Потом – ужас и агонию на всю жизнь. Это была боль, что в конце концов убивает человека, душевная боль. Я отвернулся.
Я попытался собраться. Черпл – это было неважно; то, что случилось двадцать лет назад, не имело значения. Шарлен в «пещере» рассказывала Луизе о встрече выпускников (мне было слышно), а я набирал номер Нила. Я ожидал услышать автоответчик – он наверняка был уже в «Серфрайдере», смотрел, как копы мелом делают пометки на полу танцплощадки – но ответил женский голос:
– Алло.
– Карен? – это была его подружка, с которой он собирался прийти сегодня на встречу, молодая сценаристка, с которой он уже довольно давно встречался. – Это Скотт. Нил дома?
– Ох, Господи, Скотт, его нет. Ты же наверняка еще не знаешь. – Она рассказала, что брат Нила, Ларри, погиб, нелепый несчастный случай, это произошло сегодня днем, в Нью-Йорке, и Нил срочно вылетел туда. Я выразил сочувствие, хотя на самом деле это не особо меня затронуло. Я не видел Ларри лет пятнадцать, да мы никогда и не были близки. Когда он был подростком, с коэффициентом умственного развития на уровне «гениальный», из него невыносимо пер интеллектуальный снобизм. Я краем уха слушал Карен, она рассказывала мне, что случилось. Закончив Йельский университет, Ларри стал писателем, и в конце концов ему удалось продать одну из своих книг в Голливуд за бешеные деньги. Он отметил это дело, купив дорогущий старинный автомобиль, по словам Карен, «желтое чего-то там, вроде машины из «Гэтсби».
Когда он находился под машиной, сломался домкрат.
– Ты сам-то в порядке, Скотт? – наконец спросила она, конечно же, встревожившись моим отстраненным тоном. – А почему ты не на встрече?
– Мы были там, но недолго, – ответил я. – Там оказалось скучно. Мы ушли.
Я повесил трубку, так и не попросив у нее нью-йоркский номер Нила.
Около минуты я стоял столбом, пытаясь сообразить, что же делать дальше. В принципе найти концы к одному из партнеров Нила по юридической практике было делом недолгим. Ну и всегда, конечно, были Мелвин Белли и Ф. Ли Бейли.
Но тут я представил себе, как копы вбивают меня лицом в серую бетонную стену узкой камеры. Передо мной проплыли сцены бесконечно тянущегося процесса; гнетущий вид дворика в тюрьме Сан-Квентин; татуировки арийского братства…
Я вернулся в «пещеру». Сообщил Шарлен о неудачном звонке – она почти ничего не сказала; похоже, была всего лишь разочарована. Когда я без особого энтузиазма предложил поговорить с другим адвокатом, она устало вздохнула, откинулась на спину и закрыла глаза.
Луиза подошла вплотную и снова пристально осмотрела меня.
– Ну что ж, Шарлен, – протянула она. – Теперь, когда он весь такой чистенький и славненький, я понимаю, что ты в нем нашла.
Я ухмыльнулся. Она явно шутила, но под веселым тоном я уловил неподдельное скрытое желание, и мне это польстило.
– Знаешь, Луиза, осталось не так уж много звезд, которые до сих пор внушают мне благоговение. Ну вот, в шестьдесят восьмом я встречался с Миком. Приятный парень, но мелковат. Элвис? Хех. Обычная попса. Ты – совсем другое дело, Луиза. Я имею в виду, что… скажу прямо, именно ты – безусловный эротический символ двадцатого века, – я легко провел пальцами по ее руке: – Это все равно, что прикоснуться к солнцу.
Она пожала плечами:
– Дурак ты. Я всего лишь женщина. Шарлен, он и с тобой так же разговаривает?
Шарлен кивнула и закурила сигарету.
– Ты потрясающая женщина, Луиза, и сама это знаешь. Ты же прекрасно понимаешь, какое место занимаешь в сердцах миллионов американских мужчин.
– Знаю-знаю. Я спасла целое поколение белых мальчиков от «Сестер Леннона».
– И целое поколение белых девочек от того, чтобы присоединиться к «Сестрам Леннона».
Она улыбнулась:
– Да, я тоже твоя поклонница. Время от времени я тебя слушаю жаркими летними ночами, когда меня мучает бессонница. А, знаю, все думают, что у меня что ни ночь – то новый мужчина. Но я столько раз уходила со сцены вся в мыле лишь затем, чтобы оказаться перед пустой холодной постелью.
Я улыбнулся, решив, что она все еще шутит. Но у Луизы грань между шуткой и истиной казалась весьма тонкой.
