Грязь, только и всего. Грязь. Боже мой, я всю душу вложил в этот дом, потому что мне обещали, что он тысячу лет простоит. А он до конца этого века не дотянет. Я уже начал новые планы строить.
– Да, о будущем думать – это правильно, – поддержал я, пока мы возвращались в музыкальную комнату. – Я вот все ношусь с идеей перебраться во Францию где-нибудь в начале 2150 года.
Входя в дом, я обернулся и поймал взгляд Шарлен, брошенный на меня сквозь ветки кустарника.
В комнате я сразу же рухнул на диванчик в уголке для посиделок, обливаясь потом. Деннис беспокоился, как никто. Мгновенно примчался Большой Уилли с парой колес, предположительно, аспирина. Я проглотил их и запил виски, не особо всматриваясь. Потом я остался один и ждал, пока Большой Уилли подгонит машину, чтобы отвезти меня домой. Последнее, что я помню – как вырубался.
Когда я пришел в себя, была уже ночь, а я находился в странной комнате. Очень странной комнате. Стены были бледно-голубыми, а на потолке были нарисованы фосфоресцирующие звездочки и полумесяцы. Детский манеж и множество игрушек покрывала пыль. Подвешенная к потолку колыбелька покачивалась рядом с кроватью, на которой я лежал. Голый. Я сел, меня прошиб пот, я еле двигался от лихорадки и силы кваалюда, который они мне дали. Сквозь прутья оконной решетки светила настоящая луна. Я был на втором этаже.
Комната была мрачной и одновременно печальной Детская для ребенка, которого у них не было. Почему? У нее был выкидыш, или же ребенок родился преждевременно и умер? Как давно это было?
На столике у кровати лежал каталог детской одежды за октябрь 1969 года с иссохшими страницами.
Почему-то меня тревожила висящая колыбелька. Я стоял, прислонившись к стене, и вяло думал, что заглянув в колыбель, я могу увидеть там нечто черное и сморщенное. Но там оказалась только паутина.
Мне нужно было отлить. Черт, где моя одежда? Спотыкаясь, я шарил по комнате, наступая на жестяные игрушки, и наконец нашел свои штаны на спинке низенького детского стульчика. Я натянул их, едва при этом не упав, и вышел в коридор верхнего этажа.
Внизу, в холле, горел свет, отбрасывая тени от перил на оранжевые стены, обитые флоком, но в доме было тихо. Я пошел по коридору в поисках сортира.
А потом услышал тихую музыку из дальней комнаты, в самом конце. Лучик света говорил, что дверь была слегка приоткрыта. Я тихонечко приблизился, уже догадываясь, чья это была комната.
Заглянул в щель – она оказалась шире, чем я предполагал. Я увидел, что источником музыки был телевизор, старая «кабинетная» модель: по MTV крутили клип «Cars».
Сама комната была отделана в мягких пастельных тонах: розовые стены, голубой бархат, фиолетовый шифон. Туалетный столик был буквально завален парфюмерией и косметикой. Верх пианино был уставлен пластиковыми купидончиками. Фотографии рок-звезд (в том числе и нынешних, но по большей части – звезд двадцатилетней давности) были развешаны на стенах; среди них была и фотография Бобби, глянцевый снимок из фанского журнала, с его свежими яркими губами и сияющим белокурым коком «помпадур», прыщи были аккуратно замазаны. Вся эта комната была вычурным прибежищем, о котором мечтали избалованные девочки-подростки пятидесятых.
Шарлен лежала на розовом покрывале кровати, свернувшись калачиком в подушках, спиной ко мне, не обращая внимания на телик. Сперва я подумал, что она читает, держит книгу в бумажной обложке. А потом разглядел, где именно находилась ее рука.
Меня как ударило, от смущения и возбуждения одновременно. Она резко перевернулась на спину, уставилась в потолок, одной рукой забравшись под футболку, к грудям, другой орудуя между ног. Потом она вздрогнула, выгнулась дугой, глаза ее закрылись, она невнятно пробормотала лишь одно слово. Я был ошеломлен. У меня было совсем плохо с головой или она действительно произнесла мое имя?
Я осторожно отступил от двери, перепуганный, как бы не выдать себя каким-нибудь звуком. Половица могла выдать меня предательским скрипом, и она подняла бы крик.
И снова… я заколебался. Что будет – что на самом деле будет – если я просто толкну дверь и скажу: детка, я здесь. Она и вправду произнесла мое имя или я вообразил себе это? Я так сильно хотел поверить, что именно я был объектом ее фантазии. Но если я был неправ… или даже если я был прав… Она может все равно предпочесть собственную безукоризненную версию меня порочной потеющей действительности.
