! Она хотела всю оставшуюся жизнь прожить вместе с тобой!
Ее гладкое лицо покраснело от ярости. На мой взгляд, она была должна мне еще одно извинение.
– Вы могли узнать, о чем мы говорили в то утро, только одним путем, – спокойно сказал я. – Она приходила сюда днем, после того, как мы расстались, – по ее лицу я понял, что так оно и было. – Она вернулась домой, сказала вам, что беременна, и вы вышвырнули ее вон.
Она заставила себя поглядеть мне в лицо:
– Мне приходится простить себе это.
– Отлично, просто отлично. Рад за вас. И как терапевтично звучит. А заодно вы простили и ее убийц. Мальчишки всегда мальчишки, и все такое. Правда, теперь они уже очень большая компания мальчишек, так что никаких обид. И обвинить, кроме меня, больше некого. Знаете, что я вам скажу, леди? Дерьмо вы. Вам бы мозги клизмой прочистить.
Белая кошка метнулась в сторону, когда я пинком распахнул дверь.
Я выехал на Эспланаду и остановился. Из-за сильного ветра пляж был безлюден. Груды песка шуршали рядом с дорожкой. Я держал окна закрытыми, даже несмотря на то, что истекал потом.
Я увидел серебристый «мерседес», подъезжающий к многоквартирному зданию на другой стороне улицы – отмечающему прежнюю могилу Черил. За рулем сидел какой-то седой тип, рядом с ним была молодая блондинка. Она резко рассмеялась, когда ворота подземного гаража открылись, пропуская их.
Внизу, на пляже, синее здание пляжного бара-закусочной стояло под порывами ветра, запертое, словно святилище несуществующего более бога. Что было внутри? Вероятно, старый календарь с портретом Дж. Ф. Кеннеди. Тюбики прогорклой губной помады и пара трусов, заскорузлых от времени…и вдруг с оплетенной паутиной сковороды раздалось шипение! Воздух заполнили горячие запахи хот-догов и картошки-фри. Призрачное радио включилось на композиции «Stingrays» «Вниз по Океану»:
Вниз по океану,
Там, где мы встретились, детка,
Долгие, жаркие летние ночи –
Никогда не забыть мне их, детка.
Взгляд твоих глаз – таких голубых
Под аспидно-черным небом.
Детка, ведь я тебя так любил.
Почему ж не вернуться нам в прошлое?
Болезненный надрыв голоса Шарлен.
Смех Черил, как на «русских горках».
Я включил радио, нашел волну KRUF. Заканчивалась песня «Culture Club».
Мне понадобилась целая секунда, чтобы узнать музыку, которая последовала за ней. Сперва я решил, что это какая-то шутка. Взрыв беспорядочного шума мог уступить место Джеку Уэббу или каналу Рейгана – дневные ди-джеи увлекались такими выходками. Но это не было шуткой. Это была запись Денниса: новый сингл.
Он урезал первую часть до пятнадцати секунд дикой, скрежещущей, вопящей какофонии, но когда все встало на свои места – эффект был таким же ошеломляющим. И через несколько секунд после начала музыки вступила Шарлен с долгим воплем, как будто ей на промежность паяльную лампу наставили.
Слова были классической контрелловской ахинеей, но, как всегда, они практически не имели значения. Исполнение было всем – и главное: это было ее исполнение, вот что он сумел ухватить. Смерть через утопление – размозжающий напор рушащегося потока струнных, разбивающий лицо чудовищный вал духовых, выкручивающая тело бешеная стремнина ударных. «Я полюбила тебя давно, даже не помню, когда», – бесстрашно пела она; ее голос невольно искажал сочный романтизм песни, раскрывая ее истинную сущность: невероятный китч, экзальтированную сентиментальность нацизма. Было за что считать его Вагнером рок-музыки. «И когда ночь приходит, не знаю, – пела она, – когда же наступит рассвет?»