– Очень хорошо понимаю, о чем ты. Столько раз я выходил утром с радиостанции весь на взводе, едва сдерживаясь, в промежности – как пружина сжатая; а идти-то было и некуда. Зря ты ни разу мне не позвонила…
– Пробовала. Несколько раз. У тебя все время было занято.
– Мы могли бы вместе позавтракать. Блинчики с сиропом в «Денни Дриппинг», а?
– О-о-о! Я без ума от коричневого сахара! Тебе-то он нравится?
– Ara, это дело я люблю.
– А то, что было на обратной стороне пластинки? Помнишь?
– «Сука».
– Ага, это мне тоже очень нравится.
– У-у-у.
Она бросила взгляд на сидящую на диване Шарлен. Я тоже. Шарлен смотрела в свой стакан, на нас не обращала никакого внимания, во всяком случае, так казалось – словно хотела немного побыть наедине со своими мыслями.
– Да уж, меня твой голос просто наповал убивает, – сказал я Луизе. – Когда ты поешь. Да и когда говоришь – тоже. Каждый раз возникают виды хлопковых плантаций и апельсиновых садов.
– Так и должно быть, – мягко протянула она. – Тем более, если посмотреть, где я выросла. Ну да, эта плантация едва держалась, если уж честно. В нескольких милях от Билокси; там все время дул сырой ветер и воняло лангустами. Обветшалые «Двенадцать дубов» в которых была хренова толпа белых козлов. Генерал-алкоголик, который в конце концов полностью пропил мозги. Три дочери; старшая – унылая старая дева, средняя – балерина-шизофреничка, младшая – известная всему городу нимфоманка. Еще там был сынок, который любил брать в рот у черных парней, несмотря на то, что был женат на пышной неудовлетворенной скандальной стерве. Меня вырастил отец, мы жили в сарайчике на дворе. Который раньше был хижиной для рабов, да во многом и остался таким. Старина Джим.
Они называли так моего отца. Думаю, он тогда уже был евнухом, но я его любила. Он часто ночами сидел у костра, играл на раздолбанной старенькой гитаре и пел Роберта Джонсона – все песни, какие знал. Все, что я знаю о блюзе, я узнала от него – пока в ту ночь, когда он познал Иисуса, он не расколошматил гитару вдребезги, убежденный, что Роберт Джонсон попал в преисподнюю. После этого отец стал жутким ханжой и настоящей жопой. Именно поэтому я сбежала и отправилась жить к матери.
– А она где была? – спросил я.
– В Новом Орлеане. Она была содержательницей подпольного публичного дома с плохой репутацией. Там я жила в шикарной комнате, отделанной красным, в полу которой был смотровой глазок. Именно там я начала петь под пианино. Хотя никаких амбиций у меня не было. Но в шестидесятом году я как-то ночью услышала по старенькому радиоприемнику «Филко» Айка и Тину Тернер и сказала себе: раз уж она так может, значит, и я смогу.
– Долгий же путь ты прошла.
– Мне повезло. Но я стараюсь возвращать кое-что из того, что получила.
– Об этом я слышал. У тебя было несколько бенефисных концертов. И кажется, я читал что-то насчет того, что ты активно выступаешь в защиту животных, да?
– А, да я то и дело подбираю какую-нибудь бродячую живность. Собственно говоря, у меня и сейчас один такой живет. Беспризорный байкер. Я подобрала его на трассе возле Фонтаны. Жался возле ограды. Весь оцепенел от страха.
– А, я проходил мимо него, когда искал ванную. Он все еще был в оцепенении.
Она бросила взгляд в конец холла:
– Тогда мне, пожалуй, лучше пойти к нему. Пока он не начал скулить, – и она вышла, широко шагая.
Вымотанный, я рухнул на диван рядом с Шарлен.
– Она – это просто нечто, да? – сказал я.
– Ага. Она классная, – отозвалась Шарлен, но ее голос звучал уныло.
– Ну, так и что? – поддержал я ее тон.
– Это была именно самозащита. Ты защищал меня.
– Все верно. Мне положено отличие за героизм.
– Там были свидетели.
– Большинство из них ненавидят меня всем нутром, Шарлен.
– Что ты имеешь в виду?
Я не хотел вдаваться в этот вопрос:
– Что я не стал бы рассчитывать на них. Главное в том, что именно у меня был пистолет. И в свете этого для меня все довольно плохо.
С минуту она обдумывала это:
– Тело Денниса теперь, наверное, будут очень тщательно обследовать.
– Наверняка.
– Если в его теле найдут пулю, то мы сможем только сказать, что он держал меня взаперти. После всего этого нам могут и не поверить.
– Я и не рассчитываю, что поверят хоть чему-нибудь, – я погладил ее по руке.
– Может, нам просто уехать на хрен из этой страны?