Я все еще взвешивал варианты, когда увидел тень на оранжевой стене, обитой флоком, и у меня чуть сердце не остановилось. Тень злобной собаки. Чак – я был практически уверен, что это именно Чак. Его зубы были оскалены, хотя, как и раньше, казалось, что он не может ни зарычать, ни залаять. Единственное, что было слышно – его адское дыхание.
Я предельно осторожно попятился к двери Шарлен, громко прокашлялся и наконец позвал «Эй! Э-эй!..».
Она распахнула дверь; ее черная футболка – на ней красовалась старая фотка Джеймса Брауна – едва прикрывала промежность.
– По-моему, у меня тут с вашим двортерьером маленькое затруднение, – сказал я; и она тут же окликнула пса:
– Чак! – Хлопнула в ладоши. – А ну пошел вниз! Вниз! Плохая собака! – Она командовала резко, но говорила хриплым шепотом. – Чак, пошел вниз!
И двинулась за ним сама, оттесняя его к лестнице. В какой-то момент он обернулся к ней и молча оскалился. Это разозлило ее, она буквально прыгнула на пса. Он бросился от нее к лестнице, на верхних ступенях остановился, еще раз обернулся и вроде бы пристально на нее посмотрел, но затем все же пошел вниз, надменно и неторопливо.
Она вернулась к двери в комнату, обдав меня запахом сладких духов и мыла:
– Ты как, цел?
– Ага. Я искал туалет.
– Вон там, – она указала взглядом в другой конец коридора. – Как ты себя чувствуешь?
– Дерьмово.
– Ну да, и выглядишь так же.
– Спасибо. Ты тоже.
Она улыбнулась:
– Ты очень мил, – побарабанила пальцами по дверному косяку.
– Как и твои духи. Они как-нибудь называются?
– Ага. «А ну-ка пропусти», – она уже закрывала дверь. Я пробежался пальцем по ее руке, вверх, под рукав футболки.
– И майка твоя мне нравится.
– Спасибо, – она убрала мою руку. – Хочешь, подарю?
– А как же.
– Тебе она, наверное, будет маловата.
– Проверить можно только одним способом. Снимай ее.
– По-моему, я выгнала не того кобеля.
– Ничего не могу поделать. Я фанат Джеймса Брауна. Он играет огромную роль в моей личной мифологии.
– Не рассказывай. «Night Train» уже давно по радио крутили, когда ты первый раз с девушкой переспал.
– Я тогда слушал «Go-Gos».
– Думаешь, я тебе поверю?
– На самом деле я все еще девственник.
– Ты перевозбудился, весь горишь. Иди-ка обратно в постель.
– Я не хочу спать.
– Нет, хочешь.
– Но не в детской.
Она пришла в замешательство:
– Он разместил тебя в детской?
Я сунулся было в дверь по направлению к ее кровати под розовым покрывалом:
– Вот эта койка вроде поуютнее.
Она преградила мне путь:
– Когда вся передняя спинка будет в твоих мозгах, какой уж там уют.
Я подался назад:
– А где сейчас твой муж?
Она указала на дверь в середине коридора:
– Он сейчас в ауте.
– В ауте? Не слышал этого выражения со времен Алтамонта.
– Ну, я, вообще-то, расставшееся с иллюзиями «дитя цветов» – сам знаешь, что это такое.
– Да ты никогда среди «детей цветов» не была.
– Верно, не была. У меня все время уходило на то, чтобы отгонять молодых и озабоченных, вроде тебя.
– Я уже не молод.
– Это видно. Я тоже.
– Ну так почему бы нам не открыть бутылочку «джеритол» и не устроить вечеринку?
– Ты что, так сильно хочешь умереть?
– Именно. Я Чарльз Бронсон рок-н-ролла.
– Ага, ну да, а я тогда – Грета Гарбо. Так почему бы тебе не сделать нам обоим одолжение и не свалить отсюда на хрен?
– Гарбо никогда так не выражалась.
Она улыбнулась:
– У тебя ширинка расстегнута.
Как же, так я и купился на это, еще чего!
– У меня она всегда нараспашку.
– Знаю, – и она закрыла дверь.
Я посмотрел на ширинку – она действительно оказалась расстегнута, мой рычаг был у всех на виду. Надо же, а я и не знал. Наверное, он забавно «иллюстрировал» мои попытки изобразить напор. Не потрудившись застегнуться, я хладнокровно направился по коридору, представляя себя Ивом Монтаном.
Минутой спустя я стоял перед унитазом, руки в боки, отливал, рисуясь – и тут послышались их голоса.
– Ты, гребаная вонючая блядь!
– Нет, Деннис! Милый, ну пожалуйста…
Громкий звук тяжелой оплеухи.
