Ирина подумала, что он держится почти, как Данкин, и, наверное, что-то общее руководит поведением этих двух людей. И тогда ей стало ясно, что перед ней не брат ее мужа, не человек, в котором она увидела недостижимый идеал своей молодости, а коммунистический генерал.
Она пожелала ему спокойной ночи и бесшумно направилась к двери. А он даже не расслышал ее слов и подумал, что она ушла, не попрощавшись, но это его ничуть не задело. Закрывая за собой дверь, она опять взглянула на него. Павел сидел, склонившись над письменным столом, и пальцы его быстро перебегали но клавишам пишущей машинки.
Ирина ушла в свою комнату и приняла снотворное, а наутро проснулась с тяжелой головой, подавленная чувством мрачной безысходности. С обложенного тучами неба сыпал мелкий осенний дождь, завесивший прозрачной пеленой железно-серую мостовую и печально поникшие хризантемы в саду. С первого этажа доносились непрестанные телефонные звонки, гул возбужденных голосов и топот сапог. У парадного подъезда то и дело останавливались и снова отъезжали маленькие штабные автомобили и мотоциклисты в коротких меховых безрукавках поверх шинелей. К железной ограде сада были привязаны оседланные лошади, которые безжалостно топтали копытами цветочные клумбы. Время от времени раскрасневшийся на холодном сыром воздухе солдат отвязывал лошадь и куда-то мчался во весь опор. В штабе партизанской части кипела бурная деятельность. И по всему уже было видно, что старый мир рухнул и никогда не поднимется.
Ирина опустила оконную занавеску и, перейдя в столовую, выпила чашку крепкого кофе с печеньем. Голова у нее понемногу прояснилась. Обещание Павла поговорить с ней после обеда вселило в нее новые надежды. Может быть, вчерашнее его поведение объяснялось тем, что он был так занят. Может быть, ему было просто некогда вспомнить об их первой встрече.
Пока она мелкими глотками пила кофе и рассеянно слушала болтовню служанки о всяких пустяках, ей вдруг пришло в голову, что надо бы уничтожить и те документы, о которых Костов справлялся на прошлой неделе, когда звонил ей по телефону в Чамкорию. Документы хранились у нее в комнате, в сейфе, замурованном в стену позади зеркала, которое стояло на туалетном столике. Среди этих бумаг были торговые договоры, секретная переписка между «Никотианой» и Германским папиросным концерном и расписки, уличающие министров и чиновников во взятках, – целый архив улик, показывающих, как Борис превращал людей в свои послушные орудия. Однако все эти документы разоблачали не только продажные душонки взяточников, но и того, кто их подкупал, чтобы умножать свои прибыли, расширять свою власть и оплачивать капризы красивой и распутной жены, которая через фон Гайера обеспечивала фирме заказы Германского папиросного концерна. От этой мысли Ирину передернуло. Ведь документы клеймили печатью позора и ее. Она тоже числилась в инвентаре «Никотианы», тоже была собственностью Бориса Морева. Но, к счастью, никто не видел и не мог увидеть эти документы: только Борис имел доступ к сейфу и ключ от пего всегда носил с собой. А теперь ключ был у нее. Она сняла его с покойника перед возвращением в Каваллу.