– Вот это уже кое-что.
– Луиза сказала, что мы можем жить в ее доме в Мазатлане, сколько захотим.
– Э-э, нет уж. Ни за что, детка. Только не Мексика.
– А у тебя есть предложение получше?
– Что угодно, только не Мексика. Франция.
– Франция?
– Ну да, а чем плохо? Я найду работу на парижской радиостанции, буду крутить диски Эдит Пиаф. А ты сможешь стать Джерри Ли Льюисом рок-н-ролла.
– Точно. Буду исполнять «Люби меня сегодня ночью», сверкая искусственными зубами. Нет, Франция – отстой. Там живописно, конечно, но народ отсталый. Кроме только Катрин Денев, она единственная нормальная. Скотт, но ведь классная идея – этот дом в Мазатлане. Чем тебе Мексика не угодила, в конце-то концов?
– Сама по себе – ничем. Но пытаться добраться до границы – это сплошной кошмар, просто беда. Слышала что-нибудь о «черных детективах»?
– Каких-каких детективах?
– Уж поверь мне. Парочки беглецов, которые пытаются перейти границу, всенепременнейше попадаются на контрольно-пропускной заставе. И умирают в объятиях друг друга, Шарлен. Если им очень повезет, из облаков к ним вяло потянется священник и поможет им вознестись на небеса.
Похоже, она не очень-то поверила:
– Не представляю, о чем ты говоришь. Ты можешь внятно сказать, что собираешься делать? Сдаться, что ли? Я слышала, окружная тюрьма – просто вечеринка для пижамников.
– Так и есть. Там слушают старые записи Лесли Гор и трахают друг друга в жопу, – я вздохнул. – У меня в бумажнике сейчас долларов двадцать. На что мы собираемся жить?
Она подняла руку, на пальце сверкнуло кольцо.
– Шарлен, ты что? Это же твое обручальное кольцо.
Она рассмеялась:
– Ну, на тостады на какое-то время нам хватит.
– А как насчет его сентиментальной ценности?
– Шутишь, что ли? – она стянула кольцо с пальца. – Ненавижу эту хреновню. Я его носила только потому, что он настаивал. Как-то пригрозила, что спущу его в унитаз. Он сказал, что если я это сделаю, то он отрежет мне пальцы на ногах и отправит вслед за кольцом.
– Да уж, ну и характер у него был, ничего не скажешь, – я взял у нее кольцо и внимательно осмотрел камень под лампой. – Сколько в нем карат?
– Семнадцать целых и девятнадцать сотых.
Я присвистнул.
– Ни одного изъяна. Можно продать его в Мексике и несколько лет жить припеваючи.
Она забрала кольцо обратно:
– Ну-у, – заговорила она голоском застенчивой идиотки, – и куда же мне его припрятать, чтобы он был в целости и сохранности?
Я рассмеялся:
– Даже не знаю, где будет достаточно безопасно. Этих мексиканских таможенниц в латексных перчатках так просто не обдурить.
– Я думала, они обыскивают только тех, кто въезжает в США.
Я прижался ногой к ее ноге:
– Думаю, найдется немало людей, которые придумают какие угодно предлоги, чтобы обыскать тебя. – Я заметил, что на ее лодыжке ничего нет. – А где твой ножной браслет?
– Не знаю. Потеряла где-то. – Она вложила кольцо мне в руку. – Пожалуй, пусть оно побудет у тебя.
– Интересно, а я-то где его спрячу?
– Ну пожалуйста. Не надо опять пошлить.
– Ты права. До сих пор мы проводили вечер со вкусом. Ни к чему портить его, – я обнял ее. Она прижалась к моей груди. – А что мы будем делать, когда деньги кончатся?
– К тому времени я получу свою долю за поместье. Мне должны будут выплатить половину, независимо от того, что написано в его завещании. Такой в Калифорнии закон.
– Перед тем, как произвести выплату, Шарлен, они могут захотеть услышать от тебя ответы на несколько вопросов.
– На то, что мы получим за кольцо, мы сможем нанять какого-нибудь адвоката из «Century City», чтобы он пробился через все эти формальности.
– У адвокатов есть дурная привычка пробиваться через формальности очень медленно. А, ну да, если будет хуже некуда, я всегда смогу найти работу в Энесенаде, буду собирать конский навоз. Грязноватая работка, зато честная.
– Там есть радиостанции, которые ведут трансляцию и на Лос-Анджелес.
– Верно. Например, одна из них Федеральную комиссию связи США доводит до бешенства. Выкачивает около ста тысяч ватт и перешибает передачи отличных музыкальных станций, лезет прямо в эфир. Типа едет какой-нибудь придурок по трассе на своей «кордове», тащится под скрипичную версию «Feelings» – и вдруг ХУМ! «Angry Samoans» орут «You Stupid Asshole».
