Из машины вышли Борис и Костов. Они поздоровались кое с кем из толпы, а па избранное общество не обратили внимания.
– Индюк! – сердито пробормотал сын бывшего депутата. – Еще вчера был паршивым голодранцем, а сегодня пыжится, как министр!
– Нам надо было войти в дом и вместе со всеми выразить соболезнование, – сказала бывшая одноклассница Марии.
Она втайне восхищалась Борисом, и порой ей даже казалось, что ради него она могла бы отречься от своего умеренно добродетельного образа жизни.
– Иди, если тебе так хочется!.. – грубо отрезал сын бывшего депутата, зарекаясь жениться на ней.
Очевидно, ждали только приезда Бориса – сейчас все в доме и во дворе покойного засуетились. Священники надели епитрахили. Мальчишки с хоругвями и венками выстроились на улице и ждали выноса, лениво поедая вишни, которые они успели нарвать в саду Чакыра. Поджарый белобрысый унтер вышел к почетному взводу полицейских и скомандовал: «Смирно!», а четверо других – пожилые, тщательно выбритые младшие офицеры с повязками из черного крепа на рукавах мундиров – вынесли из дома гроб. Тотчас же заголосили деревенские женщины – сестры, невестки и племянницы Чакыра, а за ними и добровольные плакальщицы, собравшиеся со всего квартала. Пронзительные голоса их сливались в дикое и тоскливое завыванье, заставившее досадливо поморщиться некоторых официальных лиц, но знакомых с местными обычаями. Одна плакальщица жалобно перечисляла достоинства покойного, другая горестно вопрошала, кто будет заботиться о его винограднике и табачном поле, третья оплакивала осиротевшее семейство, а четвертая с эпическим пафосом описывала, как Чакыр возвращался с дежурства, садился под орешиной и потягивал ракию. Вскоре плакальщицы раскраснелись, и по щекам у них потекли неподдельные слезы. Когда же гроб поставили на катафалк, женщины заголосили так громко, что заглушили все прочие звуки, а представители избранного общества вынули носовые платки и, прикрыв ими лица, громко захихикали. Только бывшая одноклассница Марии была по-прежнему невозмутима. Хороший тон, усвоенный в колледже, убил в ней способность ценить комичное и трагикомичное. Она негромко бормотала:
– Совершенно мужицкие похороны!.. Будь Ирина подлинно интеллигентной, она не допустила бы такой комедии! Жалко Бориса.
По лестнице, тихо всхлипывая, спускалась жена Чакыра. За ней, красивая и скорбная, в дорогом траурном платье шла Ирина, устремив неподвижный взгляд куда-то в пространство. Но в глазах ее не было ни слезинки. Под траурным крепом собравшиеся видели уже не прежнюю девочку, а женщину из другого, недосягаемого мира, которую не могли задеть ни насмешки местной знати, ни нелепые обряды невежественных деревенских родственников. Следом за Ириной с подобающими печальному событию скорбными и серьезными лицами шли Борис, Костов, кмет и начальник гарнизона. Не было только околийского начальника. Он чувствовал себя виноватым и понимал, что положение его пошатнулось. Сразу же по приезде господин генеральный директор «Никотианы» спросил у кмета, почему околийский начальник послал на опасное дело самого старого и заслуженного полицейского. Кмет, который был не в ладах с околийским начальником, угодливо ответил:
– Я тоже не могу этого попять, господин Морев! Непростительная ошибка! Просто он никудышный администратор и не сумел справиться с положением.
Осудив таким образом своего шефа, на чье место он метил давно, кмет, пользуясь случаем, стал перечислять и другие оплошности околийского начальника. Господин генеральный директор «Никотианы» многозначительно заметил, что поинтересуется деятельностью этого субъекта. Итак, все уже знали, что песенка околийского начальника спета и долго он не продержится.
От жары тело Чакыра начало разлагаться, и от гроба попахивало.
– Воняет! – невозмутимо заметила бывшая одноклассница Марии, сморщив курносый носик.
Это спокойное замечание вызвало новый взрыв смеха у ее приятелей. Но она, не обратив на это внимания, продолжала во все глаза следить за погребальной церемонией, чтобы ничего не упустить и потом описать все подробно в длинном письме к подруге, живущей в Софии.