Дверь распахнулась, ручка ударила в стену. Шаги – кто-то бежал по коридору. Голос Денниса: «А ему я яйца оторву!».
Вся моя рисовка испарилась, а сердце мгновенно провалилось в пятки. Засовывая свой инструмент в штаны, я осторожно выглянул.
Коридор был пуст, но дверь спальни Денниса была открыта. Он был там, выдвигал ящики комода, лихорадочно искал что-то.
Я вышел и увидел Шарлен – она была в своей комнате; подперев рукой подбородок, изучала саму себя на телеэкране. Увидев меня, она отчаянно замахала мне рукой – назад, назад.
Я услышал щелчок взводимого курка, оглянулся и увидел Денниса в дверях его спальни.
Обеими трясущимися руками он держал никелированный «магнум-357», и в своих мешковатых жокейских шортах был похож на рассерженного ребенка – малыша с рельефными подкожными рубцами, вздымающимися на обоих предплечьях, как вздымаются Анды в Чили. Дуло смотрело на меня, а вот его взгляд словно выискивал что-то такое, чего здесь не было.
– Что она тебе сказала? – спросил он.
– Деннис, нет! – вскрикнула Шарлен. – О Боже…
Я нырнул в детскую одновременно с тем, как он выстрелил. Я хлопнулся на пол, и шесть пуль прошли мимо, их свист отдался мерзкой ломотой в костях. Изрешеченная колыбель покачивалась надо мной на своем подвесе. Из-за выбитого стекла включилась сирена. Она пронзительно вопила, а я корчился на полу, высматривая кровь. Крови не было. Послышались тяжелые шаги, и появился Большой Уилли, бегущий вверх по лестнице; его толстое пузо нависало над узкими красными плавками.
Деннис уже смеялся, безвольно опустив руку с пистолетом; я никогда еще не слышал такого вымученного смеха. Большой Уилли скользнул ему за спину и отобрал у него оружие ловко и профессионально, как будто уже много раз проделывал это.
Шарлен застыла в дверях своей спальни, зажав ладонями рот.
Большой Уилли сказал Деннису что-то успокаивающее, за воем сирены слов нельзя было разобрать. Губы Денниса зашевелились, но разговаривал он сам с собой или со своим внутренним голосом, а не с Большим Уилли.
– Он очень устал, – проорал мне Большой Уилли, перекрывая вопли сирены. – Тебе лучше уйти.
Да уж, точно. Хороший совет.
Я еще посмотрел, как он уводит обмякшего, что-то бормочущего Денниса в спальню. Потом поднял глаза на Шарлен. В ее глазах словно навек застыло потрясение. Я поднялся. Убедившись, что я жив-здоров, она отступила назад, в свою спальню, и закрыла дверь.
Под завывание сирены я сгреб в охапку свои обувь, рубашку, кассеты с записью интервью и выкарабкался через электрифицированные ворота на свободу. Было еще темно, когда меня, голосующего на автостраде Тихоокеанского побережья, подобрала парочка беженцев от сальвадорских «отрядов смерти» в помятом форде «фиеста».
6
Два дня я провалялся с гриппом. Норрайн приносила мне куриный бульон из закусочной «Кентерс» с улицы Фейрфакс. Кассеты с интервью валялись на прикроватном столике, но я чувствовал себя настолько отвратно, что так и не послушал их. Если уж честно, я вообще не очень-то хотел слушать эти кассеты. Я просто тянул время, дожидаясь, пока у меня в голове не прояснится настолько, чтобы я мог поговорить с Нилом и решить, выдвигать ли обвинение в попытке убийства.
На третий день мне полегчало настолько, что я сумел спуститься в «Дьюк» на поздний завтрак. Я взялся за свой омлет с чили и авокадо, расположившись за длинным столом между мясистым администратором гастролирующей группы и тощей девицей, певицей рокабилли – и тут меня похлопали по плечу. Я поднял глаза. Шарлен.
– Привет, Скотт.
Она была одна, в жуткой тревоге; и явно старалась изо всех сил не выламывать себе пальцы. Левой рукой она вцепилась в ремешок сумочки так, что у нее побелели костяшки пальцев. Солнечные очки в «леденцовой» оправе скрывали глаза, но красные губы кривились от напряжения, а когда кто-то у стойки расхохотался, она вся сжалась. Как обычно, заведение напоминало дурдом – набито битком, у входа возникла давка, кто-то пытался выйти.
– Доброе утро, – сказал я.
– Слушай, мне надо поговорить с тобой…
Она сняла темные очки, ее испуганный взгляд заметался по залу. Я обратился к певичке рокабилли:
– Вы не подвинетесь немного?
