Отсюда — смятение духа. Вы говорите: «пустые слова». Это рассудок ваш говорит. А сердцем вы не можете не понимать, что при нынешнем положении в мире невозможно играть такими словами.
— Нет, ваше превосходительство, я говорю именно то, что у меня на сердце! Поверьте, все обещания большевиков — пустой звук, авантюра...
— Постойте, постойте, господин полковник, — хан предостерегающе поднял руку, — не старайтесь таким способом подтвердить свою правоту. Я недавно беседовал с персидским консулом. И узнал от него, что Советы вывели русские войска с территории Персии, что бывший русский банк, железная дорога Джульфа — Тебриз, порт Пехлеви, телеграфная линия между Мешхедом и Сеистаном, словом, все, что принадлежало русским на персидской территории, безвозмездно передано правительству Персии, аннулированы все концессии. Это вы называете авантюрой? — Я молча курил, а хан продолжал: — Скажите, сможет ли Лондон решиться на такой шаг? Сможет ли он, хотя бы на один день, провозгласить свободу зависимых от Великобритании стран, равноправие всех наций, вернуть странам все, что законно принадлежит им? Не сможет — это вы знаете лучше меня. И знаете, почему именно не сможет, — вот эту
истину ваше сердце и не приемлет. Я ведь неспроста заговорил о несозвучии сердца и рассудка.
— Может быть, и так, ваше превосходительство. Однако я не могу допустить, что вы сердцем разделяете программу большевиков.
Асадулла-хан нацелился в меня острым взглядом.
— В чем именно? В вопросах государственного устройства или во внешней политике?
— Эти два положения неразделимы, одно из них неизменно вытекает из другого.
— Нет, их обязательно надо разделять! В вопросах внешней политики наши стремления во многом совпадают. Москва требует немедленного прекращения войны, выдвигает принцип равенства всех стран и всех народов. Мы, разумеется, сторонники такого принципа. Что же касается внутренней политики — это личное дело каждого государства. Большевики выдвинули новую цель, новый идеал, но что из этого получится, они пока и сами не знают. Возможно, история еще раз докажет, что творит ее не толпа, а выдающиеся личности. Это — дело времени. Для нас же, для афганцев, внутренняя политика большевиков не представляет опасности. У нашего народа свои цели, свои идеалы. Сама жизнь рассудит, кто прав, кто нет. Вот если они попытаются про-лагать своим идеалам дорогу с помощью оружия, тогда мы будем в первых рядах борьбы против большевиков.
Я знал, что Асадулла-хан не сторонник нашей восточной политики, что он не только сочувственно относится к группе «младоафганцев», куда входят представители национальной интеллигенции и молодые офицеры, но даже оказывает им тайную поддержку. И тем не менее меня неприятно удивила такая резкость позиции хана, — тут чувствовалась не просто терпимость к большевикам, а явная симпатия. Это заставляло задуматься: что, если такой человек станет во главе государства, возьмет в свои руки бразды правления? Что может последовать за этим? Ответ напрашивался сам собой: такой правитель завтра же обратит свои взоры на север, начнет искать пути сотрудничества с Москвой, поддержит индусов, взбаламутит персов... Словом, станет не тайным, а явным противником нашей политики на Востоке.
Заметив, что я погрузился в раздумье, Асадулла-хан предложил закурить.
— Я, кажется, утомил вас, полковник? — И улыбнулся мягкой улыбкой, совершенно не соответствовавшей тому, что он только что говорил. Хитрая афганская лиса!
— Нисколько не утомили, ваше превосходительство, — поспешил возразить я. — Слушаю вас с неизменным интересом.
Он помолчал, пряча улыбку в усах.
— Что ж, хорошо... Только учтите одну вещь, дорогой полковник: когда будете составлять донесение... для Лондона, — учтите частный характер нашей беседы. Я разговариваю с вами не как официальное лицо, а как простой афганец, как ваш давний знакомый. Поэтому кое-что из сказанного мною, возможно, не совпадет с официальным курсом афганского правительства.
— Это для меня не имеет значения, ваше превосходительство! Хотя... я не думаю, чтобы его величество эмир при определении официального курса мог пренебречь мнением такого опытного политика, как вы.