Мальчишки с хоругвями и венками первыми тронулись в путь по пыльной улице, за ними потянулись потные и раздраженные долгим ожиданием священники, потом полицейский, который нес ордена Чакыра. Наконец тронулся и катафалк, сопровождаемый родными и близкими покойного, почетным взводом полицейских и толпой горожан. Шествие медленно растянулось по залитым солнцем улицам городка, оставляя за собой облака пыли, пропитанные тошнотворным запахом тления, ладана и цветов. Время от времени слышалось заунывное пение священников и позвякивание кадил. Прохожие останавливались и удивленно смотрели на Бориса, шагавшего за гробом. Одни толковали его присутствие как проявление раскаяния, другие – как наглую демагогию. Только немногие, самые проницательные, сразу поняли, что Борис теперь так богат и могуществен, что ему незачем ни раскаиваться, ни ударяться в демагогию.
В это время на кладбище поспешно хоронили Спасуну. Возле ямы, которую могильщики проворно засыпали землей, стояли родственники покойной – жены рабочих и несколько мужчин с кепками в руках. Сестра убитой тихо всхлипывала. Осиротевшие дети моргали опухшими глазами, чем-то напоминая брошенных щенят. Тощий старый священник торопливо складывал свою епитрахиль.
К могиле подошел маленький сморщенный полицейский в потертом мундире.
– Давайте поживее! – прикрикнул он. – Нечего тянуть.
Он получит от инспектора приказ выгнать рабочих, прежде чем к кладбищу подойдет другая похоронная процессия, многолюдная и пышная.
Могильщики заспешили. Над убогой могилой вырос небольшой холмик, в который женщины воткнули несколько стебельков базилика и гвоздики. Сморщенный полицейский снова стал торопить рабочих. Могильщики присели на траву, вытирая потные лица. Один из них закурил. Рабочие молча стали расходиться. Последними ушли сестра Спасуны и какая-то старушка, которая повела за руки сирот. На опаленном зноем кладбище снова воцарилась печальная, сонная тишина.
Спустя несколько минут на шоссе показалось длинное шествие, окутанное пылью. Приближалась похоронная процессия с гробом Чакыра.
Ирина возвратилась с кладбища вместе с матерью, окруженная толпой деревенских родственников, которые приехали за день до похорон и остановились на постоялом дворе. Она с самого начала встретила их холодно и недружелюбно. Стремясь избежать лишних расходов, они заикнулись было о том, чтобы переночевать в доме, но только рассердили Ирину, которая не хотела, чтобы ее стесняли. Динко тоже показался ей неприятным, хотя в вопросе о ночевке он стал на ее сторону и спровадил родственников на постоялый двор. Он избегал говорить о смерти дяди – видимо, придерживался особого мнения. Ирина заметила, как неприязненно он смотрит на ее дорогое черное платье, маникюр и модную прическу. Наверное, прикидывает в уме, хватает ли на все это тех денег, которые ей посылают родители. Но вскоре она со стыдом почувствовала, что и все обращают внимание па ее внешность. Ей приходилось все больше считаться с требованиями среды, в которой она вращалась, и вот уже несколько месяцев Борис целиком оплачивал ее туалеты.
После похорон родственники, несмотря на строгие наказы Динко, притащили с постоялого двора свои суконные плащи и котомки с едой. Они хотели остаться на заупокойную молитву, которую священник, должен был на следующий день прочитать на могиле.
Ирина незаметно покинула родню и ушла в свою комнатку. Она была утомлена и подавлена, но в то же время ее охватило какое-то странное чувство освобождения, словно она была довольна, что смерть отца избавила ее от его суровой и деспотической власти. Конечно!.. Никогда больше ее не будут преследовать его упреки, его сердитые полуграмотные письма, никогда больше не придется испытывать унижение во время неожиданных приездов отца в Софию. У Чакыра была неприятная привычка приезжать в столицу в полицейской форме и поджидать дочь у дверей клиник и аудиторий. Студенты при виде полицейского насмешливо улыбались. Правда, отец всегда был опрятен, подтянут и даже молодцеват, но она краснела от стыда, когда ходила с ним по улицам, и, хоть этот стыд был нелеп и унизителен, она не могла его побороть. Наконец-то смерть отца избавила ее от всего этого. Но вместе с тем она со страхом ощутила, что сама она стоит па распутье.
В комнатке все было по-старому: та же простая железная кровать, на которой она в ранней юности лежала, мечтая часами, та же деревянная этажерка с книгами, тот же столик, покрытый полотняной скатертью, сотканной руками матери. За открытым окном журнала речка и тихо шелестела листва орехового дерева.