Ирина пошла в свою комнату и с помощью служанки отодвинула туалетный столик. Дверца тайника была оклеена обоями заподлицо со стеной. Но когда Ирина ее дернула, дверца сейфа распахнулась сама собой. Ирина остолбенела от изумления и несколько секунд всматривалась с нарастающей тревогой в открытый сейф. Он был почти пуст. Осталась лишь небольшая связка бумаг, а хорошо знакомые папки с договорами и секретной перепиской исчезли. Кто-то открыл тайник и вынул документы из сейфа, но не сумел его запереть. Ирине пришло в голову, что, может быть, это дело рук Костова, который интересовался этими документами, и она успокоилась. Но вскоре вспомнила, что эксперт не имел доступа к сейфу. Она машинально протянула руку и взяла оставшиеся бумаги. К связке была приколота записка с надписью: «Анонимные письма». Она узнала почерк Бориса. Подобно всем мелочным людям, он привык классифицировать свою переписку и, как архивариус, хранить ее в образцовом порядке. Но почему он придавал такое большое значение анонимным письмам? Ирина отослала служанку и торопливо заглянула в первый конверт. В нем лежала короткая записка без подписи, напечатанная на машинке. Ирина прочла ее. «Сударь, – гласила записка, – все порядочные люди знают, что вы устраиваете дела «Никотианы» при помощи своей жены, которую вы поделили с фон Гайером. Так как вы, очевидно, лишены мужской гордости, я взываю к вашему благоразумию. Гнусный способ, каким вы добились заказов Германского папиросного концерна, вызовет лишь ненависть и презрение со стороны всех честных торговцем; табаком. Скоро вам придется с нами столкнуться». Записка была датирована 1942 годом. Следующее письмо были длиннее, и писал его человек наивный и доброжелательный. Вероятно, это был какой-нибудь впавший в детство старик, сосед по вилле, которую фон Гайер снимал летом 1941 года в окрестностях Варны. Доносчик считал Бориса порядочным человеком и с искренним возмущением советовал ему обуздать свою жену, которая роняет в глазах иностранцев престиж болгарской женщины. Старомодный стиль и патриотические фразы этого письма говорили о том, что автор его, вероятно, какой-нибудь генерал запаси, отец дочерей-невест. Третье письмо было написано неграмотно ни грубо. В нем не было пи доброжелательных советов, ни упреков, ни возмущения, а лишь циничное смакование пошляка, который подглядел чужие тайны и спешит разболтать о своих открытиях, подкрепляя их неопровержимыми доказательствами. Ирина отшвырнула это письмо. Остальные письма, судя по всему, были присланы какими-то озлобленными женщинами, которые сообщали Борису о случайных связях Ирины. Они в искаженном и гнусном виде описывали ее поведение в Чамкории.
Ирина медленно положила письма обратно в сейф и закрыла дверцу, напряженно стараясь додуматься, кто мог вынуть из сейфа договоры и секретную переписку с Германским папиросным концерном. И тогда страшная догадка мелькнула у нее в голове: очевидно, это сделал Павел!
Эта мысль сверкнула как молния и сразила Ирину; она обомлела и замерла перед опустевшим сейфом. Да, Павел, только Павел!.. У него было и личное и служебное право вскрыть сейф, просмотреть документы и взять те, которые были ему нужны. Личное право вытекало из его родственной связи с Борисом, а служебное ему давала народная власть. Наверное, он перерыл и ящики ее комода, а значит, ознакомился с письмами и фотографиями ее любовников – целыми ворохами унизительных улик, которые так ее компрометировали. Но он, видимо, интересовался только документами о темном прошлом брата, а письма Ирины оставил на месте, как пустяковую и ненужную мелочь. У него не было времени заниматься похождениями какой-то продажной женщины. Гораздо важнее ему было раскрыть преступления «Никотианы» против народа, отраженные в договорах с Германским папиросным концерном. Но мимоходом он невольно узнал и о прошлом Ирины – о ее продажности и низости, о ее любовниках, оргиях и бесчинствах, о ее пороках и мотовстве. И после всего, что он узнал, у него, наверное, ничего не осталось в душе от волнения, пережитого той памятной ночью в Чамкории.
Но Ирина опять попыталась прогнать эту мысль, хватаясь за предположение, что документы у Костова. Надежда на это была очень слабая, однако Ирина уцепилась за нее, как утопающий за соломинку. Она побежала к телефону. Ответил Виктор Ефимович, пробормотавший, что хозяин нездоров и чем-то занят у себя в спальне. Ирина сказала, что немедленно отправляется к ним.
Выйдя из дому, она пошла к Костову по изрытому бомбами бульвару. Тротуары все еще были завалены битым кирпичом, обломками бетона, оборванными проводами. Под дождем и свинцовым небом, с которого просачивался тусклый белесый свет, разрушенные дома выглядели еще безотрадней. Кое-где у подъездов стояли милиционеры или советские солдаты, вооруженные автоматами. По бульвару мчались мотоциклы и военные автомобили с красными флажками. Навстречу попадались группы бедно одетых людей, которые оживленно переговаривались. Вокруг было по-осеннему грустно, и холодный ветер заставлял прохожих крепче запахиваться в обтрепанные пальтишки, но лица у них были бодрые и жизнерадостные. Они стали хозяевами своей судьбы, и продовольственные затруднения их не пугали.
Ирина подошла к дому, где жил Костов. У нее все еще теплилась отчаянная надежда снова завоевать Павла. Скорее, скорее убедиться, что документы взял Костов.
