Голова у него шла кругом, прохожие плыли перед ним в каком-то раздражающем красноватом тумане, тротуар, по которому он двигался, наклонялся то в одну, то в другую сторону. Виктор Ефимович знал, что в таких случаях рекомендуется поскорее выпить холодного пива. У первого же ресторана, попавшегося ему на глаза, он сел за столик, стоявший на тротуаре, и тут увидел, что по улице идет поп.
Это был грязный, нищий и голодный греческий поп в вылинявшей рясе и замусоленной камилавке, поп, отнюдь не достойный чести отпевать господина генерального директора «Никотианы», но как-никак поп. служитель православной церкви. Боясь его упустить, Виктор Ефимович свистнул и закричал ему вслед, да так громко, что обернулся не только священник, но и все прохожие. Поп, озадаченный, направился к столику перед рестораном.
– Сядь-ка да выпей пива, – фамильярно предложил ему Виктор Ефимович. – Ужасная жара, правда? У тебя найдется время отпеть покойника?
Но поп не понимал по-болгарски и только мрачно смотрел голодными глазами на свастику в петлице Виктора Ефимовича.
– Чего ты на меня уставился?… Выпил я немного, вот и все! – Виктор Ефимович вдруг опомнился. – Черт, ты же не понимаешь, что я тебе говорю!
И, стараясь объяснить, чего он хочет, Виктор Ефимович принялся делать жесты, сопровождая их соответствующей мимикой и последовательно изображая, как умирает человек, как его отпевают, размахивая кадилом, как закапывают гроб. Особые усилия он приложил, стараясь растолковать попу, что нужно найти гроб, а необходимость торопиться с погребением разлагающегося трупа выразил гримасами и фырканьем и, наконец, зажал себе нос. Не будь Виктор Ефимович вдребезги пьян, он бы понял, что во всех этих дурацких жестах и гримасах было что-то зловещее, чем жизнь мстила даже трупу генерального директора «Никотианы». Но греческий поп не был пьян и понял, что умер какой-то человек, имевший отношение к большой табачной фирме, служащие которой наводнили город, как только в него вступили болгарские войска. Этому попу часто приходилось шататься у пристани в поисках корки хлеба, и не раз он пробирался ночью на свалку, куда Виктор Ефимович выбрасывал недоеденные остатки господских пиршеств. И, роясь в мусоре, этот служитель Христа постепенно перестал верить в бога, в православие и в небесную правду, так что в довершение всего генерального директора «Никотианы» должен был хоронить озлобленный, отчаявшийся, ни во что не верящий поп.
Ирина была не так уж бесчувственна, как вообразил было Костов, когда, изнуренный усталостью и жарой, он внезапно рассердился, узнав, что она пошла принимать ванну. Вымыться Ирина решила по привычке к чистоплотности, но она и не думала о том, чтобы поесть или лечь спать, так как жуткий запах смерти распространился но всему дому, да и жара действовала на нее удручающе. Необходимо было задержаться в городе еще на несколько часов, пока иссушенная земля не поглотит навсегда труп Бориса. С помощью Кристалло Ирина, худо ли, хорошо ли, выполнила тот последний долг, который издревле выполняют живые по отношению к мертвым. Женщины омыли тело (на этой мучительной процедуре настояла Кристалло), затем одели и положили его внизу, в холле, на длинный кухонный стол, покрытый простыней. Гречанка добыла у соседей восковую свечу, зажгла ее и поставила возле покойника, а на грудь ему положила букет олеандров и отцветающих японских роз, которые нарвала в саду. Усердно занимаясь всем этим, Кристалло вдруг зарыдала, так что у постороннего человека могло сложиться впечатление, что это она вдова генерального директора «Никотианы». Когда же все было более или менее устроено так, как подобает, гречанка села возле покойника и принялась его оплакивать.
Причитала она напевно и пронзительно, как все простые гречанки, которые в этих местах вот уже две тысячи лет оплакивали своих покойников. Ирина стала прислушиваться к старинному певучему языку, непонятные слова которого Кристалло превращала в душераздирающий вой. То была погребальная истерика сотен поколений женщин, которые провожали покойников всегда одинаково. Но в голосе Кристалло звучали и другие, болезненно-сладострастные звуки, порожденные той истерией, которую она приобрела в пирейских вертепах. Все более резко, все более неприятно звучал ее голос. И тогда Ирина почувствовала, что и она заражается истерией гречанки, что и в ней самой есть что-то от прошлого и настоящего Кристалло, так как в этом мире женщины в той или иной форме вынуждены продавать свое тело за деньги. Она поднялась, схватила за плечи гречанку и затрясла ее, смеясь надрывно и нервно.