Перед Ириной сразу возникло прошлое. Она вспомнила, с каким волнением мечтала об университете, вспомнила об осенних вечерах, когда па небе сияли яркие звезды и она помогала отцу убирать табак. Она знала, что деньги, вырученные от продажи табака, отец каждый год вносил в банк. Их откладывали для Ирины – на ее ученье в университете. На эти деньги, которые отец начал копить уже давно, она проучилась шесть лет в Софии, не зная ни нужды, ни забот. Каким дальновидным и мудрым человеком был, в сущности, ее отец!..
И тут она заплакала – о прошлом и об отце. Плакала она потому, что за его суровостью таилась глубокая любовь к ней, потому, что он был честным, порядочным человеком, потому, что она ничего не сделала, чтобы пощадить его мещанскую гордость. Это был тихий успокоительный плач, и слезы, казалось, смывали угрызения совести.
Кто-то постучал. Ирина поспешно вытерла лицо и открыла дверь. У порога стоял Динко.
– Пришел прощаться, – сказал он. – Еду к себе в деревню.
Ирина кивнула ему почти враждебно, словно перед нею был не двоюродный брат, а какой-то надоедливый знакомый. Хмурое и замкнутое лицо Динко по-прежнему раздражало ее – раздражало не меньше, чем суконные плащи и котомки деревенских родственников. Кроме того, ее охватил какой-то унизительный страх: наверное, Динко уже узнал от соседей о том, как бушевал отец, услышав о ее новой связи с Борисом. Ей показалось, что Динко пришел поговорить с ней об этом от имени всей родни. Не лучше ли будет раз и навсегда выяснить отношения и пресечь все дальнейшие попытки родственников вмешиваться в ее личную жизнь?
– На молитву не останешься? – сухо спросила Ирина.
– Нет, – ответил Динко. – Я уезжаю… Сказать по правде, я пришел попросить тебя об одной услуге.
Она посмотрела на него и только сейчас с удивлением заметила в нем перемену, па которую раньше не обращала внимания: Динко стал крупным, красивым мужчиной. Его прямые русые волосы были хорошо подстрижены и зачесаны назад, а зеленые глаза светились той твердостью, которая сразу же покоряет людей и так нравится женщинам. «Слава богу, – подумала Ирина, – хоть один приличный двоюродный брат, а если бы он перестал носить костюмы из домотканого сукна, с ним можно было бы показаться в любом обществе». И ей пришло в голову, что, если бы Динко не был так безнадежно увлечен коммунизмом, он мог бы по протекции Бориса поступить в «Никотиану» и сделать карьеру. Но она тут же поняла, что Динко никогда па это не согласится, и снова разозлилась на него.
– О какой услуге? – спросила она. – Входи и закрой за собой дверь.
Динко присел на единственный стул, и тот заскрипел под его тяжестью.
– Я прошу тебя помочь одному человеку, – тихо промолвил он. – Но сначала дай честное слово, что никому не скажешь, о чем я прошу. Обещаешь?
Ирина немного подумала и ответила:
– Обещаю.
– Речь идет о спасении жизни… – Динко понизил голос и говорил почти шепотом. – У нас дома, в деревне, лежит девушка со сломанной рукой… В очень тяжелом состоянии. Высокая температура, бредит… Рука отекла и посинела.
– Почему ты не обратишься к участковому врачу?
– Потому что он фашист, а девушку разыскивает полиция. Он сразу же выдаст ее.
Ирина вздрогнула.
– Так вот в чем дело? – с иронией бросила она. – Значит, вы и в деревне баламутите парод!.. Что это за девушка?
– Лила.
Ирина задумалась. Динко пристально наблюдал за пей.
– Значит, ты хочешь, чтобы я спасала своих врагов – тех, что убили отца?… – сказала она, немного помолчав. – Так?
– Сейчас не время спорить об этом! – Динко гневно повысил голос. – Тебя просят оказать помощь раненой! Поможешь или пет?
– Обязана помочь, – проговорила Ирина с горькой усмешкой.
– Будет верхом подлости, если потом ты ее выдашь.
Ирина засмеялась холодным, невеселым смехом.
– Ты считаешь меня моральным выродком, не так ли? – спросила она.
– Нет! – Голос Динко был по-прежнему тверд. – Потому я и обращаюсь к тебе, что не считаю тебя выродком.