Лифт в доме работал, и она быстро поднялась па третий этаж. Виктор Ефимович открыл ей дверь лишь после третьего звонка. Он был вдребезги пьян и еле держался па ногах, а его багровое лицо приобрело трупный оттенок. Ирина стала бранить его:
– Это безобразие! Вы переходите все границы! Как вам не стыдно?… Могли бы и поменьше напиваться, когда хозяин болен.
Но Виктор Ефимович не понимал ее слов и только бессмысленно таращил мутные глаза. Наконец губы у него медленно приоткрылись; он поднес ко рту указательный палец и резким движением согнул его.
– Да, да! – бушевала Ирина. – Не можете говорить? Вижу! Как это подло, как вы неблагодарны…
Виктор Ефимович тупо уставился на нее и снова, но с каким-то зловещим видом сделал непонятный жест указательным пальцем.
– Что? У него горло болит? – спросила Ирина.
Вместо ответа из груди Виктора Ефимовича вырвался сдавленный хрип, в котором звучали горе, отчаяние и слезы.
– Где ваш хозяин?! – вскричала она.
Виктор Ефимович в третий раз повторил свой зловещий жест и показал на спальню. Ирина бросилась к приоткрытой двери. В комнате был полумрак, только на письменном столе, перенесенном сюда из кабинета, горела настольная лампа с кремовым абажуром. Костов, одетый в длинный шелковый халат, сидел за этим столом, спиной к двери. В комнате было накурено, пахло крепкими духами и – чуть слышно – противным запахом одряхлевшего тела. Очевидно, комнату не проветривали с вечера. Лампа освещала мебель рассеянным желтоватым светом. И в этом спокойном свете Ирине показалось, что с Костовым ничего особенного не случилось. Но спустя мгновение она вдруг заметила, что он сидит, неестественно наклонившись вперед.
– Костов! – крикнула она, но не услышала своего голоса.
Ответа не было. Эксперт сидел так же неподвижно. В глухой тишине слышались лишь хриплые звуки, что-то вроде сдавленных рыданий, и вырывались они из груди Виктора Ефимовича. Ирина поняла, что он плачет. Она подбежала к Костову, наклонилась и посмотрела ему в лицо. Изо рта у него, запекаясь, сочилась струйка крови, а на ковре у полы шелкового халата валялся револьвер. На столе лежало несколько писем.
Вероятно, все произошло лишь полчаса назад, может быть, спустя несколько минут после того, как Ирина позвонила сюда по телефону. Вернувшись в холл, она увидела, что Виктор Ефимович повалился в кресло и пьет коньяк. «Скотина! – подумала она. – Если бы он так но напивался, он, наверное, заметил бы что-нибудь и предотвратил бы несчастье». По ей тут же пришло в голову, что Костову не хотелось, да и не для чего было жить. Невольно она подумала и о себе, и все в ней застыло. Быть может, и ей не для чего жить.
Ирина вернулась домой к вечеру после длительного допроса в милиции, где самоубийство главного эксперта «Никотианы» вызвало большие подозрения. Чтобы не ночевать в участке, Ирине пришлось напомнить о своей родственной связи с Павлом и попросить начальника позвонить в штаб гвардейской части. Наконец ее освободили под поручительство Данкина, который сухо удостоверил, что Ирина действительно приходится невесткой товарищу Мореву и не замешана в открытой фашистской деятельности.
Снова пошел мелкий дождь и окутал туманной пеленой редкие уличные фонари. Впервые за последние десять лет Ирине пришлось добираться домой пешком и под дождем, рискуя испортить прическу. «Теперь и к парикмахеру придется ходить пешком, – с досадой подумала она, вспомнив, что ее автомобиль уже реквизирован. – Совсем как в студенческие годы, когда я отказывала себе во многом, чтобы купить красивые туфли и чулки». И тут на нее повеяло свежестью юных лет, когда первые осенние дожди поднимали в душе бодрое волнение перед началом нового учебного года в университете. Подобное волнение она почувствовала и сейчас, увидев освещенные окна в комнате Павла.
Она поднялась на второй этаж, переоделась, поправила испорченную дождем прическу и нерешительно постучалась к Павлу. Он ответил, и ей показалось, что его знакомый ровный баритон прозвучал приветливее, чем в прошлый раз.