Дальше начинался припев, в котором слова терялись – это было как землетрясение в Долине Монументов, как жесткий документализм Джона Форда, только для слуха. Все это нагромождение звуков наваливалось на нее лязгающим грохотом «кадиллаков», а она взывала, в экстазе и ужасе последних секунд жизни:
Любовь моя – тяжкое бремя,
Которое мне не сносить.
Убей меня, если так нужно,
Но прошу, ради Бога, не надо меня заживо хоронить!
Звуки сыпались в выворачивающем наизнанку оргазме; и вот – все. Думалось именно так. Пока слова не вздымались непокорным перешейком, в неторопливом ритме жевания резинки, с короткими синкопами.
Я слышу комьев стук о крышку гроба,
Священник молитву читает им вслед.
Я чувствую кожей шелковый саван –
Но Боже! ЗДЕСЬ ВОЗДУХА НЕТ!
Она кричала, моля выпустить ее, а музыка вновь взметнулась, подчеркивая панику тревожным крещендо. Композиция была полной наигранного безумия, самой нелепой из всего, что я слышал – и одновременно необычайно реальной, мучительно реальной. По крайней мере, для меня, учитывая все то, что я знал. Ее голос рвался из сплетенных струнными удавок – так разрывают ногтями шелк. Низкое «о-ом-м» кафедрального хора проникало в каждую щель, словно комья густой грязи. Рокот виолончелей сдвигался над ней подобно доскам. Теперь ее голос был полон чистого ужаса – превыше всякой театральности, превыше актерства. Господи Иисусе, как они могли играть это, может мне кто-нибудь объяснить?
Ужас поднялся до белоснежного пика смятенного безумия – и снова обрушился… в абсолютно безмятежную долину, где наступает освобождение от мук. Кода.
Она мягко пела дымчатым голосом Дасти Спрингфилд – розовая «сладкая вата» среди облаков. Что-то о небесах. Синтезированные херувимы замирали позади нее, как десять тысяч кастрированных колибри. Небеса. Она была мертва.
13
– «Преждевременное погребение» уже слышал? – спросил меня Нил.
Это было несколько ночей спустя; я напивался в баре «Мелроуз», когда он вошел – и углядел меня.
– Угу, слышал.
– Неплохо.
– Весьма неплохо.
– В смысле, это кошмар. Самая идиотская дешевка со времен «Leader of the Pack», и все же… странно, но она впечатляет.
– Ну да. Не меньше, чем «Нюрнбергский Процесс».
Он положил руку мне на плечо:
– Как у тебя дела, Скотт?
– Отлично. Я в полном порядке. – Если не считать моего гитлеровского взгляда. – Просто я сейчас не высыпаюсь. Там, за «Тропиканой» идет ремонт улицы. Сам понимаешь, целый день – грохот отбойных молотков.
– Пьешь ты многовато.
– Глушу циррозные боли.
– Ты выглядишь, даже не знаю, как сказать, каким-то маньяком.
– Прохожу курс лечения новым ингибитором МАО, вот и все. Может, он просто не так хорошо действует.
– Я разговаривал с Гейл Спайви.
– Я тоже.
– Знаю. Она встревожена.
– Чем это? Я же сказал, что все сделаю.
– Ты расспрашивал ее о Черил Рэмптон.
Я уперся в него пустым взглядом психопата:
– Ты знал?
Он поглядел на свое отражение в зеркале, висевшем за стойкой бара:
– Да, знал.
– Почему мне не сказал?
– Я думал, ты в курсе.
– Что ты мне тут гонишь, Нил. Откуда я мог знать? Я же только через тебя поддерживаю хоть какой-то контакт со всеми остальными.
Он посмотрел на меня с сожалением телерепортера:
– Просто я не хотел тебя огорчать, вот и все. Не хотел, чтобы началось то, что происходит с тобой прямо сейчас.
– Ты должен был сказать мне, – я одним глотком выпил свой «Джек Дэниэлс». – Я считаю это серьезной трещиной в наших отношениях.
Он заговорил с выводящей из себя добротой:
– Мне действительно не нравится то, что происходит с тобой, Скотт. Может, тебе стоит сделать перерыв?