– Спасибо! – Горькая усмешка не сходила с ее губ. – Попытаюсь сделать все, что могу.
– Завтра утром я заеду за тобой на двуколке.
– Ладно. Приезжай.
Динко встал и собрался уходить, но Ирина остановила его.
– Тебе, наверное, хочется поговорить со мной еще о чем-то? – со злой иронией спросила она.
– Незачем, – ответил он. – Все ясно и для нас, и для соседей, и для тебя.
– А я хочу, чтобы стало еще ясней.
Ирина протянула ему свой портсигар, наполненный экспортными сигаретами с золочеными мундштуками. Динко хмуро уставился на серебряную безделушку, украшенную рубинами, и не взял сигареты.
– Ну да! Это от него, – с раздражением сказала Ирина. – Хороший подарок, правда?
– Хороший и дорогой, – равнодушно согласился Динко, закуривая собственную сигарету.
Наступило молчание, и тут Ирина почувствовала, что он сейчас выскажется начистоту. И она была благодарна ему за это.
– Послушай, – начал Динко спокойным тоном, который неприятно удивил и даже несколько уязвил Ирину. – Из всех родственников только я один могу тебя понять. Покойный дядя и тот не понимал тебя. Он был человек честный, но скованный мещанскими предрассудками своей среды… Это тебя тяготило, правда?
– Да, – ответила она тихо.
– А ты уверена, что я могу тебя понять?
– Не совсем.
– Тогда допустим хотя бы, что я искренне стремлюсь к этому.
– Допустим, – сказала она равнодушно.
Он хмуро взглянул на ее смуглую нежную руку, золотые часы, ногти, покрытые темно-красным лаком. На позолоченном кончике ее сигареты осталось пятнышко от губной помады. Ничто так очевидно не выдавало отчужденности Ирины от семьи, как эта изящная, выхоленная рука. И все же это была рука девушки из народа. Об этом напоминали и широкая кисть, и крепкие мускулы предплечья.
– Ну что же, допустим!.. – Он горько улыбнулся. – В таком случае я мог бы задать тебе несколько вопросов, и ты не подумаешь, что я вмешиваюсь в твои личные дела или навязываюсь тебе в опекуны?
– В опекуны? – повторила она, как безразличное эхо. – На это ты не имеешь права… С какой стати?
– Разумеется. Я говорю с тобой просто как друг… Или как представитель семьи, если тебя коробит слово «друг».
– Нет, не коробит… – Ирина потушила сигарету. – Что именно тебе хочется узнать?
– Совсем не то, что ты думаешь. Меня не интересует формальная сторона дела.
– Очень хорошо! – В ее голосе прозвучала сдержанная признательность. – Я пока не могу выйти замуж за Бориса.
– Не в этом дело, не важно, выйдешь ты за него пли нет.
Ирина удивленно взглянула на него. Умные зеленые глаза Динко, не мигая, смотрели на нее в упор. Они излучали спокойный, ясный свет, который помогал ей говорить откровенно.
– Тогда в чем дело? – мягко спросила она. – Ты ошибаешься, если думаешь, что я получаю от него кучу денег… Я не отказываюсь лишь от того, что мне необходимо, чтобы вращаться в его среде.
– Это тоже не имеет значения, – заметил он, к еще большему ее удивлению. – Гораздо важнее самой во всем давать себе отчет. Гораздо важнее, чтобы ты знала, что именно ты любишь: самого Бориса или его мир?
– Могу ответить сразу. Я люблю только Бориса.
– А мне кажется, что ты его уже не любишь, – продолжал Динко задумчиво. – Ты не могла бы любить человека, который бросил тебя как тряпку, чтобы жениться на Марии и прибрать к рукам «Никотиану». Ты помнишь, в каком состоянии ты была тогда? Неужели ты это забыла?
– Я страдала, потому что любила его, – быстро проговорила Ирина. – И сейчас люблю!.. И всегда буду любить! Ради него я готова на все! – В ее голосе неожиданно зазвучала насмешка. – Что еще тебя интересует? – спросила она.
– Ничего! – ответил он, угрюмо усмехнувшись. – Это вполне тебя оправдывает.
– Думай, что хочешь, – сказала она.
Лицо его снова стало спокойным и серьезным.