Но при первом же взгляде на Ирину лицо его застыло, и она поняла, что он ждал не ее, а Данкина или кого-нибудь другого из своих подчиненных. Павел был, как всегда, чисто выбрит, гладко зачесанные назад волосы обнажали его высокий лоб. Взгляд его казался непреклонным, а плотно сжатый рот особенно энергичным. Он был в кителе с золотыми дубовыми листочками па стоячем воротнике и длинных брюках с красными лампасами; из-под отворотов брюк выглядывали черные, тщательно вычищенные ботинки. Очевидно, он собирался на вечерний прием в какое-нибудь посольство. Ирина привыкла отличать с первого взгляда подтянутых и энергичных мужчин от ленивых и распущенных и теперь сразу же оценила безукоризненную внешность Павла. Но ей показалось странным, что новому миру тоже не чужды элегантность и красота. Скрывая свое удивление, она спросила:
– Вы, вероятно, собираетесь на прием?
Павел поморщился и ответил сухо:
– Я буду занят с девяти часов. – Потом взглянул на ручные часы и добавил равнодушно: – Времени хватит.
Огорченная и рассерженная его безразличием, она села в кресло и вынула сигарету из своего маленького серебряного портсигара, ожидая, что Павел поднесет ей спичку. Но он не смотрел в ее сторону, и она быстро и нервно зажгла спичку сама.
– Что за неприятности были у вас с милицией? – спросил он, укладывая в ящик стола какие-то бумаги.
Она ответила:
– Застрелился эксперт пашей фирмы.
– Вероятно, он чувствовал за собой какую-то вину?
– Нет. Просто ему не для чего было жить.
Ирина в нескольких словах описала ему Костова и рассказала об Аликс. Павел спокойно выслушал ее и сказал:
– Мы не сделали бы ему ничего плохого.
Наступило молчание. Осенний дождь пошел сильнее и уныло забарабанил по крыше. Неподвижное лицо Павла не выражало ничего, кроме неумолимой, обезнадеживающей холодности. И тогда Ирина, теряя остатки самообладания, быстро спросила:
– Это вы вскрыли сейф в моей спальне?
Павел неожиданно усмехнулся, и усмешка у него вышла какая-то горькая. Он закурил сигарету и сказал:
– Да.
– По какому нраву? – простонала она.
– По нраву, которое мне дал народ.
Ирина нашла в себе силы проговорить:
– Избитое оправдание, которое повторяют все… – И немного погодя добавила: – Что вас интересовало?
– Прошлое моего брата.
«Лицо Павла омрачилось. Глаза его смотрели зорко, холодно, неумолимо. Сейчас они были чем-то снова похожи па глаза Бориса.
Ирина спросила:
– А договоры и секретную переписку с Германским папиросным концерном вы уничтожили?
– Нет, – ответил он. – Я передал ее в Центральный Комитет партии.
Сейчас он казался Ирине таким же дьяволом, как Борис. Но в глазах Павла не было того тоскливого и злобного огня, который часто вспыхивал во взгляде среднего брата.
– Остается только радоваться, что ваш брат умер…
– Нет! – возразил Павел, и голос выдал его угрюмое волнение. – Радоваться нечему! Он должен был ответить перед судом народа!
– Неужели вы бы не спасли его?
– Я обвинял бы его так беспощадно, как никто другой. – Лицо у Павла передернулось от ненависти, которую он был не в силах скрыть. – За Стефана, за рабочих, убитых во время забастовки табачников. Я и не подозревал, на какие подлости был способен мой брат.
– Но ведь он помогал вам… укрывал вас, когда вы были на нелегальном положении.
– Расчетливость мошенника… Вы же сами предупреждали меня, что, если немцы победят, он выдаст меня.
Снова наступило молчание, нарушаемое лишь погребальной барабанной дробью дождевых капель. Ночь была тосклива и непроглядна. Ирина зябко повела плечами.
– Все это так страшно… страшно, – прошептала она.
А он проговорил сурово:
– Да, страшно, но жизнь идет вперед.