– Уже.
– Я имею в виду, уехать куда-нибудь на время. Выбраться из Лос-Анджелеса.
– И пропустить встречу выпускников?
Он тщательно подбирал слова:
– А ты уверен, что ты в порядке для этой встречи?
– В порядке? Что ты хочешь этим сказать, Нил? Чего ты на меня так смотришь? Ты что, думаешь, я собираюсь войти, захихикать и вытащить припрятанный дробовик?
Он не улыбнулся.
– Затеять драку с размалеванной стриптизершей? Так и не улыбнулся.
– Полить прическу Билла Холтнера бензином для зажигалок и бросить туда горящую спичку?
– Видно, об этом ты немало думал.
– Это помогает лучше, чем считать овец. О как! Но давай серьезно, Нил. Я в таком же здравом рассудке, что и всегда.
– Это-то меня и беспокоит.
– Слушай, что было – то прошло. Что сделано – то сделано. Простил – значит забыл. Важно только одно – быть именно в настоящем, жить здесь и сейчас.
– Это кто говорил? Баба Рам Дасс?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– А она еще жива?
– Да. И живет там же. Скотт, мне правда уже давно пора.
Мне не верилось, что миссис Рэмптон все еще жива. Когда я видел ее последний раз, это было всклокоченное спившееся привидение, демон с иссохшей кожей и желтыми белками глаз. Это было в супермаркете «Боне», спустя неделю после того, как исчезла Черил – и тогда она запустила в меня вазой эпохи Тан и назвала убийцей.
Я разыскал ее номер и позвонил ей сразу же, пока еще был на взводе – я знал, что если отложу на потом, то не позвоню никогда. Назвался. Пауза. Я ожидал услышать короткие гудки или визгливые пьяные обвинения в духе «Крошки Джейн Хадсон».
Но когда она ответила, послышался приятный, мелодичный голос Бланш: «Скотт Кокрэн? Да, конечно, помню».
Она пригласила меня приехать.
Это был бледно-желтый оштукатуренный дом в Ломите, рядом с трассой – это по-прежнему был рабочий пригород из тех, где пикапы паркуют на крохотных газончиках перед домом. Она отперла дверь и впустила меня, шугнув белую кошку. Внутри мало что изменилось с начала шестидесятых – строгая мебель виниловой эры, торшеры, часы с изображением взрыва сверхновой на циферблате – впрочем, я приехал не за тем, чтобы выразить восхищение ее дурацкому чувству китча. Я был изумлен тем, как хорошо она выглядела. Ей было сильно за пятьдесят, а ее лицо было таким гладким – на самом деле, даже слишком гладким, словно керамическим. Может, алкоголь и взял свою дань, но ее хрупкая фигура выглядела достаточно молодой. У нее были такие же темно-каштановые волосы, такая же сияющая кожа и те же изумительные голубые глаза, что у Черил. Я проследовал за ней в дальнюю комнату, наши шаги по линолеуму разносились эхом; она предложила мне «Таб».
Вернувшись с пластиковым стаканчиком, она заговорила:
– Ты не представляешь себе, как я рада, что ты позвонил. Я уже давно считаю, что задолжала тебе извинение.
– Извинение? – я опустился на край глубокого кресла с искусственной обивкой «Ногахайд» зеленого цвета.
– Да. За то, как я вела себя после того, как пропала Черил. Знаю, знаю, это было уже много лет назад. Не хочется бередить старые раны, но…
– Все в порядке. Я совсем недавно много думал о тех днях. На самом деле…
– Вскоре после этого я бросила пить, – перебила она меня приятным голосом. – Довольно-таки скоро, – она улыбнулась и сделала глоток своей «Фреска». – И очень вовремя.
– Это хорошо, – я толком не знал, что сказать. – Насколько я понимаю сейчас, это всегда казалось мне чем-то вроде проблемы.