– По крайней мере я буду уверен, что ты сама себя обманываешь. – Он чиркнул спичкой и опять закурил сигарету, наполнив комнату едким дымом. – Значит, ты его любишь? – В голосе Динко звучала лишь еле заметная ирония.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
– Индюк! – сердито пробормотал сын бывшего депутата. – Еще вчера был паршивым голодранцем, а сегодня пыжится, как министр!
– Нам надо было войти в дом и вместе со всеми выразить соболезнование, – сказала бывшая одноклассница Марии.
Она втайне восхищалась Борисом, и порой ей даже казалось, что ради него она могла бы отречься от своего умеренно добродетельного образа жизни.
– Иди, если тебе так хочется!.. – грубо отрезал сын бывшего депутата, зарекаясь жениться на ней.
Очевидно, ждали только приезда Бориса – сейчас все в доме и во дворе покойного засуетились. Священники надели епитрахили. Мальчишки с хоругвями и венками выстроились на улице и ждали выноса, лениво поедая вишни, которые они успели нарвать в саду Чакыра. Поджарый белобрысый унтер вышел к почетному взводу полицейских и скомандовал: «Смирно!», а четверо других – пожилые, тщательно выбритые младшие офицеры с повязками из черного крепа на рукавах мундиров – вынесли из дома гроб. Тотчас же заголосили деревенские женщины – сестры, невестки и племянницы Чакыра, а за ними и добровольные плакальщицы, собравшиеся со всего квартала. Пронзительные голоса их сливались в дикое и тоскливое завыванье, заставившее досадливо поморщиться некоторых официальных лиц, но знакомых с местными обычаями. Одна плакальщица жалобно перечисляла достоинства покойного, другая горестно вопрошала, кто будет заботиться о его винограднике и табачном поле, третья оплакивала осиротевшее семейство, а четвертая с эпическим пафосом описывала, как Чакыр возвращался с дежурства, садился под орешиной и потягивал ракию. Вскоре плакальщицы раскраснелись, и по щекам у них потекли неподдельные слезы. Когда же гроб поставили на катафалк, женщины заголосили так громко, что заглушили все прочие звуки, а представители избранного общества вынули носовые платки и, прикрыв ими лица, громко захихикали. Только бывшая одноклассница Марии была по-прежнему невозмутима. Хороший тон, усвоенный в колледже, убил в ней способность ценить комичное и трагикомичное. Она негромко бормотала:
– Совершенно мужицкие похороны!.. Будь Ирина подлинно интеллигентной, она не допустила бы такой комедии! Жалко Бориса.
По лестнице, тихо всхлипывая, спускалась жена Чакыра. За ней, красивая и скорбная, в дорогом траурном платье шла Ирина, устремив неподвижный взгляд куда-то в пространство. Но в глазах ее не было ни слезинки. Под траурным крепом собравшиеся видели уже не прежнюю девочку, а женщину из другого, недосягаемого мира, которую не могли задеть ни насмешки местной знати, ни нелепые обряды невежественных деревенских родственников. Следом за Ириной с подобающими печальному событию скорбными и серьезными лицами шли Борис, Костов, кмет и начальник гарнизона. Не было только околийского начальника. Он чувствовал себя виноватым и понимал, что положение его пошатнулось. Сразу же по приезде господин генеральный директор «Никотианы» спросил у кмета, почему околийский начальник послал на опасное дело самого старого и заслуженного полицейского. Кмет, который был не в ладах с околийским начальником, угодливо ответил:
– Я тоже не могу этого попять, господин Морев! Непростительная ошибка! Просто он никудышный администратор и не сумел справиться с положением.
Осудив таким образом своего шефа, на чье место он метил давно, кмет, пользуясь случаем, стал перечислять и другие оплошности околийского начальника. Господин генеральный директор «Никотианы» многозначительно заметил, что поинтересуется деятельностью этого субъекта. Итак, все уже знали, что песенка околийского начальника спета и долго он не продержится.
От жары тело Чакыра начало разлагаться, и от гроба попахивало.
– Воняет! – невозмутимо заметила бывшая одноклассница Марии, сморщив курносый носик.
Это спокойное замечание вызвало новый взрыв смеха у ее приятелей. Но она, не обратив на это внимания, продолжала во все глаза следить за погребальной церемонией, чтобы ничего не упустить и потом описать все подробно в длинном письме к подруге, живущей в Софии.