– Да замолчи ты наконец, ведьма! Сейчас же уходи отсюда! Убирайся… живо!
Кристалло замолкла и убежала в испуге, потому что Ирина несколько раз ударила гречанку, и каждая пощечина была тяжела, словно нанесенная мужской рукой. Лишь поднявшись к себе наверх, Кристалло поняла, что плакать и причитать ее, как всегда, побудили далекие воспоминания о вертепах Пирея, где пьяницы колотили ее кулаками, а она неистово визжала, не унимаясь и тогда, когда они переставали ее бить. Там она привыкла слезами утолять муки своей разбитой жизни, в слезах искать выход скуке и озлоблению всеми презираемой сводни.
Когда Кристалло ушла, Ирина подумала: «Прямо какая-то зловещая комедия… Этой истеричке место в психиатрической клинике». Потом она стала всматриваться в опухшее лицо покойника, вокруг которого роились мухи. Оно уже превратилось в бесформенную массу, усеянную синеватыми и желтыми пятнами. Из полуоткрытого рта выступал кончик вздутого языка, веки отекли, и между ними остались узенькие щелки. Лицо мертвеца было лишено выражения и не возбуждало ни малейшей жалости. То было лицо бесцветного, всеми забытого человека, чья смерть никого не взволновала и сейчас, когда рушился мир, к которому он принадлежал, будет так же незаметна, как смерть бездомной собаки. Потому что все, кого эта смерть могла бы встревожить, угрожая осложнением их торговым делам, бежали из города в поисках спасения. От генерального директора «Никотианы», от собственника пятисот. миллионов, от человека, который разорял фирмы, подавлял стачки, назначал министров и подкупал газеты, остался лишь зловонный, разлагающийся под действием бактерий труп.
Ирина все смотрела на это лицо и на мух, круживших около него. Она думала, что через два дня и у фон Гайера – если только его не зарыли или не отправили его труп в Германию – будет такое же бесформенное лицо. Подобная же участь постигнет лицо Костова через год-два. Да и самой Ирине не избежать того же исхода. Значит, жизнь – это лишь ничтожный миг, бледная искорка во мраке между рождением и смертью. Но тогда зачем ее так уродовать? Какая темная сила, какой злой рок сделали Бориса таким безмерно алчным и жаждущим власти, Костова – таким смешным рабом моды, а Ирину – такой холодной развратницей? «Никотиана»!.. Всему виной «Никотиана». Это она уродовала характеры, уничтожала собственное достоинство людей, подкупала их совесть, убивала их и покрывала все это дивидендами от своих акций. Л дивиденды превращались затем в новые акции, которыми она подкупала и разными способами убивала других людей. Итак, «Никотиана» была машиной для добывания денег, которая уничтожала людей. Она убивала не только рабочих, но и своих хозяев. Существование ее стало неразумным, вредным для человечества. После нее осталось громадное богатство, состоящее из недвижимого имущества, огромных партий табака и вкладов в банках, и оно должно было быть поделено всего лишь между двумя наследницами – вдовой старого Спиридонова и вдовой Бориса Морева – между двумя бездушными, эгоистичными женщинами. Чем можно было оправдать их существование? Богатство было необходимо им для того, чтобы промотать его за границей с любовниками.
Но тогда к чему было папаше Пьеру тридцать лет назад совершать свои торговые подвиги, выбрасывая болгарский табак на иностранный рынок; к чему было Борису Мореву губить свою жизнь, утраивая богатство «Никотианы»; к чему было Костову становиться любовником министерши и прожигать бессонные ночи за игрой в покер с продажными депутатами и журналистами; к чему было отзывчивой и ласковой молодой женщине отдавать свою любовь фон Гайеру, лишь бы увеличить поставки «Никотианы» Германскому папиросному концерну? И за что одного юношу бросили в тюрьму, где он умер от малярии, за что полицейские агенты расстреливали без суда руководителей большой стачки табачников, за что стачечники забросали камнями провинциального унтера? Нет, во всем этом было что-то чудовищное и бессмысленное, а исправить это можно было только тем способом, который Ирина видела прошлой ночью. А это означало крах «Никотианы», крах того мира, который ее создал.