– Это было больше, чем проблема, – она сердечно рассмеялась и потянулась к своей пачке «Вирджиния Слимс». – Как бы то ни было, я прошу прощения.
– Да все нормально. Думаю, тогда было тяжелое время. Для всех… – я оборвал себя, так и не договорив «…кто любил Черил», поняв с неприятной мне ясностью, что скорее всего, это могло относиться только к ней и ко мне.
– Да, так и было.
Я почти осушил свой стаканчик «Таб» – нервничал. В банке было еще, я налил себе и слегка смущаясь, пересказал то, что недавно услышал от Гейл Спайви, добавив, что узнал об этом совсем недавно. Пока я говорил, миссис Рэмптон поднялась, подошла к сдвижной стеклянной двери и поглядела на убогий задний дворик. На ней были облегающие слаксы и блузка, подчеркивающие фигуру. И когда она обернулась и поглядела на меня, яркий свет из-за спины скрыл черты лица, и она более, чем обычно, напомнила мне Черил – стоящую у окна моей комнаты в похожий день. На миг я выпал из реальности, представив себя и Черил, стареющими вместе, с обвисшей кожей и брюшками в наши шестьдесят, но любящими друг друга по-прежнему. Когда я закончил говорить, миссис Рэмптон ответила не сразу.
– Наверное, сердцем я всегда знала, что она мертва, – наконец заговорила она. – Я пыталась убедить себя, что она просто сбежала из дому. Господь свидетель, у нее были для этого причины. Я была совершенно отвратной матерью.
Я мысленно увидел сцену двадцатилетней давности, лета шестьдесят четвертого, когда я зациклился на одном-единственном объяснении тому, куда Черил могла уехать – потому что оно казалось самым правдоподобным.
На закате я въезжаю на стоянку для трейлеров в пустынном районе Аризоны и выясняю, где живет отец Черил. Припарковываю машину и подхожу к неприметному алюминиевому трейлеру, сердце гулко колотится. Едва не вздрагиваю, увидев пару брючек-капри цвета морской волны, висящих на подвязанной сзади веревке. Подхожу к двери-ширме, в крови бушует адреналин, наконец-то я нашел ее. Она приехала сюда, к отцу, как и говорила тогда: «если дела будут совсем плохи». Стучу в дверь.
Открывает пожилая женщина с увядшим лицом:
– Да?
– Здесь живут Хортоны?
Она в нерешительности:
– Вообще-то наша фамилия сейчас Брайер. Вы спрашиваете моего покойного мужа. Он умер некоторое время назад.
Ошарашенный, я объясняю, что вообще-то я ищу дочь покойного мистера Хортона, Черил.
– Знаете, по-моему, последний раз я ее видела на похоронах ее отца. Лет шесть назад.
Возвращаясь к своей машине, я еще раз бросаю взгляд на брючки-капри. Они на полную девушку.
И мчусь через Долину Монументов со слезами на глазах, думая: «Да, она ушла к отцу, все так, на его здоровенное гребаное ранчо в небесах».
Голос миссис Рэмптон вернул меня в настоящее.
– Да, было тяжко, когда они нашли останки, – сказала она. – Я больше не могла притворяться. Это было что-то вроде затянувшейся скорби.
Я заставил себя выждать секунду, и лишь потом спросить:
– А удалось определить, как она умерла?
– Да, – она ушла на кухню. Через стойку мне было видно, как она открывает холодильник. – Ее изнасиловали. Каким-то инструментом. Хочешь еще «Таб»? Нет? Как насчет головки сыру и «чили кон карне»?
Я был так напряжен, что едва не рассмеялся.
– Нет, спасибо, – ответил я.
– Ты уверен?
Я поднялся и прошел на кухню:
– Как удалось выяснить, что ее изнасиловали?
– Неподалеку нашли электрический фонарь. Тазовые кости были каким-то определенным образом сломаны. Думаю, они знают свое дело и умеют определять такие вещи.
– Простите, что расспрашиваю вас об этом.
– Еще у меня есть «Фреска»…
– Спасибо, не надо.