Мальчишки с хоругвями и венками первыми тронулись в путь по пыльной улице, за ними потянулись потные и раздраженные долгим ожиданием священники, потом полицейский, который нес ордена Чакыра. Наконец тронулся и катафалк, сопровождаемый родными и близкими покойного, почетным взводом полицейских и толпой горожан. Шествие медленно растянулось по залитым солнцем улицам городка, оставляя за собой облака пыли, пропитанные тошнотворным запахом тления, ладана и цветов. Время от времени слышалось заунывное пение священников и позвякивание кадил. Прохожие останавливались и удивленно смотрели на Бориса, шагавшего за гробом. Одни толковали его присутствие как проявление раскаяния, другие – как наглую демагогию. Только немногие, самые проницательные, сразу поняли, что Борис теперь так богат и могуществен, что ему незачем ни раскаиваться, ни ударяться в демагогию.
В это время на кладбище поспешно хоронили Спасуну. Возле ямы, которую могильщики проворно засыпали землей, стояли родственники покойной – жены рабочих и несколько мужчин с кепками в руках. Сестра убитой тихо всхлипывала. Осиротевшие дети моргали опухшими глазами, чем-то напоминая брошенных щенят. Тощий старый священник торопливо складывал свою епитрахиль.
К могиле подошел маленький сморщенный полицейский в потертом мундире.
– Давайте поживее! – прикрикнул он. – Нечего тянуть.
Он получит от инспектора приказ выгнать рабочих, прежде чем к кладбищу подойдет другая похоронная процессия, многолюдная и пышная.
Могильщики заспешили. Над убогой могилой вырос небольшой холмик, в который женщины воткнули несколько стебельков базилика и гвоздики. Сморщенный полицейский снова стал торопить рабочих. Могильщики присели на траву, вытирая потные лица. Один из них закурил. Рабочие молча стали расходиться. Последними ушли сестра Спасуны и какая-то старушка, которая повела за руки сирот. На опаленном зноем кладбище снова воцарилась печальная, сонная тишина.
Спустя несколько минут на шоссе показалось длинное шествие, окутанное пылью. Приближалась похоронная процессия с гробом Чакыра.
Ирина возвратилась с кладбища вместе с матерью, окруженная толпой деревенских родственников, которые приехали за день до похорон и остановились на постоялом дворе. Она с самого начала встретила их холодно и недружелюбно. Стремясь избежать лишних расходов, они заикнулись было о том, чтобы переночевать в доме, но только рассердили Ирину, которая не хотела, чтобы ее стесняли. Динко тоже показался ей неприятным, хотя в вопросе о ночевке он стал на ее сторону и спровадил родственников на постоялый двор. Он избегал говорить о смерти дяди – видимо, придерживался особого мнения. Ирина заметила, как неприязненно он смотрит на ее дорогое черное платье, маникюр и модную прическу. Наверное, прикидывает в уме, хватает ли на все это тех денег, которые ей посылают родители. Но вскоре она со стыдом почувствовала, что и все обращают внимание па ее внешность. Ей приходилось все больше считаться с требованиями среды, в которой она вращалась, и вот уже несколько месяцев Борис целиком оплачивал ее туалеты.
После похорон родственники, несмотря на строгие наказы Динко, притащили с постоялого двора свои суконные плащи и котомки с едой. Они хотели остаться на заупокойную молитву, которую священник, должен был на следующий день прочитать на могиле.
Ирина незаметно покинула родню и ушла в свою комнатку. Она была утомлена и подавлена, но в то же время ее охватило какое-то странное чувство освобождения, словно она была довольна, что смерть отца избавила ее от его суровой и деспотической власти. Конечно!.. Никогда больше ее не будут преследовать его упреки, его сердитые полуграмотные письма, никогда больше не придется испытывать унижение во время неожиданных приездов отца в Софию. У Чакыра была неприятная привычка приезжать в столицу в полицейской форме и поджидать дочь у дверей клиник и аудиторий. Студенты при виде полицейского насмешливо улыбались. Правда, отец всегда был опрятен, подтянут и даже молодцеват, но она краснела от стыда, когда ходила с ним по улицам, и, хоть этот стыд был нелеп и унизителен, она не могла его побороть. Наконец-то смерть отца избавила ее от всего этого. Но вместе с тем она со страхом ощутила, что сама она стоит па распутье.
В комнатке все было по-старому: та же простая железная кровать, на которой она в ранней юности лежала, мечтая часами, та же деревянная этажерка с книгами, тот же столик, покрытый полотняной скатертью, сотканной руками матери. За открытым окном журнала речка и тихо шелестела листва орехового дерева.