Она вспомнила, что то же самое говорил Динко перед смертью. То же самое часто говорили неимущие студенты медицинского факультета, когда отправлялись на митинг, заранее зная, что конная полиция разгонит их плетьми и резиновыми дубинками. То же самое она сейчас подумала сама, но смутно и неуверенно – смысл этих слов хоть и проник в ее сознание, но как-то стороной, не принеся ей облегчения. Ирина вздрогнула от сухого металлического треска, когда Павел щелкнул зажигалкой, и глухо спросила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Она пожелала ему спокойной ночи и бесшумно направилась к двери. А он даже не расслышал ее слов и подумал, что она ушла, не попрощавшись, но это его ничуть не задело. Закрывая за собой дверь, она опять взглянула на него. Павел сидел, склонившись над письменным столом, и пальцы его быстро перебегали но клавишам пишущей машинки.
Ирина ушла в свою комнату и приняла снотворное, а наутро проснулась с тяжелой головой, подавленная чувством мрачной безысходности. С обложенного тучами неба сыпал мелкий осенний дождь, завесивший прозрачной пеленой железно-серую мостовую и печально поникшие хризантемы в саду. С первого этажа доносились непрестанные телефонные звонки, гул возбужденных голосов и топот сапог. У парадного подъезда то и дело останавливались и снова отъезжали маленькие штабные автомобили и мотоциклисты в коротких меховых безрукавках поверх шинелей. К железной ограде сада были привязаны оседланные лошади, которые безжалостно топтали копытами цветочные клумбы. Время от времени раскрасневшийся на холодном сыром воздухе солдат отвязывал лошадь и куда-то мчался во весь опор. В штабе партизанской части кипела бурная деятельность. И по всему уже было видно, что старый мир рухнул и никогда не поднимется.
Ирина опустила оконную занавеску и, перейдя в столовую, выпила чашку крепкого кофе с печеньем. Голова у нее понемногу прояснилась. Обещание Павла поговорить с ней после обеда вселило в нее новые надежды. Может быть, вчерашнее его поведение объяснялось тем, что он был так занят. Может быть, ему было просто некогда вспомнить об их первой встрече.
Пока она мелкими глотками пила кофе и рассеянно слушала болтовню служанки о всяких пустяках, ей вдруг пришло в голову, что надо бы уничтожить и те документы, о которых Костов справлялся на прошлой неделе, когда звонил ей по телефону в Чамкорию. Документы хранились у нее в комнате, в сейфе, замурованном в стену позади зеркала, которое стояло на туалетном столике. Среди этих бумаг были торговые договоры, секретная переписка между «Никотианой» и Германским папиросным концерном и расписки, уличающие министров и чиновников во взятках, – целый архив улик, показывающих, как Борис превращал людей в свои послушные орудия. Однако все эти документы разоблачали не только продажные душонки взяточников, но и того, кто их подкупал, чтобы умножать свои прибыли, расширять свою власть и оплачивать капризы красивой и распутной жены, которая через фон Гайера обеспечивала фирме заказы Германского папиросного концерна. От этой мысли Ирину передернуло. Ведь документы клеймили печатью позора и ее. Она тоже числилась в инвентаре «Никотианы», тоже была собственностью Бориса Морева. Но, к счастью, никто не видел и не мог увидеть эти документы: только Борис имел доступ к сейфу и ключ от пего всегда носил с собой. А теперь ключ был у нее. Она сняла его с покойника перед возвращением в Каваллу.