– Что ж, – мягко сказала она, – туда тебе и дорога.
– А как насчет тебя? Ты сможешь спеть «Люби меня сегодня ночью» на испанском?
– Я знаю «Гуантанамеру».
– Круто. Ты могла бы выступать в «Хилтоне» в Манагуа.
– А почему бы и нет? Стану чем-то вроде марксистской Сьюзанн Сомерс. Наберу отряд кубинских солдат, чтобы носили меня на плечах.
Мы оба засмеялись.
– Ну, если уж совсем плохо будет, – сказал я, – я всегда смогу устроиться жиголо где-нибудь в Акапулько…
– Может быть, если глаза в порядок приведешь.
– А ты можешь написать бестселлер о твоей жизни в качестве пленницы на Малибу.
– Точно-точно. Новый жанр. Рок-готика.
Мы снова рассмеялись. Я был счастлив, что мы вообще могли смеяться.
Некоторое время мы смотрели новости по кабельному каналу; но для выпусков местных новостей было уже поздновато. Были сообщения о пожарах в Лос-Анджелесе, но все они были общими и на несколько часов устарели. Новостей о встрече выпускников раньше утра можно было не ждать.
Появилась Луиза – поинтересовалась, не хотим ли мы есть (мы не хотели), и показала нам помещение, которое назвала «комнатой Аладдина». Игорных автоматов или портретов Уэйна Ньютона на черном бархате там не было – но если что, картины они бы не испортили. Комната была пестрой, как сцены в фильме с Джоном Холлом и Марией Монтес.
Я пригасил свет розовых и голубых светильников Пока Шарлен принимала душ, я тихонько сходил в кухню за пивом. Проходя на обратном пути мимо спальни Луизы, я увидел, что она в постели, с этим ее молодым приятелем. Он обнимал ее сзади, на его бицепсе был вытатуирован какой-то демон. Лица его я не видел, но на миг был потрясен – мне показалось, что он плачет. Луиза поглаживала его по руке, словно успокаивала.
Возможно, он всего лишь был простужен. У меня мозги до сих пор были настолько набекрень, что я вообще не очень понимал, что происходит вокруг меня.
Мы с Шарлен лежали обнаженными на кровати, под пологом, слегка касаясь друг друга, и несколько часов разговаривали. Сперва мы оба были напряжены; возможность совместного будущего казалась весьма реальной. Я мог найти работу на одной из радиостанций Мексики. Неминуемая дурная слава могла даже оказаться мне на пользу. Вырученными от продажи кольца деньгами мы могли откупиться от властей – и навсегда избавиться от угрозы выдачи. Шарлен могла снова начать записываться, уже сама. Она могла бы петь собственные песни, найти себе продюсера или сама стать собственным продюсером, выбирать музыкантов, с которыми сама хотела бы работать. Я так и видел ее новую карьеру, развивающуюся, наконец, мощно и неодолимо. Я знал, что она смогла бы. Она была сильной. Ей очень долго приходилось бороться за выживание.
– Знаешь, на Каталине я написала для тебя песню, – сказала она.
– Серьезно? Когда?
– Кажется, в воскресенье утром. Пока ты ходил в магазин. Я хотела удивить тебя этой песней. Еще я в понедельник над ней поработала, перед тем, как уехать. По-моему, получилось неплохо.
– А может, споешь ее мне? Прямо сейчас. Только скажи, какой темп, и я буду в нужный момент хлопать себя по коленке.
Она рассмеялась и покачала головой:
– Я уже не помню, что там было. А слова оставила дома.
– Ух ты, Шарлен! Наверное, я действительно очень много значу для тебя. А как называлась песня? «Дорогой мой пакетик для рвоты»?
– Нет, – тихонько ответила она, прижав пальцы к моим губам. И поцеловала меня.
Мы занялись любовью, поначалу нежно и осторожно. Она дернулась, когда я погладил ее щеку, обезображенную синяком.
– Прости, – сказал я, целуя ее в лоб.
Она жадно поцеловала меня в губы.
– Ну давай же, – произнесла она. – Оттрахай меня по-настоящему.
Я ухмыльнулся и откинулся на обитую тканью спинку кровати; мощный мотор моего 427-ого взревел, когда она положила руку на мой вибрирующий рычаг коробки передач. Я стащил ее на пол, вцепившись в ее буфера, как у «кадиллака», и мы, вдавив газ до пола, с ревом понеслись по скользкому хайвею. Ее тормоза отчаянно взвизгнули, когда мы снесли дорожный указатель на объезд и рванули вперед, до самого конца недостроенного моста. Мы взлетели в воздух, и ее мотор взвыл, а у меня полетела трансмиссия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Я попытался собраться. Черпл – это было неважно; то, что случилось двадцать лет назад, не имело значения. Шарлен в «пещере» рассказывала Луизе о встрече выпускников (мне было слышно), а я набирал номер Нила. Я ожидал услышать автоответчик – он наверняка был уже в «Серфрайдере», смотрел, как копы мелом делают пометки на полу танцплощадки – но ответил женский голос:
– Алло.