Занятая разговором с красивым молодым актером, она раздраженно глянула на меня, но просьбу мою выполнила. Образовалось место для Шарлен, но когда я обернулся к ней, ее уже не было.
Она пробивалась к выходу, неистово расталкивая людей, панически прорываясь на улицу. Я рванулся за ней.
Я ожидал, что она помчится по тротуару, но она остановилась в нескольких ярдах от двери. Спиной ко мне, она рылась в сумочке, когда я догнал ее:
– Ты как, в порядке?
Когда я тронул ее за плечо, она аж подпрыгнула и выронила серебряную коробочку для пилюль. Желтые таблетки валиума раскатились по асфальту.
– О черт! Господи, нет!
Мы одновременно наклонились, собирая таблетки. Первую же, которую она подобрала, она сунула в рот и проглотила всухую.
– Что случилось, в чем дело? Может, тебе водички? – я направился было обратно в «Дьюк».
– Нет, – она взмахнула рукой, останавливая меня. – Наплюй. Теперь все в порядке. Я пришла в себя.
Она действительно успокаивалась, как по волшебству. Изучила свое отражение в отполированном камне фасада и глубоко вздохнула; напряжение в ней спадало – из стадии лихорадки переходило к обычному, ровному уровню.
– Как это? Уже пришла в себя? Ты же таблетку приняла только что.
– Это всего лишь сигнал, – ответила она чуточку раздраженно, как будто я никак не мог понять множества простых вещей. Она была права.
– Что это было? Приступ страха?
Она еще раз глубоко вздохнула:
– Нет, это агорафобия. Я – агорафоб.
Я знал, что это значит, но не смог удержаться от шутки:
– Ага, я тоже Агуру терпеть не могу. Впрочем, в Калабасасе еще хуже.
Она кривовато улыбнулась, и я почувствовал себя так, словно только что рассказал за обедом спастически дурацкий анекдот мускулистому дистрофику.
– Извини, если я тебя смутила, – она поглядела назад, на вход «Дьюка», где по-прежнему толпился народ. Некоторые настороженно поглядывали на нас.
– Ты меня ничем не смутила. Ты уверена, что чувствуешь себя нормально?
– Да, теперь все отлично. Я точно знаю, что если принять валиум, приступ тут же пройдет. И ведь действительно проходит.
– И часто с тобой такое?
– Только когда я куда-нибудь выхожу, – она хмыкнула. – Вообще-то это не совсем правда: так мне намного лучше. Я очень долго вообще не могла из дома выйти или поехать куда-нибудь. А потом вышло так, что я снова смогла сесть за руль, доезжать хотя бы до Пойнт-Дьюм. К Лео.
– Лео?
– Это мой психотерапевт. Он проводит со мной десенсибилизирующую терапию. Санта-Моника была огромной победой – я смогла съездить туда. А теперь я могу даже до Инглвуда доехать, чтобы сделать укладку, – она уставилась на широкий проспект. – Дальше этого я пока не забиралась. Я все еще не могу выезжать на скоростные магистрали. Автострада Тихоокеанского побережья – и то никак. – Она указала на «Дьюка». – Но хуже всего – толпы. Я не могу, когда кругом много людей и давка. Думаю, это что-то вроде клаустрофобии, только хуже. Ни за что бы не поверила, что смогу туда зайти. Отлично настроилась, – она нахмурилась, словно сердясь на себя. – Ты извини. Ты там ел. Я не хотела тебя отрывать…
– Да не волнуйся ты об этом. Слушай, ты сама-то ела? Там, на Сансет, есть забегаловка. Мы можем прямо в машине перекусить. Ты от «Крошки Нейлорса»не распсихуешься?
– Похоже, это какой-то заговоренный город, – указал я на табличку «Сдается», приклеенную чьими-то грязными руками на дверях «Крошки Нейлорса». – Жалко. Памятное мне место. Встретил тут как-то хиппующую цыпочку. Поздним летом шестьдесят девятого. Она взяла меня с собой в свою коммуну, какое-то допотопное ранчо в Четсворте, как в старых фильмах. Там мы слизнули по кислоте, а потом она, какой-то парень по имени Текс и еще пара девчонок поехали в Бель-Эйр, хотели запороть кому-то вечеринку.
Я остался, застрял дослушивать «White Album». Как потом оказалось, это было только к лучшему.
Шарлен фыркнула:
– Сколько же в тебе дерьма.
Я пожал плечами.
– Так ты был хиппи? – уточнила она.
– Я?! Ха, нечего мне всякий отстой приписывать! Я никогда всей этой любви не понимал. Черт, если уж на то пошло, я, скорее всего, был прото-панком. Блин, в шестьдесят седьмом у меня уже был «Mohawk».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38