И тогда Ирина поняла, что конец уже наступил. По она не почувствовала ни жалости к гибнущему миру, ни хотя бы смутной надежды на новый, грядущий. В душе ее зияла бездна равнодушия и пустоты.
Войдя в холл и увидев покойника, убранного цветами, Костов мягко проговорил:
– Значит, вы кое-что устроили… Это хорошо.
– Это Кристалло устроила. – объяснила Ирина. – Но я ее прогнала, потому что она безобразно воет.
– Да, она плаксива.
– Настоящая истеричка, если хотите знать… Ну, что говорят немцы?
– Немцев здесь больше нет… Они бежали. Оставаться в городе рискованно. Нам надо отправляться в путь сразу же после похорон.
– Да.
Ирина вспомнила тишину и сосны Чамкории.
– Виктор вернулся?
– Нет.
– Эта пьяная свинья ни на что не способна. Едва ли он найдет гроб.
Ирина промолчала. Ей хотелось спать. В ее сознании возникали смутные, пронизанные печалью образы Чамкории. «Сейчас там прохладно, – думала она. – В светлую ночь над лесами мерцают холодные звезды, а ранним утром воздух пахнет смолой».
Костов с шумом открыл застекленные двери веранды. Сверкнула синева залива, и снаружи, как из парового котла, в комнату хлынула горячая влага, которая немного развеяла противный трупный запах. Костов спросил:
– Вы видели девочку?
– Девочку? – Ирина бросила на него рассеянный взгляд. – Какую девочку?
– Аликс!
– Ох, простите… Сейчас пойду проведаю ее.
Она зажгла сигарету и стала лениво подниматься го лестнице. Костов остался возле покойника. В комнате Аликс сидели врач-грек и Кристалло. Девочка была без сознания. Она лежала совершенно неподвижно, почти не дыша; взгляд ее помутневших сапфировых глаз тоже был неподвижен. Пульс еле прослушивался. Ирина выпустила горячую сухую ручонку. Врач немного говорил по-немецки и объяснил ей, что положение безнадежно.
– Да. – В голосе Ирины не было и следа волнения. – Это осложнение всегда так кончается.
Она вспомнила, как десять лет назад работала с профессором по внутренним болезням над подобными осложнениями тропической малярии и основательно изучила литературу по этому вопросу на французском, немецком и английском языках. Потом подумала: если бы она по-настоящему заботилась об Аликс, можно было бы попытаться спасти ее, испробовав другие методы лечения, неизвестные даже немецким военным врачам… Скованная ленью и равнодушием, Ирина, однако, не раскаивалась: Аликс умрет, думала она. Сейчас уже поздно и бесполезно что-нибудь предпринимать.
Спустившись вниз, она застала в холле Виктора Ефимовича, который привел нищего греческого попа в грязной рясе. На улице ожидал расшатанный катафалк, запряженный тощими клячами, а рядом стояли худой изнуренный пономарь – под стать попу – и два мальчика, один из которых держал крест, а другой – вылинявшую хоругвь. Вскоре извозчик привез некрашеный, наспех сколоченный гроб. Священник и Виктор Ефимович не смогли найти гроба получше, хотя обошли несколько магазинов и настойчиво уверяли, что хоронить надо богатого и знатного человека. Гроб был сколочен из старых, полусгнивших, но заново оструганных досок.
Когда покойника перенесли на катафалк, Ирина вздохнула с облегчением; наконец-то она избавится от зловонного трупа. Такое же облегчение почувствовали Костов, Кристалле, греческий врач, сидевший в комнате Аликс, а может быть, и соседи, так как невыносимый трупный запах проникал и в их окна. Генеральный директор «Никотианы» даже после своей смерти продолжал отравлять воздух живым.