– Карен? – это была его подружка, с которой он собирался прийти сегодня на встречу, молодая сценаристка, с которой он уже довольно давно встречался. – Это Скотт. Нил дома?
– Ох, Господи, Скотт, его нет. Ты же наверняка еще не знаешь. – Она рассказала, что брат Нила, Ларри, погиб, нелепый несчастный случай, это произошло сегодня днем, в Нью-Йорке, и Нил срочно вылетел туда. Я выразил сочувствие, хотя на самом деле это не особо меня затронуло. Я не видел Ларри лет пятнадцать, да мы никогда и не были близки. Когда он был подростком, с коэффициентом умственного развития на уровне «гениальный», из него невыносимо пер интеллектуальный снобизм. Я краем уха слушал Карен, она рассказывала мне, что случилось. Закончив Йельский университет, Ларри стал писателем, и в конце концов ему удалось продать одну из своих книг в Голливуд за бешеные деньги. Он отметил это дело, купив дорогущий старинный автомобиль, по словам Карен, «желтое чего-то там, вроде машины из «Гэтсби».
Когда он находился под машиной, сломался домкрат.
– Ты сам-то в порядке, Скотт? – наконец спросила она, конечно же, встревожившись моим отстраненным тоном. – А почему ты не на встрече?
– Мы были там, но недолго, – ответил я. – Там оказалось скучно. Мы ушли.
Я повесил трубку, так и не попросив у нее нью-йоркский номер Нила.
Около минуты я стоял столбом, пытаясь сообразить, что же делать дальше. В принципе найти концы к одному из партнеров Нила по юридической практике было делом недолгим. Ну и всегда, конечно, были Мелвин Белли и Ф. Ли Бейли.
Но тут я представил себе, как копы вбивают меня лицом в серую бетонную стену узкой камеры. Передо мной проплыли сцены бесконечно тянущегося процесса; гнетущий вид дворика в тюрьме Сан-Квентин; татуировки арийского братства…
Я вернулся в «пещеру». Сообщил Шарлен о неудачном звонке – она почти ничего не сказала; похоже, была всего лишь разочарована. Когда я без особого энтузиазма предложил поговорить с другим адвокатом, она устало вздохнула, откинулась на спину и закрыла глаза.
Луиза подошла вплотную и снова пристально осмотрела меня.
– Ну что ж, Шарлен, – протянула она. – Теперь, когда он весь такой чистенький и славненький, я понимаю, что ты в нем нашла.
Я ухмыльнулся. Она явно шутила, но под веселым тоном я уловил неподдельное скрытое желание, и мне это польстило.
– Знаешь, Луиза, осталось не так уж много звезд, которые до сих пор внушают мне благоговение. Ну вот, в шестьдесят восьмом я встречался с Миком. Приятный парень, но мелковат. Элвис? Хех. Обычная попса. Ты – совсем другое дело, Луиза. Я имею в виду, что… скажу прямо, именно ты – безусловный эротический символ двадцатого века, – я легко провел пальцами по ее руке: – Это все равно, что прикоснуться к солнцу.
Она пожала плечами:
– Дурак ты. Я всего лишь женщина. Шарлен, он и с тобой так же разговаривает?
Шарлен кивнула и закурила сигарету.
– Ты потрясающая женщина, Луиза, и сама это знаешь. Ты же прекрасно понимаешь, какое место занимаешь в сердцах миллионов американских мужчин.
– Знаю-знаю. Я спасла целое поколение белых мальчиков от «Сестер Леннона».
– И целое поколение белых девочек от того, чтобы присоединиться к «Сестрам Леннона».
Она улыбнулась:
– Да, я тоже твоя поклонница. Время от времени я тебя слушаю жаркими летними ночами, когда меня мучает бессонница. А, знаю, все думают, что у меня что ни ночь – то новый мужчина. Но я столько раз уходила со сцены вся в мыле лишь затем, чтобы оказаться перед пустой холодной постелью.
Я улыбнулся, решив, что она все еще шутит. Но у Луизы грань между шуткой и истиной казалась весьма тонкой.
– Очень хорошо понимаю, о чем ты. Столько раз я выходил утром с радиостанции весь на взводе, едва сдерживаясь, в промежности – как пружина сжатая; а идти-то было и некуда. Зря ты ни разу мне не позвонила…
– Пробовала. Несколько раз. У тебя все время было занято.