– Ты ведь любил ее, да? – наконец, она посмотрела на меня.
– Да. Любил.
Она закрыла холодильник:
– Это не было так уж умно. Не такой уж хорошей она была, – и женщина расплакалась. Был момент, когда я мог бы обнять ее за плечи, но не сделал этого.
– А откуда такая уверенность, что это была именно Черил?
– Там нашли ее цепочку, – ответила она, и я решил, что она говорит о ножном браслетике. – Ту маленькую серебряную цепочку, которую она всегда носила.
Она оторвала бумажное полотенце от рулона и вытерла щеки.
Ну что ж, решил я, джентльмену пора отсюда. Но ее слезы разозлили меня. Я увидел в них какую-то увертку.
– А как вы думаете, кто это сделал?
– Не знаю.
– Но есть же у вас хоть какие-то предположения?
Она покачала головой:
– Ты сам знаешь, какая она была. Это мог оказаться кто угодно.
– А что говорит полиция?
– Им наплевать. Все случилось двадцать лет назад, – она подняла на меня красные от слез глаза. – И хочешь знать кое-что еще? Мне тоже наплевать. Не сейчас. Не могу себе позволить. Моя дочь умерла давным-давно. Мне надо жить сейчас.
– Вот уж не верю, что вы не хотели бы, чтоб совершилось правосудие, – говоря это, я чувствовал себя резким и упертым, как Чарльз Бронсон в каком-то халтурном фильме о мстителях.
– Уверена, кто бы это ни сделал, он уже заплатил за это. Мне приходится верить в это.
Мое сердце тяжело билось, я все еще был зол, но на самом деле не на нее.
– Знаете, мне очень жаль, что я вас так расстроил, – и я двинулся к дверям.
– Ты должен понять, – сказала она, – мне приходится жить рядом с этими людьми последние двадцать лет.
– С какими людьми?
– С парнями, – она ответила так, будто говорила о каком-то неформальном клубе.
– Какими еще парнями?
– Сам знаешь, – на меня она не смотрела. – С теми самыми, которые, возможно, были вместе с ней в ту ночь на пляже.
– Кто?!
Внезапно она обрушилась на меня:
– Ты в ответе за то, что случилось с ней, не меньше, чем любой другой! Если уж собрался тыкать в кого-то пальцем, не забудь себя.
– Чушь собачья, – однако меня всего трясло.
– А ты думаешь, я не знаю, что тогда случилось? Как ты думаешь, почему она позволила себе залететь? Да потому что была уверена, что это ее единственная возможность заставить тебя на ней жениться. А ты все равно от нее отказался. Она была недостаточно хороша для тебя, да? Ты ведь мог бы спасти ее…
– Да бред это! Я ведь предлагал ей помочь…
– Помочь? Что значит «помочь»? Аборт сделать? Она не хотела делать аборт! Она любила тебя! Она хотела всю оставшуюся жизнь прожить вместе с тобой!
Ее гладкое лицо покраснело от ярости. На мой взгляд, она была должна мне еще одно извинение.
– Вы могли узнать, о чем мы говорили в то утро, только одним путем, – спокойно сказал я. – Она приходила сюда днем, после того, как мы расстались, – по ее лицу я понял, что так оно и было. – Она вернулась домой, сказала вам, что беременна, и вы вышвырнули ее вон.
Она заставила себя поглядеть мне в лицо:
– Мне приходится простить себе это.
– Отлично, просто отлично. Рад за вас. И как терапевтично звучит. А заодно вы простили и ее убийц. Мальчишки всегда мальчишки, и все такое. Правда, теперь они уже очень большая компания мальчишек, так что никаких обид. И обвинить, кроме меня, больше некого. Знаете, что я вам скажу, леди? Дерьмо вы. Вам бы мозги клизмой прочистить.
Белая кошка метнулась в сторону, когда я пинком распахнул дверь.
Я выехал на Эспланаду и остановился. Из-за сильного ветра пляж был безлюден. Груды песка шуршали рядом с дорожкой. Я держал окна закрытыми, даже несмотря на то, что истекал потом.