Похоронная процессия медленно двигалась к кладбищу. Впереди шли мальчики с крестом и хоругвью, за ними священник, размахивая кадилом и замогильным голосом отпевая мертвеца, потом катафалк, который везли тощие клячи. За катафалком следовали Ирина и Костов. Эксперт взял вдову под руку. Он не успел переодеться в черный костюм и только приколол к лацкану пиджака полоску крепа. Позади тащился фаэтон, в котором привезли гроб, а в фаэтоне сидели Виктор Ефимович и пономарь. Больше никто не провожал останки генерального директора «Никотианы». Во всей процессии было что-то безобразное и тоскливое, а гнусавое пение попа, зной, пыль и лазурное небо, в котором сияло жгучее солнце, усиливали это впечатление. Похоронная процессия миновала площадь, пустую и раскаленную в эти часы полного затишья, когда ни с суши, ни с моря нет ни малейшего дуновения ветра. Магазины были заперты, в тени потягивались и зевали собаки. Изредка какой-нибудь прохожий пересекал улицу и исчезал, испуганный не то жарой, не то безлюдьем, не то еще чем-то. В городе было тихо и вместе с тем тревожно. Безмолвие нарушали только гнусавое пение попа да серебристый звон кадила. Миновав площадь, процессия свернула на главную улицу. Здесь магазины тоже были заперты, над мостовой и безлюдными тротуарами струился горячий воздух. Вдруг на верхнем конце улицы появился болгарский патруль из шести солдат в касках, шортах и с красными ленточками на груди. В казармах уже совершился бескровный переворот. Солдаты просто-напросто отстранили командиров, поставив на их место своих товарищей, но сохранили дисциплину, что указывало на силу партийных ячеек, действовавших в казармах. Они взяли власть, чтобы передать ее красным греческим отрядам ЭАМ, а не фашистским бандам, которые готовили резню болгар. И в этом солдат поддерживали массы греческих рабочих-табачников. Солдат сопровождал какой-то штатский в кепке и с красной ленточкой – очевидно, местный житель. Когда патруль поравнялся с катафалком, Костов спросил:
– Что происходит, ребята?
Один из солдат вскинул вверх кулак и ответил:
– Смерть фашизму! Да здравствует народ!.. Вы болгары?
– Да.
– А покойник кто?
– Один торговец.
– Л вы кто ему?
– Мы его близкие.
– Ладно! – Голос солдата звучал не враждебно, но строю. – Хороните его поскорее и уезжайте в Болгарию.
– А нам не грозит насилие? – спросил эксперт.
– Нет. Но по пути вам могут встретиться белые андарты. На чем вы поедете?
– На легковой машине.
– Под вечер из интендантства уезжают два наших грузовика. Езжайте с ними.
– Спасибо тебе, юнак.
– Не стоит, товарищ.
Ирина и Костов молча переглянулись. Ответ солдата прозвучал вполне доброжелательно, но и в нем было что-то, свидетельствовавшее о гибели старого мира. Когда патруль удалился, эксперт сказал:
– Не будь их, греки забросали бы нас камнями.
Никто не сочувствовал генеральному директору «Никотианы» при жизни, никого не растрогали и его нищенские похороны. У могилы стояла равнодушная вдова; истеричка-сводня кривлялась, причитая над его трупом; гроб ему нашел пьяный слуга: отпевал его греческий поп, озлобленный голодом и не верующий в Христа.
Нищий поп сократил церемонию, совершив отпевание у могилы, а не в церкви, где пахло ладаном и плесенью. Размахивая кадилом, он гнусаво тянул отходную на древнегреческом языке и уже чувствовал всем своим истощенным телом приближение приступа малярии; к тому же он сознавал, что близких покойного тяготит и жара, и трупное зловоние, и все прочее, что связано с отпеванием. Он понимал также, что вдова ничуть не огорчена смертью мужа, что мысли седого мужчины заняты чем угодно, только не покойником, что пьяный слуга с багровым лицом, клонящийся то в одну сторону, то в другую, может в любой момент повалиться на землю. От всего этого мысли нищего попа, дрожащего в лихорадочном ознобе, путались, и он испытывал дикое злорадство но отношению к болгарам, которые вдруг показались ему единственными виновниками того, что он голодал и не мог купить себе хинина. Этот поп не имел доступа ни к церковным кассам, ни к богатым прихожанам и в дни своего голодного прозябания возненавидел архиерейского наместника, который уплетал жирных цыплят, возненавидел архиерея, патриарха, Христа, небо, землю и весь свет. Вот почему, когда он понял, что никто не скорбит но покойнику, его тощее лицо ехидно вытянулось, а в глазах блеснуло злорадство антихриста.