Ирина пошла в свою комнату и с помощью служанки отодвинула туалетный столик. Дверца тайника была оклеена обоями заподлицо со стеной. Но когда Ирина ее дернула, дверца сейфа распахнулась сама собой. Ирина остолбенела от изумления и несколько секунд всматривалась с нарастающей тревогой в открытый сейф. Он был почти пуст. Осталась лишь небольшая связка бумаг, а хорошо знакомые папки с договорами и секретной перепиской исчезли. Кто-то открыл тайник и вынул документы из сейфа, но не сумел его запереть. Ирине пришло в голову, что, может быть, это дело рук Костова, который интересовался этими документами, и она успокоилась. Но вскоре вспомнила, что эксперт не имел доступа к сейфу. Она машинально протянула руку и взяла оставшиеся бумаги. К связке была приколота записка с надписью: «Анонимные письма». Она узнала почерк Бориса. Подобно всем мелочным людям, он привык классифицировать свою переписку и, как архивариус, хранить ее в образцовом порядке. Но почему он придавал такое большое значение анонимным письмам? Ирина отослала служанку и торопливо заглянула в первый конверт. В нем лежала короткая записка без подписи, напечатанная на машинке. Ирина прочла ее. «Сударь, – гласила записка, – все порядочные люди знают, что вы устраиваете дела «Никотианы» при помощи своей жены, которую вы поделили с фон Гайером. Так как вы, очевидно, лишены мужской гордости, я взываю к вашему благоразумию. Гнусный способ, каким вы добились заказов Германского папиросного концерна, вызовет лишь ненависть и презрение со стороны всех честных торговцем; табаком. Скоро вам придется с нами столкнуться». Записка была датирована 1942 годом. Следующее письмо были длиннее, и писал его человек наивный и доброжелательный. Вероятно, это был какой-нибудь впавший в детство старик, сосед по вилле, которую фон Гайер снимал летом 1941 года в окрестностях Варны. Доносчик считал Бориса порядочным человеком и с искренним возмущением советовал ему обуздать свою жену, которая роняет в глазах иностранцев престиж болгарской женщины. Старомодный стиль и патриотические фразы этого письма говорили о том, что автор его, вероятно, какой-нибудь генерал запаси, отец дочерей-невест. Третье письмо было написано неграмотно ни грубо. В нем не было пи доброжелательных советов, ни упреков, ни возмущения, а лишь циничное смакование пошляка, который подглядел чужие тайны и спешит разболтать о своих открытиях, подкрепляя их неопровержимыми доказательствами. Ирина отшвырнула это письмо. Остальные письма, судя по всему, были присланы какими-то озлобленными женщинами, которые сообщали Борису о случайных связях Ирины. Они в искаженном и гнусном виде описывали ее поведение в Чамкории.
Ирина медленно положила письма обратно в сейф и закрыла дверцу, напряженно стараясь додуматься, кто мог вынуть из сейфа договоры и секретную переписку с Германским папиросным концерном. И тогда страшная догадка мелькнула у нее в голове: очевидно, это сделал Павел!
Эта мысль сверкнула как молния и сразила Ирину; она обомлела и замерла перед опустевшим сейфом. Да, Павел, только Павел!.. У него было и личное и служебное право вскрыть сейф, просмотреть документы и взять те, которые были ему нужны. Личное право вытекало из его родственной связи с Борисом, а служебное ему давала народная власть. Наверное, он перерыл и ящики ее комода, а значит, ознакомился с письмами и фотографиями ее любовников – целыми ворохами унизительных улик, которые так ее компрометировали. Но он, видимо, интересовался только документами о темном прошлом брата, а письма Ирины оставил на месте, как пустяковую и ненужную мелочь. У него не было времени заниматься похождениями какой-то продажной женщины. Гораздо важнее ему было раскрыть преступления «Никотианы» против народа, отраженные в договорах с Германским папиросным концерном. Но мимоходом он невольно узнал и о прошлом Ирины – о ее продажности и низости, о ее любовниках, оргиях и бесчинствах, о ее пороках и мотовстве. И после всего, что он узнал, у него, наверное, ничего не осталось в душе от волнения, пережитого той памятной ночью в Чамкории.
Но Ирина опять попыталась прогнать эту мысль, хватаясь за предположение, что документы у Костова. Надежда на это была очень слабая, однако Ирина уцепилась за нее, как утопающий за соломинку. Она побежала к телефону. Ответил Виктор Ефимович, пробормотавший, что хозяин нездоров и чем-то занят у себя в спальне. Ирина сказала, что немедленно отправляется к ним.
Выйдя из дому, она пошла к Костову по изрытому бомбами бульвару. Тротуары все еще были завалены битым кирпичом, обломками бетона, оборванными проводами. Под дождем и свинцовым небом, с которого просачивался тусклый белесый свет, разрушенные дома выглядели еще безотрадней. Кое-где у подъездов стояли милиционеры или советские солдаты, вооруженные автоматами. По бульвару мчались мотоциклы и военные автомобили с красными флажками. Навстречу попадались группы бедно одетых людей, которые оживленно переговаривались. Вокруг было по-осеннему грустно, и холодный ветер заставлял прохожих крепче запахиваться в обтрепанные пальтишки, но лица у них были бодрые и жизнерадостные. Они стали хозяевами своей судьбы, и продовольственные затруднения их не пугали.
Ирина подошла к дому, где жил Костов. У нее все еще теплилась отчаянная надежда снова завоевать Павла. Скорее, скорее убедиться, что документы взял Костов.