– Мы могли бы вместе позавтракать. Блинчики с сиропом в «Денни Дриппинг», а?
– О-о-о! Я без ума от коричневого сахара! Тебе-то он нравится?
– Ara, это дело я люблю.
– А то, что было на обратной стороне пластинки? Помнишь?
– «Сука».
– Ага, это мне тоже очень нравится.
– У-у-у.
Она бросила взгляд на сидящую на диване Шарлен. Я тоже. Шарлен смотрела в свой стакан, на нас не обращала никакого внимания, во всяком случае, так казалось – словно хотела немного побыть наедине со своими мыслями.
– Да уж, меня твой голос просто наповал убивает, – сказал я Луизе. – Когда ты поешь. Да и когда говоришь – тоже. Каждый раз возникают виды хлопковых плантаций и апельсиновых садов.
– Так и должно быть, – мягко протянула она. – Тем более, если посмотреть, где я выросла. Ну да, эта плантация едва держалась, если уж честно. В нескольких милях от Билокси; там все время дул сырой ветер и воняло лангустами. Обветшалые «Двенадцать дубов» в которых была хренова толпа белых козлов. Генерал-алкоголик, который в конце концов полностью пропил мозги. Три дочери; старшая – унылая старая дева, средняя – балерина-шизофреничка, младшая – известная всему городу нимфоманка. Еще там был сынок, который любил брать в рот у черных парней, несмотря на то, что был женат на пышной неудовлетворенной скандальной стерве. Меня вырастил отец, мы жили в сарайчике на дворе. Который раньше был хижиной для рабов, да во многом и остался таким. Старина Джим.
Они называли так моего отца. Думаю, он тогда уже был евнухом, но я его любила. Он часто ночами сидел у костра, играл на раздолбанной старенькой гитаре и пел Роберта Джонсона – все песни, какие знал. Все, что я знаю о блюзе, я узнала от него – пока в ту ночь, когда он познал Иисуса, он не расколошматил гитару вдребезги, убежденный, что Роберт Джонсон попал в преисподнюю. После этого отец стал жутким ханжой и настоящей жопой. Именно поэтому я сбежала и отправилась жить к матери.
– А она где была? – спросил я.
– В Новом Орлеане. Она была содержательницей подпольного публичного дома с плохой репутацией. Там я жила в шикарной комнате, отделанной красным, в полу которой был смотровой глазок. Именно там я начала петь под пианино. Хотя никаких амбиций у меня не было. Но в шестидесятом году я как-то ночью услышала по старенькому радиоприемнику «Филко» Айка и Тину Тернер и сказала себе: раз уж она так может, значит, и я смогу.
– Долгий же путь ты прошла.
– Мне повезло. Но я стараюсь возвращать кое-что из того, что получила.
– Об этом я слышал. У тебя было несколько бенефисных концертов. И кажется, я читал что-то насчет того, что ты активно выступаешь в защиту животных, да?
– А, да я то и дело подбираю какую-нибудь бродячую живность. Собственно говоря, у меня и сейчас один такой живет. Беспризорный байкер. Я подобрала его на трассе возле Фонтаны. Жался возле ограды. Весь оцепенел от страха.
– А, я проходил мимо него, когда искал ванную. Он все еще был в оцепенении.
Она бросила взгляд в конец холла:
– Тогда мне, пожалуй, лучше пойти к нему. Пока он не начал скулить, – и она вышла, широко шагая.
Вымотанный, я рухнул на диван рядом с Шарлен.
– Она – это просто нечто, да? – сказал я.
– Ага. Она классная, – отозвалась Шарлен, но ее голос звучал уныло.
– Ну, так и что? – поддержал я ее тон.
– Это была именно самозащита. Ты защищал меня.
– Все верно. Мне положено отличие за героизм.
– Там были свидетели.
– Большинство из них ненавидят меня всем нутром, Шарлен.
– Что ты имеешь в виду?
Я не хотел вдаваться в этот вопрос:
– Что я не стал бы рассчитывать на них. Главное в том, что именно у меня был пистолет. И в свете этого для меня все довольно плохо.
С минуту она обдумывала это:
– Тело Денниса теперь, наверное, будут очень тщательно обследовать.
– Наверняка.
– Если в его теле найдут пулю, то мы сможем только сказать, что он держал меня взаперти. После всего этого нам могут и не поверить.
– Я и не рассчитываю, что поверят хоть чему-нибудь, – я погладил ее по руке.
– Может, нам просто уехать на хрен из этой страны?
– Вот это уже кое-что.