Могильщики опустили гроб в яму и начали ее закапывать. Все глуше стучали комки земли, падающей на крышку гроба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Это был грязный, нищий и голодный греческий поп в вылинявшей рясе и замусоленной камилавке, поп, отнюдь не достойный чести отпевать господина генерального директора «Никотианы», но как-никак поп. служитель православной церкви. Боясь его упустить, Виктор Ефимович свистнул и закричал ему вслед, да так громко, что обернулся не только священник, но и все прохожие. Поп, озадаченный, направился к столику перед рестораном.
– Сядь-ка да выпей пива, – фамильярно предложил ему Виктор Ефимович. – Ужасная жара, правда? У тебя найдется время отпеть покойника?
Но поп не понимал по-болгарски и только мрачно смотрел голодными глазами на свастику в петлице Виктора Ефимовича.
– Чего ты на меня уставился?… Выпил я немного, вот и все! – Виктор Ефимович вдруг опомнился. – Черт, ты же не понимаешь, что я тебе говорю!
И, стараясь объяснить, чего он хочет, Виктор Ефимович принялся делать жесты, сопровождая их соответствующей мимикой и последовательно изображая, как умирает человек, как его отпевают, размахивая кадилом, как закапывают гроб. Особые усилия он приложил, стараясь растолковать попу, что нужно найти гроб, а необходимость торопиться с погребением разлагающегося трупа выразил гримасами и фырканьем и, наконец, зажал себе нос. Не будь Виктор Ефимович вдребезги пьян, он бы понял, что во всех этих дурацких жестах и гримасах было что-то зловещее, чем жизнь мстила даже трупу генерального директора «Никотианы». Но греческий поп не был пьян и понял, что умер какой-то человек, имевший отношение к большой табачной фирме, служащие которой наводнили город, как только в него вступили болгарские войска. Этому попу часто приходилось шататься у пристани в поисках корки хлеба, и не раз он пробирался ночью на свалку, куда Виктор Ефимович выбрасывал недоеденные остатки господских пиршеств. И, роясь в мусоре, этот служитель Христа постепенно перестал верить в бога, в православие и в небесную правду, так что в довершение всего генерального директора «Никотианы» должен был хоронить озлобленный, отчаявшийся, ни во что не верящий поп.
Ирина была не так уж бесчувственна, как вообразил было Костов, когда, изнуренный усталостью и жарой, он внезапно рассердился, узнав, что она пошла принимать ванну. Вымыться Ирина решила по привычке к чистоплотности, но она и не думала о том, чтобы поесть или лечь спать, так как жуткий запах смерти распространился но всему дому, да и жара действовала на нее удручающе. Необходимо было задержаться в городе еще на несколько часов, пока иссушенная земля не поглотит навсегда труп Бориса. С помощью Кристалло Ирина, худо ли, хорошо ли, выполнила тот последний долг, который издревле выполняют живые по отношению к мертвым. Женщины омыли тело (на этой мучительной процедуре настояла Кристалло), затем одели и положили его внизу, в холле, на длинный кухонный стол, покрытый простыней. Гречанка добыла у соседей восковую свечу, зажгла ее и поставила возле покойника, а на грудь ему положила букет олеандров и отцветающих японских роз, которые нарвала в саду. Усердно занимаясь всем этим, Кристалло вдруг зарыдала, так что у постороннего человека могло сложиться впечатление, что это она вдова генерального директора «Никотианы». Когда же все было более или менее устроено так, как подобает, гречанка села возле покойника и принялась его оплакивать.
Причитала она напевно и пронзительно, как все простые гречанки, которые в этих местах вот уже две тысячи лет оплакивали своих покойников. Ирина стала прислушиваться к старинному певучему языку, непонятные слова которого Кристалло превращала в душераздирающий вой. То была погребальная истерика сотен поколений женщин, которые провожали покойников всегда одинаково. Но в голосе Кристалло звучали и другие, болезненно-сладострастные звуки, порожденные той истерией, которую она приобрела в пирейских вертепах. Все более резко, все более неприятно звучал ее голос. И тогда Ирина почувствовала, что и она заражается истерией гречанки, что и в ней самой есть что-то от прошлого и настоящего Кристалло, так как в этом мире женщины в той или иной форме вынуждены продавать свое тело за деньги. Она поднялась, схватила за плечи гречанку и затрясла ее, смеясь надрывно и нервно.