Я увидел серебристый «мерседес», подъезжающий к многоквартирному зданию на другой стороне улицы – отмечающему прежнюю могилу Черил. За рулем сидел какой-то седой тип, рядом с ним была молодая блондинка. Она резко рассмеялась, когда ворота подземного гаража открылись, пропуская их.
Внизу, на пляже, синее здание пляжного бара-закусочной стояло под порывами ветра, запертое, словно святилище несуществующего более бога. Что было внутри? Вероятно, старый календарь с портретом Дж. Ф. Кеннеди. Тюбики прогорклой губной помады и пара трусов, заскорузлых от времени…и вдруг с оплетенной паутиной сковороды раздалось шипение! Воздух заполнили горячие запахи хот-догов и картошки-фри. Призрачное радио включилось на композиции «Stingrays» «Вниз по Океану»:
Вниз по океану,
Там, где мы встретились, детка,
Долгие, жаркие летние ночи –
Никогда не забыть мне их, детка.
Взгляд твоих глаз – таких голубых
Под аспидно-черным небом.
Детка, ведь я тебя так любил.
Почему ж не вернуться нам в прошлое?
Болезненный надрыв голоса Шарлен.
Смех Черил, как на «русских горках».
Я включил радио, нашел волну KRUF. Заканчивалась песня «Culture Club».
Мне понадобилась целая секунда, чтобы узнать музыку, которая последовала за ней. Сперва я решил, что это какая-то шутка. Взрыв беспорядочного шума мог уступить место Джеку Уэббу или каналу Рейгана – дневные ди-джеи увлекались такими выходками. Но это не было шуткой. Это была запись Денниса: новый сингл.
Он урезал первую часть до пятнадцати секунд дикой, скрежещущей, вопящей какофонии, но когда все встало на свои места – эффект был таким же ошеломляющим. И через несколько секунд после начала музыки вступила Шарлен с долгим воплем, как будто ей на промежность паяльную лампу наставили.
Слова были классической контрелловской ахинеей, но, как всегда, они практически не имели значения. Исполнение было всем – и главное: это было ее исполнение, вот что он сумел ухватить. Смерть через утопление – размозжающий напор рушащегося потока струнных, разбивающий лицо чудовищный вал духовых, выкручивающая тело бешеная стремнина ударных. «Я полюбила тебя давно, даже не помню, когда», – бесстрашно пела она; ее голос невольно искажал сочный романтизм песни, раскрывая ее истинную сущность: невероятный китч, экзальтированную сентиментальность нацизма. Было за что считать его Вагнером рок-музыки. «И когда ночь приходит, не знаю, – пела она, – когда же наступит рассвет?»
Дальше начинался припев, в котором слова терялись – это было как землетрясение в Долине Монументов, как жесткий документализм Джона Форда, только для слуха. Все это нагромождение звуков наваливалось на нее лязгающим грохотом «кадиллаков», а она взывала, в экстазе и ужасе последних секунд жизни:
Любовь моя – тяжкое бремя,
Которое мне не сносить.
Убей меня, если так нужно,
Но прошу, ради Бога, не надо меня заживо хоронить!
Звуки сыпались в выворачивающем наизнанку оргазме; и вот – все. Думалось именно так. Пока слова не вздымались непокорным перешейком, в неторопливом ритме жевания резинки, с короткими синкопами.
Я слышу комьев стук о крышку гроба,
Священник молитву читает им вслед.
Я чувствую кожей шелковый саван –
Но Боже! ЗДЕСЬ ВОЗДУХА НЕТ!
Она кричала, моля выпустить ее, а музыка вновь взметнулась, подчеркивая панику тревожным крещендо. Композиция была полной наигранного безумия, самой нелепой из всего, что я слышал – и одновременно необычайно реальной, мучительно реальной. По крайней мере, для меня, учитывая все то, что я знал. Ее голос рвался из сплетенных струнными удавок – так разрывают ногтями шелк. Низкое «о-ом-м» кафедрального хора проникало в каждую щель, словно комья густой грязи. Рокот виолончелей сдвигался над ней подобно доскам. Теперь ее голос был полон чистого ужаса – превыше всякой театральности, превыше актерства. Господи Иисусе, как они могли играть это, может мне кто-нибудь объяснить?