– Луиза сказала, что мы можем жить в ее доме в Мазатлане, сколько захотим.
– Э-э, нет уж. Ни за что, детка. Только не Мексика.
– А у тебя есть предложение получше?
– Что угодно, только не Мексика. Франция.
– Франция?
– Ну да, а чем плохо? Я найду работу на парижской радиостанции, буду крутить диски Эдит Пиаф. А ты сможешь стать Джерри Ли Льюисом рок-н-ролла.
– Точно. Буду исполнять «Люби меня сегодня ночью», сверкая искусственными зубами. Нет, Франция – отстой. Там живописно, конечно, но народ отсталый. Кроме только Катрин Денев, она единственная нормальная. Скотт, но ведь классная идея – этот дом в Мазатлане. Чем тебе Мексика не угодила, в конце-то концов?
– Сама по себе – ничем. Но пытаться добраться до границы – это сплошной кошмар, просто беда. Слышала что-нибудь о «черных детективах»?
– Каких-каких детективах?
– Уж поверь мне. Парочки беглецов, которые пытаются перейти границу, всенепременнейше попадаются на контрольно-пропускной заставе. И умирают в объятиях друг друга, Шарлен. Если им очень повезет, из облаков к ним вяло потянется священник и поможет им вознестись на небеса.
Похоже, она не очень-то поверила:
– Не представляю, о чем ты говоришь. Ты можешь внятно сказать, что собираешься делать? Сдаться, что ли? Я слышала, окружная тюрьма – просто вечеринка для пижамников.
– Так и есть. Там слушают старые записи Лесли Гор и трахают друг друга в жопу, – я вздохнул. – У меня в бумажнике сейчас долларов двадцать. На что мы собираемся жить?
Она подняла руку, на пальце сверкнуло кольцо.
– Шарлен, ты что? Это же твое обручальное кольцо.
Она рассмеялась:
– Ну, на тостады на какое-то время нам хватит.
– А как насчет его сентиментальной ценности?
– Шутишь, что ли? – она стянула кольцо с пальца. – Ненавижу эту хреновню. Я его носила только потому, что он настаивал. Как-то пригрозила, что спущу его в унитаз. Он сказал, что если я это сделаю, то он отрежет мне пальцы на ногах и отправит вслед за кольцом.
– Да уж, ну и характер у него был, ничего не скажешь, – я взял у нее кольцо и внимательно осмотрел камень под лампой. – Сколько в нем карат?
– Семнадцать целых и девятнадцать сотых.
Я присвистнул.
– Ни одного изъяна. Можно продать его в Мексике и несколько лет жить припеваючи.
Она забрала кольцо обратно:
– Ну-у, – заговорила она голоском застенчивой идиотки, – и куда же мне его припрятать, чтобы он был в целости и сохранности?
Я рассмеялся:
– Даже не знаю, где будет достаточно безопасно. Этих мексиканских таможенниц в латексных перчатках так просто не обдурить.
– Я думала, они обыскивают только тех, кто въезжает в США.
Я прижался ногой к ее ноге:
– Думаю, найдется немало людей, которые придумают какие угодно предлоги, чтобы обыскать тебя. – Я заметил, что на ее лодыжке ничего нет. – А где твой ножной браслет?
– Не знаю. Потеряла где-то. – Она вложила кольцо мне в руку. – Пожалуй, пусть оно побудет у тебя.
– Интересно, а я-то где его спрячу?
– Ну пожалуйста. Не надо опять пошлить.
– Ты права. До сих пор мы проводили вечер со вкусом. Ни к чему портить его, – я обнял ее. Она прижалась к моей груди. – А что мы будем делать, когда деньги кончатся?
– К тому времени я получу свою долю за поместье. Мне должны будут выплатить половину, независимо от того, что написано в его завещании. Такой в Калифорнии закон.
– Перед тем, как произвести выплату, Шарлен, они могут захотеть услышать от тебя ответы на несколько вопросов.
– На то, что мы получим за кольцо, мы сможем нанять какого-нибудь адвоката из «Century City», чтобы он пробился через все эти формальности.
– У адвокатов есть дурная привычка пробиваться через формальности очень медленно. А, ну да, если будет хуже некуда, я всегда смогу найти работу в Энесенаде, буду собирать конский навоз. Грязноватая работка, зато честная.
– Там есть радиостанции, которые ведут трансляцию и на Лос-Анджелес.
– Верно. Например, одна из них Федеральную комиссию связи США доводит до бешенства. Выкачивает около ста тысяч ватт и перешибает передачи отличных музыкальных станций, лезет прямо в эфир. Типа едет какой-нибудь придурок по трассе на своей «кордове», тащится под скрипичную версию «Feelings» – и вдруг ХУМ! «Angry Samoans» орут «You Stupid Asshole».