– Да замолчи ты наконец, ведьма! Сейчас же уходи отсюда! Убирайся… живо!
Кристалло замолкла и убежала в испуге, потому что Ирина несколько раз ударила гречанку, и каждая пощечина была тяжела, словно нанесенная мужской рукой. Лишь поднявшись к себе наверх, Кристалло поняла, что плакать и причитать ее, как всегда, побудили далекие воспоминания о вертепах Пирея, где пьяницы колотили ее кулаками, а она неистово визжала, не унимаясь и тогда, когда они переставали ее бить. Там она привыкла слезами утолять муки своей разбитой жизни, в слезах искать выход скуке и озлоблению всеми презираемой сводни.
Когда Кристалло ушла, Ирина подумала: «Прямо какая-то зловещая комедия… Этой истеричке место в психиатрической клинике». Потом она стала всматриваться в опухшее лицо покойника, вокруг которого роились мухи. Оно уже превратилось в бесформенную массу, усеянную синеватыми и желтыми пятнами. Из полуоткрытого рта выступал кончик вздутого языка, веки отекли, и между ними остались узенькие щелки. Лицо мертвеца было лишено выражения и не возбуждало ни малейшей жалости. То было лицо бесцветного, всеми забытого человека, чья смерть никого не взволновала и сейчас, когда рушился мир, к которому он принадлежал, будет так же незаметна, как смерть бездомной собаки. Потому что все, кого эта смерть могла бы встревожить, угрожая осложнением их торговым делам, бежали из города в поисках спасения. От генерального директора «Никотианы», от собственника пятисот. миллионов, от человека, который разорял фирмы, подавлял стачки, назначал министров и подкупал газеты, остался лишь зловонный, разлагающийся под действием бактерий труп.
Ирина все смотрела на это лицо и на мух, круживших около него. Она думала, что через два дня и у фон Гайера – если только его не зарыли или не отправили его труп в Германию – будет такое же бесформенное лицо. Подобная же участь постигнет лицо Костова через год-два. Да и самой Ирине не избежать того же исхода. Значит, жизнь – это лишь ничтожный миг, бледная искорка во мраке между рождением и смертью. Но тогда зачем ее так уродовать? Какая темная сила, какой злой рок сделали Бориса таким безмерно алчным и жаждущим власти, Костова – таким смешным рабом моды, а Ирину – такой холодной развратницей? «Никотиана»!.. Всему виной «Никотиана». Это она уродовала характеры, уничтожала собственное достоинство людей, подкупала их совесть, убивала их и покрывала все это дивидендами от своих акций. Л дивиденды превращались затем в новые акции, которыми она подкупала и разными способами убивала других людей. Итак, «Никотиана» была машиной для добывания денег, которая уничтожала людей. Она убивала не только рабочих, но и своих хозяев. Существование ее стало неразумным, вредным для человечества. После нее осталось громадное богатство, состоящее из недвижимого имущества, огромных партий табака и вкладов в банках, и оно должно было быть поделено всего лишь между двумя наследницами – вдовой старого Спиридонова и вдовой Бориса Морева – между двумя бездушными, эгоистичными женщинами. Чем можно было оправдать их существование? Богатство было необходимо им для того, чтобы промотать его за границей с любовниками.
Но тогда к чему было папаше Пьеру тридцать лет назад совершать свои торговые подвиги, выбрасывая болгарский табак на иностранный рынок; к чему было Борису Мореву губить свою жизнь, утраивая богатство «Никотианы»; к чему было Костову становиться любовником министерши и прожигать бессонные ночи за игрой в покер с продажными депутатами и журналистами; к чему было отзывчивой и ласковой молодой женщине отдавать свою любовь фон Гайеру, лишь бы увеличить поставки «Никотианы» Германскому папиросному концерну? И за что одного юношу бросили в тюрьму, где он умер от малярии, за что полицейские агенты расстреливали без суда руководителей большой стачки табачников, за что стачечники забросали камнями провинциального унтера? Нет, во всем этом было что-то чудовищное и бессмысленное, а исправить это можно было только тем способом, который Ирина видела прошлой ночью. А это означало крах «Никотианы», крах того мира, который ее создал.