Лифт в доме работал, и она быстро поднялась па третий этаж. Виктор Ефимович открыл ей дверь лишь после третьего звонка. Он был вдребезги пьян и еле держался па ногах, а его багровое лицо приобрело трупный оттенок. Ирина стала бранить его:
– Это безобразие! Вы переходите все границы! Как вам не стыдно?… Могли бы и поменьше напиваться, когда хозяин болен.
Но Виктор Ефимович не понимал ее слов и только бессмысленно таращил мутные глаза. Наконец губы у него медленно приоткрылись; он поднес ко рту указательный палец и резким движением согнул его.
– Да, да! – бушевала Ирина. – Не можете говорить? Вижу! Как это подло, как вы неблагодарны…
Виктор Ефимович тупо уставился на нее и снова, но с каким-то зловещим видом сделал непонятный жест указательным пальцем.
– Что? У него горло болит? – спросила Ирина.
Вместо ответа из груди Виктора Ефимовича вырвался сдавленный хрип, в котором звучали горе, отчаяние и слезы.
– Где ваш хозяин?! – вскричала она.
Виктор Ефимович в третий раз повторил свой зловещий жест и показал на спальню. Ирина бросилась к приоткрытой двери. В комнате был полумрак, только на письменном столе, перенесенном сюда из кабинета, горела настольная лампа с кремовым абажуром. Костов, одетый в длинный шелковый халат, сидел за этим столом, спиной к двери. В комнате было накурено, пахло крепкими духами и – чуть слышно – противным запахом одряхлевшего тела. Очевидно, комнату не проветривали с вечера. Лампа освещала мебель рассеянным желтоватым светом. И в этом спокойном свете Ирине показалось, что с Костовым ничего особенного не случилось. Но спустя мгновение она вдруг заметила, что он сидит, неестественно наклонившись вперед.
– Костов! – крикнула она, но не услышала своего голоса.
Ответа не было. Эксперт сидел так же неподвижно. В глухой тишине слышались лишь хриплые звуки, что-то вроде сдавленных рыданий, и вырывались они из груди Виктора Ефимовича. Ирина поняла, что он плачет. Она подбежала к Костову, наклонилась и посмотрела ему в лицо. Изо рта у него, запекаясь, сочилась струйка крови, а на ковре у полы шелкового халата валялся револьвер. На столе лежало несколько писем.
Вероятно, все произошло лишь полчаса назад, может быть, спустя несколько минут после того, как Ирина позвонила сюда по телефону. Вернувшись в холл, она увидела, что Виктор Ефимович повалился в кресло и пьет коньяк. «Скотина! – подумала она. – Если бы он так но напивался, он, наверное, заметил бы что-нибудь и предотвратил бы несчастье». По ей тут же пришло в голову, что Костову не хотелось, да и не для чего было жить. Невольно она подумала и о себе, и все в ней застыло. Быть может, и ей не для чего жить.
Ирина вернулась домой к вечеру после длительного допроса в милиции, где самоубийство главного эксперта «Никотианы» вызвало большие подозрения. Чтобы не ночевать в участке, Ирине пришлось напомнить о своей родственной связи с Павлом и попросить начальника позвонить в штаб гвардейской части. Наконец ее освободили под поручительство Данкина, который сухо удостоверил, что Ирина действительно приходится невесткой товарищу Мореву и не замешана в открытой фашистской деятельности.
Снова пошел мелкий дождь и окутал туманной пеленой редкие уличные фонари. Впервые за последние десять лет Ирине пришлось добираться домой пешком и под дождем, рискуя испортить прическу. «Теперь и к парикмахеру придется ходить пешком, – с досадой подумала она, вспомнив, что ее автомобиль уже реквизирован. – Совсем как в студенческие годы, когда я отказывала себе во многом, чтобы купить красивые туфли и чулки». И тут на нее повеяло свежестью юных лет, когда первые осенние дожди поднимали в душе бодрое волнение перед началом нового учебного года в университете. Подобное волнение она почувствовала и сейчас, увидев освещенные окна в комнате Павла.
Она поднялась на второй этаж, переоделась, поправила испорченную дождем прическу и нерешительно постучалась к Павлу. Он ответил, и ей показалось, что его знакомый ровный баритон прозвучал приветливее, чем в прошлый раз.