– Что ж, – мягко сказала она, – туда тебе и дорога.
– А как насчет тебя? Ты сможешь спеть «Люби меня сегодня ночью» на испанском?
– Я знаю «Гуантанамеру».
– Круто. Ты могла бы выступать в «Хилтоне» в Манагуа.
– А почему бы и нет? Стану чем-то вроде марксистской Сьюзанн Сомерс. Наберу отряд кубинских солдат, чтобы носили меня на плечах.
Мы оба засмеялись.
– Ну, если уж совсем плохо будет, – сказал я, – я всегда смогу устроиться жиголо где-нибудь в Акапулько…
– Может быть, если глаза в порядок приведешь.
– А ты можешь написать бестселлер о твоей жизни в качестве пленницы на Малибу.
– Точно-точно. Новый жанр. Рок-готика.
Мы снова рассмеялись. Я был счастлив, что мы вообще могли смеяться.
Некоторое время мы смотрели новости по кабельному каналу; но для выпусков местных новостей было уже поздновато. Были сообщения о пожарах в Лос-Анджелесе, но все они были общими и на несколько часов устарели. Новостей о встрече выпускников раньше утра можно было не ждать.
Появилась Луиза – поинтересовалась, не хотим ли мы есть (мы не хотели), и показала нам помещение, которое назвала «комнатой Аладдина». Игорных автоматов или портретов Уэйна Ньютона на черном бархате там не было – но если что, картины они бы не испортили. Комната была пестрой, как сцены в фильме с Джоном Холлом и Марией Монтес.
Я пригасил свет розовых и голубых светильников Пока Шарлен принимала душ, я тихонько сходил в кухню за пивом. Проходя на обратном пути мимо спальни Луизы, я увидел, что она в постели, с этим ее молодым приятелем. Он обнимал ее сзади, на его бицепсе был вытатуирован какой-то демон. Лица его я не видел, но на миг был потрясен – мне показалось, что он плачет. Луиза поглаживала его по руке, словно успокаивала.
Возможно, он всего лишь был простужен. У меня мозги до сих пор были настолько набекрень, что я вообще не очень понимал, что происходит вокруг меня.
Мы с Шарлен лежали обнаженными на кровати, под пологом, слегка касаясь друг друга, и несколько часов разговаривали. Сперва мы оба были напряжены; возможность совместного будущего казалась весьма реальной. Я мог найти работу на одной из радиостанций Мексики. Неминуемая дурная слава могла даже оказаться мне на пользу. Вырученными от продажи кольца деньгами мы могли откупиться от властей – и навсегда избавиться от угрозы выдачи. Шарлен могла снова начать записываться, уже сама. Она могла бы петь собственные песни, найти себе продюсера или сама стать собственным продюсером, выбирать музыкантов, с которыми сама хотела бы работать. Я так и видел ее новую карьеру, развивающуюся, наконец, мощно и неодолимо. Я знал, что она смогла бы. Она была сильной. Ей очень долго приходилось бороться за выживание.
– Знаешь, на Каталине я написала для тебя песню, – сказала она.
– Серьезно? Когда?
– Кажется, в воскресенье утром. Пока ты ходил в магазин. Я хотела удивить тебя этой песней. Еще я в понедельник над ней поработала, перед тем, как уехать. По-моему, получилось неплохо.
– А может, споешь ее мне? Прямо сейчас. Только скажи, какой темп, и я буду в нужный момент хлопать себя по коленке.
Она рассмеялась и покачала головой:
– Я уже не помню, что там было. А слова оставила дома.
– Ух ты, Шарлен! Наверное, я действительно очень много значу для тебя. А как называлась песня? «Дорогой мой пакетик для рвоты»?
– Нет, – тихонько ответила она, прижав пальцы к моим губам. И поцеловала меня.
Мы занялись любовью, поначалу нежно и осторожно. Она дернулась, когда я погладил ее щеку, обезображенную синяком.
– Прости, – сказал я, целуя ее в лоб.
Она жадно поцеловала меня в губы.
– Ну давай же, – произнесла она. – Оттрахай меня по-настоящему.
Я ухмыльнулся и откинулся на обитую тканью спинку кровати; мощный мотор моего 427-ого взревел, когда она положила руку на мой вибрирующий рычаг коробки передач. Я стащил ее на пол, вцепившись в ее буфера, как у «кадиллака», и мы, вдавив газ до пола, с ревом понеслись по скользкому хайвею. Ее тормоза отчаянно взвизгнули, когда мы снесли дорожный указатель на объезд и рванули вперед, до самого конца недостроенного моста. Мы взлетели в воздух, и ее мотор взвыл, а у меня полетела трансмиссия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38