И тогда Ирина поняла, что конец уже наступил. По она не почувствовала ни жалости к гибнущему миру, ни хотя бы смутной надежды на новый, грядущий. В душе ее зияла бездна равнодушия и пустоты.
Войдя в холл и увидев покойника, убранного цветами, Костов мягко проговорил:
– Значит, вы кое-что устроили… Это хорошо.
– Это Кристалло устроила. – объяснила Ирина. – Но я ее прогнала, потому что она безобразно воет.
– Да, она плаксива.
– Настоящая истеричка, если хотите знать… Ну, что говорят немцы?
– Немцев здесь больше нет… Они бежали. Оставаться в городе рискованно. Нам надо отправляться в путь сразу же после похорон.
– Да.
Ирина вспомнила тишину и сосны Чамкории.
– Виктор вернулся?
– Нет.
– Эта пьяная свинья ни на что не способна. Едва ли он найдет гроб.
Ирина промолчала. Ей хотелось спать. В ее сознании возникали смутные, пронизанные печалью образы Чамкории. «Сейчас там прохладно, – думала она. – В светлую ночь над лесами мерцают холодные звезды, а ранним утром воздух пахнет смолой».
Костов с шумом открыл застекленные двери веранды. Сверкнула синева залива, и снаружи, как из парового котла, в комнату хлынула горячая влага, которая немного развеяла противный трупный запах. Костов спросил:
– Вы видели девочку?
– Девочку? – Ирина бросила на него рассеянный взгляд. – Какую девочку?
– Аликс!
– Ох, простите… Сейчас пойду проведаю ее.
Она зажгла сигарету и стала лениво подниматься го лестнице. Костов остался возле покойника. В комнате Аликс сидели врач-грек и Кристалло. Девочка была без сознания. Она лежала совершенно неподвижно, почти не дыша; взгляд ее помутневших сапфировых глаз тоже был неподвижен. Пульс еле прослушивался. Ирина выпустила горячую сухую ручонку. Врач немного говорил по-немецки и объяснил ей, что положение безнадежно.
– Да. – В голосе Ирины не было и следа волнения. – Это осложнение всегда так кончается.
Она вспомнила, как десять лет назад работала с профессором по внутренним болезням над подобными осложнениями тропической малярии и основательно изучила литературу по этому вопросу на французском, немецком и английском языках. Потом подумала: если бы она по-настоящему заботилась об Аликс, можно было бы попытаться спасти ее, испробовав другие методы лечения, неизвестные даже немецким военным врачам… Скованная ленью и равнодушием, Ирина, однако, не раскаивалась: Аликс умрет, думала она. Сейчас уже поздно и бесполезно что-нибудь предпринимать.
Спустившись вниз, она застала в холле Виктора Ефимовича, который привел нищего греческого попа в грязной рясе. На улице ожидал расшатанный катафалк, запряженный тощими клячами, а рядом стояли худой изнуренный пономарь – под стать попу – и два мальчика, один из которых держал крест, а другой – вылинявшую хоругвь. Вскоре извозчик привез некрашеный, наспех сколоченный гроб. Священник и Виктор Ефимович не смогли найти гроба получше, хотя обошли несколько магазинов и настойчиво уверяли, что хоронить надо богатого и знатного человека. Гроб был сколочен из старых, полусгнивших, но заново оструганных досок.
Когда покойника перенесли на катафалк, Ирина вздохнула с облегчением; наконец-то она избавится от зловонного трупа. Такое же облегчение почувствовали Костов, Кристалле, греческий врач, сидевший в комнате Аликс, а может быть, и соседи, так как невыносимый трупный запах проникал и в их окна. Генеральный директор «Никотианы» даже после своей смерти продолжал отравлять воздух живым.