Перед Ириной сразу возникло прошлое. Она вспомнила, с каким волнением мечтала об университете, вспомнила об осенних вечерах, когда па небе сияли яркие звезды и она помогала отцу убирать табак. Она знала, что деньги, вырученные от продажи табака, отец каждый год вносил в банк. Их откладывали для Ирины – на ее ученье в университете. На эти деньги, которые отец начал копить уже давно, она проучилась шесть лет в Софии, не зная ни нужды, ни забот. Каким дальновидным и мудрым человеком был, в сущности, ее отец!..
И тут она заплакала – о прошлом и об отце. Плакала она потому, что за его суровостью таилась глубокая любовь к ней, потому, что он был честным, порядочным человеком, потому, что она ничего не сделала, чтобы пощадить его мещанскую гордость. Это был тихий успокоительный плач, и слезы, казалось, смывали угрызения совести.
Кто-то постучал. Ирина поспешно вытерла лицо и открыла дверь. У порога стоял Динко.
– Пришел прощаться, – сказал он. – Еду к себе в деревню.
Ирина кивнула ему почти враждебно, словно перед нею был не двоюродный брат, а какой-то надоедливый знакомый. Хмурое и замкнутое лицо Динко по-прежнему раздражало ее – раздражало не меньше, чем суконные плащи и котомки деревенских родственников. Кроме того, ее охватил какой-то унизительный страх: наверное, Динко уже узнал от соседей о том, как бушевал отец, услышав о ее новой связи с Борисом. Ей показалось, что Динко пришел поговорить с ней об этом от имени всей родни. Не лучше ли будет раз и навсегда выяснить отношения и пресечь все дальнейшие попытки родственников вмешиваться в ее личную жизнь?
– На молитву не останешься? – сухо спросила Ирина.
– Нет, – ответил Динко. – Я уезжаю… Сказать по правде, я пришел попросить тебя об одной услуге.
Она посмотрела на него и только сейчас с удивлением заметила в нем перемену, па которую раньше не обращала внимания: Динко стал крупным, красивым мужчиной. Его прямые русые волосы были хорошо подстрижены и зачесаны назад, а зеленые глаза светились той твердостью, которая сразу же покоряет людей и так нравится женщинам. «Слава богу, – подумала Ирина, – хоть один приличный двоюродный брат, а если бы он перестал носить костюмы из домотканого сукна, с ним можно было бы показаться в любом обществе». И ей пришло в голову, что, если бы Динко не был так безнадежно увлечен коммунизмом, он мог бы по протекции Бориса поступить в «Никотиану» и сделать карьеру. Но она тут же поняла, что Динко никогда па это не согласится, и снова разозлилась на него.
– О какой услуге? – спросила она. – Входи и закрой за собой дверь.
Динко присел на единственный стул, и тот заскрипел под его тяжестью.
– Я прошу тебя помочь одному человеку, – тихо промолвил он. – Но сначала дай честное слово, что никому не скажешь, о чем я прошу. Обещаешь?
Ирина немного подумала и ответила:
– Обещаю.
– Речь идет о спасении жизни… – Динко понизил голос и говорил почти шепотом. – У нас дома, в деревне, лежит девушка со сломанной рукой… В очень тяжелом состоянии. Высокая температура, бредит… Рука отекла и посинела.
– Почему ты не обратишься к участковому врачу?
– Потому что он фашист, а девушку разыскивает полиция. Он сразу же выдаст ее.
Ирина вздрогнула.
– Так вот в чем дело? – с иронией бросила она. – Значит, вы и в деревне баламутите парод!.. Что это за девушка?
– Лила.
Ирина задумалась. Динко пристально наблюдал за пей.
– Значит, ты хочешь, чтобы я спасала своих врагов – тех, что убили отца?… – сказала она, немного помолчав. – Так?
– Сейчас не время спорить об этом! – Динко гневно повысил голос. – Тебя просят оказать помощь раненой! Поможешь или пет?
– Обязана помочь, – проговорила Ирина с горькой усмешкой.
– Будет верхом подлости, если потом ты ее выдашь.
Ирина засмеялась холодным, невеселым смехом.
– Ты считаешь меня моральным выродком, не так ли? – спросила она.
– Нет! – Голос Динко был по-прежнему тверд. – Потому я и обращаюсь к тебе, что не считаю тебя выродком.
– Спасибо! – Горькая усмешка не сходила с ее губ. – Попытаюсь сделать все, что могу.