Ужас поднялся до белоснежного пика смятенного безумия – и снова обрушился… в абсолютно безмятежную долину, где наступает освобождение от мук. Кода.
Она мягко пела дымчатым голосом Дасти Спрингфилд – розовая «сладкая вата» среди облаков. Что-то о небесах. Синтезированные херувимы замирали позади нее, как десять тысяч кастрированных колибри. Небеса. Она была мертва.
13
– «Преждевременное погребение» уже слышал? – спросил меня Нил.
Это было несколько ночей спустя; я напивался в баре «Мелроуз», когда он вошел – и углядел меня.
– Угу, слышал.
– Неплохо.
– Весьма неплохо.
– В смысле, это кошмар. Самая идиотская дешевка со времен «Leader of the Pack», и все же… странно, но она впечатляет.
– Ну да. Не меньше, чем «Нюрнбергский Процесс».
Он положил руку мне на плечо:
– Как у тебя дела, Скотт?
– Отлично. Я в полном порядке. – Если не считать моего гитлеровского взгляда. – Просто я сейчас не высыпаюсь. Там, за «Тропиканой» идет ремонт улицы. Сам понимаешь, целый день – грохот отбойных молотков.
– Пьешь ты многовато.
– Глушу циррозные боли.
– Ты выглядишь, даже не знаю, как сказать, каким-то маньяком.
– Прохожу курс лечения новым ингибитором МАО, вот и все. Может, он просто не так хорошо действует.
– Я разговаривал с Гейл Спайви.
– Я тоже.
– Знаю. Она встревожена.
– Чем это? Я же сказал, что все сделаю.
– Ты расспрашивал ее о Черил Рэмптон.
Я уперся в него пустым взглядом психопата:
– Ты знал?
Он поглядел на свое отражение в зеркале, висевшем за стойкой бара:
– Да, знал.
– Почему мне не сказал?
– Я думал, ты в курсе.
– Что ты мне тут гонишь, Нил. Откуда я мог знать? Я же только через тебя поддерживаю хоть какой-то контакт со всеми остальными.
Он посмотрел на меня с сожалением телерепортера:
– Просто я не хотел тебя огорчать, вот и все. Не хотел, чтобы началось то, что происходит с тобой прямо сейчас.
– Ты должен был сказать мне, – я одним глотком выпил свой «Джек Дэниэлс». – Я считаю это серьезной трещиной в наших отношениях.
Он заговорил с выводящей из себя добротой:
– Мне действительно не нравится то, что происходит с тобой, Скотт. Может, тебе стоит сделать перерыв?
– Уже.
– Я имею в виду, уехать куда-нибудь на время. Выбраться из Лос-Анджелеса.
– И пропустить встречу выпускников?
Он тщательно подбирал слова:
– А ты уверен, что ты в порядке для этой встречи?
– В порядке? Что ты хочешь этим сказать, Нил? Чего ты на меня так смотришь? Ты что, думаешь, я собираюсь войти, захихикать и вытащить припрятанный дробовик?
Он не улыбнулся.
– Затеять драку с размалеванной стриптизершей? Так и не улыбнулся.
– Полить прическу Билла Холтнера бензином для зажигалок и бросить туда горящую спичку?
– Видно, об этом ты немало думал.
– Это помогает лучше, чем считать овец. О как! Но давай серьезно, Нил. Я в таком же здравом рассудке, что и всегда.
– Это-то меня и беспокоит.
– Слушай, что было – то прошло. Что сделано – то сделано. Простил – значит забыл. Важно только одно – быть именно в настоящем, жить здесь и сейчас.
– Это кто говорил? Баба Рам Дасс?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38