Похоронная процессия медленно двигалась к кладбищу. Впереди шли мальчики с крестом и хоругвью, за ними священник, размахивая кадилом и замогильным голосом отпевая мертвеца, потом катафалк, который везли тощие клячи. За катафалком следовали Ирина и Костов. Эксперт взял вдову под руку. Он не успел переодеться в черный костюм и только приколол к лацкану пиджака полоску крепа. Позади тащился фаэтон, в котором привезли гроб, а в фаэтоне сидели Виктор Ефимович и пономарь. Больше никто не провожал останки генерального директора «Никотианы». Во всей процессии было что-то безобразное и тоскливое, а гнусавое пение попа, зной, пыль и лазурное небо, в котором сияло жгучее солнце, усиливали это впечатление. Похоронная процессия миновала площадь, пустую и раскаленную в эти часы полного затишья, когда ни с суши, ни с моря нет ни малейшего дуновения ветра. Магазины были заперты, в тени потягивались и зевали собаки. Изредка какой-нибудь прохожий пересекал улицу и исчезал, испуганный не то жарой, не то безлюдьем, не то еще чем-то. В городе было тихо и вместе с тем тревожно. Безмолвие нарушали только гнусавое пение попа да серебристый звон кадила. Миновав площадь, процессия свернула на главную улицу. Здесь магазины тоже были заперты, над мостовой и безлюдными тротуарами струился горячий воздух. Вдруг на верхнем конце улицы появился болгарский патруль из шести солдат в касках, шортах и с красными ленточками на груди. В казармах уже совершился бескровный переворот. Солдаты просто-напросто отстранили командиров, поставив на их место своих товарищей, но сохранили дисциплину, что указывало на силу партийных ячеек, действовавших в казармах. Они взяли власть, чтобы передать ее красным греческим отрядам ЭАМ, а не фашистским бандам, которые готовили резню болгар. И в этом солдат поддерживали массы греческих рабочих-табачников. Солдат сопровождал какой-то штатский в кепке и с красной ленточкой – очевидно, местный житель. Когда патруль поравнялся с катафалком, Костов спросил:
– Что происходит, ребята?
Один из солдат вскинул вверх кулак и ответил:
– Смерть фашизму! Да здравствует народ!.. Вы болгары?
– Да.
– А покойник кто?
– Один торговец.
– Л вы кто ему?
– Мы его близкие.
– Ладно! – Голос солдата звучал не враждебно, но строю. – Хороните его поскорее и уезжайте в Болгарию.
– А нам не грозит насилие? – спросил эксперт.
– Нет. Но по пути вам могут встретиться белые андарты. На чем вы поедете?
– На легковой машине.
– Под вечер из интендантства уезжают два наших грузовика. Езжайте с ними.
– Спасибо тебе, юнак.
– Не стоит, товарищ.
Ирина и Костов молча переглянулись. Ответ солдата прозвучал вполне доброжелательно, но и в нем было что-то, свидетельствовавшее о гибели старого мира. Когда патруль удалился, эксперт сказал:
– Не будь их, греки забросали бы нас камнями.
Никто не сочувствовал генеральному директору «Никотианы» при жизни, никого не растрогали и его нищенские похороны. У могилы стояла равнодушная вдова; истеричка-сводня кривлялась, причитая над его трупом; гроб ему нашел пьяный слуга: отпевал его греческий поп, озлобленный голодом и не верующий в Христа.
Нищий поп сократил церемонию, совершив отпевание у могилы, а не в церкви, где пахло ладаном и плесенью. Размахивая кадилом, он гнусаво тянул отходную на древнегреческом языке и уже чувствовал всем своим истощенным телом приближение приступа малярии; к тому же он сознавал, что близких покойного тяготит и жара, и трупное зловоние, и все прочее, что связано с отпеванием. Он понимал также, что вдова ничуть не огорчена смертью мужа, что мысли седого мужчины заняты чем угодно, только не покойником, что пьяный слуга с багровым лицом, клонящийся то в одну сторону, то в другую, может в любой момент повалиться на землю. От всего этого мысли нищего попа, дрожащего в лихорадочном ознобе, путались, и он испытывал дикое злорадство но отношению к болгарам, которые вдруг показались ему единственными виновниками того, что он голодал и не мог купить себе хинина. Этот поп не имел доступа ни к церковным кассам, ни к богатым прихожанам и в дни своего голодного прозябания возненавидел архиерейского наместника, который уплетал жирных цыплят, возненавидел архиерея, патриарха, Христа, небо, землю и весь свет. Вот почему, когда он понял, что никто не скорбит но покойнику, его тощее лицо ехидно вытянулось, а в глазах блеснуло злорадство антихриста.
Могильщики опустили гроб в яму и начали ее закапывать. Все глуше стучали комки земли, падающей на крышку гроба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109