– Завтра утром я заеду за тобой на двуколке.
– Ладно. Приезжай.
Динко встал и собрался уходить, но Ирина остановила его.
– Тебе, наверное, хочется поговорить со мной еще о чем-то? – со злой иронией спросила она.
– Незачем, – ответил он. – Все ясно и для нас, и для соседей, и для тебя.
– А я хочу, чтобы стало еще ясней.
Ирина протянула ему свой портсигар, наполненный экспортными сигаретами с золочеными мундштуками. Динко хмуро уставился на серебряную безделушку, украшенную рубинами, и не взял сигареты.
– Ну да! Это от него, – с раздражением сказала Ирина. – Хороший подарок, правда?
– Хороший и дорогой, – равнодушно согласился Динко, закуривая собственную сигарету.
Наступило молчание, и тут Ирина почувствовала, что он сейчас выскажется начистоту. И она была благодарна ему за это.
– Послушай, – начал Динко спокойным тоном, который неприятно удивил и даже несколько уязвил Ирину. – Из всех родственников только я один могу тебя понять. Покойный дядя и тот не понимал тебя. Он был человек честный, но скованный мещанскими предрассудками своей среды… Это тебя тяготило, правда?
– Да, – ответила она тихо.
– А ты уверена, что я могу тебя понять?
– Не совсем.
– Тогда допустим хотя бы, что я искренне стремлюсь к этому.
– Допустим, – сказала она равнодушно.
Он хмуро взглянул на ее смуглую нежную руку, золотые часы, ногти, покрытые темно-красным лаком. На позолоченном кончике ее сигареты осталось пятнышко от губной помады. Ничто так очевидно не выдавало отчужденности Ирины от семьи, как эта изящная, выхоленная рука. И все же это была рука девушки из народа. Об этом напоминали и широкая кисть, и крепкие мускулы предплечья.
– Ну что же, допустим!.. – Он горько улыбнулся. – В таком случае я мог бы задать тебе несколько вопросов, и ты не подумаешь, что я вмешиваюсь в твои личные дела или навязываюсь тебе в опекуны?
– В опекуны? – повторила она, как безразличное эхо. – На это ты не имеешь права… С какой стати?
– Разумеется. Я говорю с тобой просто как друг… Или как представитель семьи, если тебя коробит слово «друг».
– Нет, не коробит… – Ирина потушила сигарету. – Что именно тебе хочется узнать?
– Совсем не то, что ты думаешь. Меня не интересует формальная сторона дела.
– Очень хорошо! – В ее голосе прозвучала сдержанная признательность. – Я пока не могу выйти замуж за Бориса.
– Не в этом дело, не важно, выйдешь ты за него пли нет.
Ирина удивленно взглянула на него. Умные зеленые глаза Динко, не мигая, смотрели на нее в упор. Они излучали спокойный, ясный свет, который помогал ей говорить откровенно.
– Тогда в чем дело? – мягко спросила она. – Ты ошибаешься, если думаешь, что я получаю от него кучу денег… Я не отказываюсь лишь от того, что мне необходимо, чтобы вращаться в его среде.
– Это тоже не имеет значения, – заметил он, к еще большему ее удивлению. – Гораздо важнее самой во всем давать себе отчет. Гораздо важнее, чтобы ты знала, что именно ты любишь: самого Бориса или его мир?
– Могу ответить сразу. Я люблю только Бориса.
– А мне кажется, что ты его уже не любишь, – продолжал Динко задумчиво. – Ты не могла бы любить человека, который бросил тебя как тряпку, чтобы жениться на Марии и прибрать к рукам «Никотиану». Ты помнишь, в каком состоянии ты была тогда? Неужели ты это забыла?
– Я страдала, потому что любила его, – быстро проговорила Ирина. – И сейчас люблю!.. И всегда буду любить! Ради него я готова на все! – В ее голосе неожиданно зазвучала насмешка. – Что еще тебя интересует? – спросила она.
– Ничего! – ответил он, угрюмо усмехнувшись. – Это вполне тебя оправдывает.
– Думай, что хочешь, – сказала она.
Лицо его снова стало спокойным и серьезным.
– По крайней мере я буду уверен, что ты сама себя обманываешь. – Он чиркнул спичкой и опять закурил сигарету, наполнив комнату едким дымом. – Значит, ты его любишь? – В голосе Динко звучала лишь еле заметная ирония.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109