Но при первом же взгляде на Ирину лицо его застыло, и она поняла, что он ждал не ее, а Данкина или кого-нибудь другого из своих подчиненных. Павел был, как всегда, чисто выбрит, гладко зачесанные назад волосы обнажали его высокий лоб. Взгляд его казался непреклонным, а плотно сжатый рот особенно энергичным. Он был в кителе с золотыми дубовыми листочками па стоячем воротнике и длинных брюках с красными лампасами; из-под отворотов брюк выглядывали черные, тщательно вычищенные ботинки. Очевидно, он собирался на вечерний прием в какое-нибудь посольство. Ирина привыкла отличать с первого взгляда подтянутых и энергичных мужчин от ленивых и распущенных и теперь сразу же оценила безукоризненную внешность Павла. Но ей показалось странным, что новому миру тоже не чужды элегантность и красота. Скрывая свое удивление, она спросила:
– Вы, вероятно, собираетесь на прием?
Павел поморщился и ответил сухо:
– Я буду занят с девяти часов. – Потом взглянул на ручные часы и добавил равнодушно: – Времени хватит.
Огорченная и рассерженная его безразличием, она села в кресло и вынула сигарету из своего маленького серебряного портсигара, ожидая, что Павел поднесет ей спичку. Но он не смотрел в ее сторону, и она быстро и нервно зажгла спичку сама.
– Что за неприятности были у вас с милицией? – спросил он, укладывая в ящик стола какие-то бумаги.
Она ответила:
– Застрелился эксперт пашей фирмы.
– Вероятно, он чувствовал за собой какую-то вину?
– Нет. Просто ему не для чего было жить.
Ирина в нескольких словах описала ему Костова и рассказала об Аликс. Павел спокойно выслушал ее и сказал:
– Мы не сделали бы ему ничего плохого.
Наступило молчание. Осенний дождь пошел сильнее и уныло забарабанил по крыше. Неподвижное лицо Павла не выражало ничего, кроме неумолимой, обезнадеживающей холодности. И тогда Ирина, теряя остатки самообладания, быстро спросила:
– Это вы вскрыли сейф в моей спальне?
Павел неожиданно усмехнулся, и усмешка у него вышла какая-то горькая. Он закурил сигарету и сказал:
– Да.
– По какому нраву? – простонала она.
– По нраву, которое мне дал народ.
Ирина нашла в себе силы проговорить:
– Избитое оправдание, которое повторяют все… – И немного погодя добавила: – Что вас интересовало?
– Прошлое моего брата.
«Лицо Павла омрачилось. Глаза его смотрели зорко, холодно, неумолимо. Сейчас они были чем-то снова похожи па глаза Бориса.
Ирина спросила:
– А договоры и секретную переписку с Германским папиросным концерном вы уничтожили?
– Нет, – ответил он. – Я передал ее в Центральный Комитет партии.
Сейчас он казался Ирине таким же дьяволом, как Борис. Но в глазах Павла не было того тоскливого и злобного огня, который часто вспыхивал во взгляде среднего брата.
– Остается только радоваться, что ваш брат умер…
– Нет! – возразил Павел, и голос выдал его угрюмое волнение. – Радоваться нечему! Он должен был ответить перед судом народа!
– Неужели вы бы не спасли его?
– Я обвинял бы его так беспощадно, как никто другой. – Лицо у Павла передернулось от ненависти, которую он был не в силах скрыть. – За Стефана, за рабочих, убитых во время забастовки табачников. Я и не подозревал, на какие подлости был способен мой брат.
– Но ведь он помогал вам… укрывал вас, когда вы были на нелегальном положении.
– Расчетливость мошенника… Вы же сами предупреждали меня, что, если немцы победят, он выдаст меня.
Снова наступило молчание, нарушаемое лишь погребальной барабанной дробью дождевых капель. Ночь была тосклива и непроглядна. Ирина зябко повела плечами.
– Все это так страшно… страшно, – прошептала она.
А он проговорил сурово:
– Да, страшно, но жизнь идет вперед.
Она вспомнила, что то же самое говорил Динко перед смертью. То же самое часто говорили неимущие студенты медицинского факультета, когда отправлялись на митинг, заранее зная, что конная полиция разгонит их плетьми и резиновыми дубинками. То же самое она сейчас подумала сама, но смутно и неуверенно – смысл этих слов хоть и проник в ее сознание, но как-то стороной, не принеся ей облегчения. Ирина вздрогнула от сухого металлического треска, когда Павел щелкнул зажигалкой, и глухо спросила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109