Хан снова прицелился в меня изучающим взглядом, словно желая прочитать мои подлинные мысли. А мне хотелось, чтобы он заговорил об эмире — Хабибулле-хане. Нам было известно, что Асадулла-хан недоволен правлением эмира. Правда, следовало также признать и то, что эмир все больше н больше терял свой авторитет. Националистические круги, вдохновляемые деятелями вроде Асадуллы-хана, осуждали эмира за его соглашательскую политику, за то, что он легко принимает наше покровительство. Мы действительно поддерживали его, брали на себя даже все его чрезмерные расходы. Он, естественно, отвечал на это взаимностью, шел навстречу нашей политике, а это нравилось далеко не всем, порождало во дворце различные слухи, брожение, опасные интриги. Привыкший к беззаботной праздности, эмир не замечал недовольства своих приближенных. Его занимали женщины, вино и охота, часто в ущерб важным государственным делам. Не зря кто-то из древних мыслителей сказал, что нет большей беды, чем неумение обуздывать свои желания и страсти. А Хабибулла-хан был к тому же далеко не молод, его желания нередко расходились с возможностью их осуществления, и эмир ста-
рался восстановить силы своей дряхлеющей плоти частыми поездка..: в горы или в пустыню. На Востоке говорится: змея состарится — лягушка на ней верхом поедет. Многие во дворце хотели бы сесть на спину эмира — одним из них был и Асадулла-хан.
Как бы возражая моим мыслям, он медленно произнес:
— Его величество эмир — человек мудрый, много повидавший, очень осторожный. Лукмана-хакима однажды спросили, у кого он научился осторожности. Он ответил: «У слепых». Потому что слепец, прежде чем сделать шаг, нащупывает палкой место. А у нас, к сожалению, такой осторожности еще не так уж много...
Было ясно, что Асадулла-хан не собирается выносить сор из дворца и поэтому говорит не то, что думает. Я попробовал зайти с другой стороны:
— Некоторые журналисты пишут, будто бы Хабибулла-хан сказал, что с большевиками на один корабль садиться нельзя.
— А зачем садиться на один корабль? — Хан снова заговорил горячо: — Разве нельзя жить, сидя на разных кораблях? Жизнь покажет, чей корабль более устойчив против бурь и штормов. Брать уроки у жизни, понимать сложность событий — вот что нужно для вождения государственного корабля. Это — основное условие, бесценный компас. Забыть это условие — значит посадить корабль на мель. И прежде, как говорит история, государственные корабли тонули — и в Европе, и в Азии. Что ж, виной этому были большевики? Нет, бессмысленная политика, неразумные действия были тому виной. Значит, дело не в большевиках. Основное: надо понять требования эпохи и направлять по нужному руслу усилия народов. Надо создать в народе уверенность. Говорят: «Вера горами движет». Если мы сумеем укрепить в народе веру, большевики нам ничего не сделают!
Мотивы Асадуллы-хана были мне понятны. Говоря военным языком, он мечтал стать в один ряд с большевиками и вместе идти в наступление против нашей восточной политики. Чем же этот человек лучше большевиков?
Я хотел затронуть пендинский вопрос. Но не знал, как сделать это. Если проявить хоть малейшую неосторожность, Асадулла-хан наверняка поймет, что мы заинтересованы в этом вопросе. Но тут он сам открыл мне путь. Холодно улыбаясь, он заговорил укоризненно:
— В нашей среде тоже имеются политики, которые советуют напасть на Закаспий. Есть и такие... Когда-то Афганистан контролировал Пендинский оазис. Затем туда пришли русские. Сейчас, разумеется, создались благоприятные условия, чтобы снова овладеть этим районом. Но существует и другая сторона вопроса. До сих пор мы страдали от насилия. Еще повсюду видны следы войны. И если теперь мы сами возьмемся за оружие, прибегнем к насилию... Как будем выглядеть мы перед судом истории? Не уподобимся ли мы тому человеку, который, едва вырвавшись из рук разбойника, сам занялся разбоем? Как вы полагаете, полковник? Может быть, я ошибаюсь?
Вопрос хана показался мне подозрительным. Почему он спрашивает моего совета? Может быть, что-то подозревает?
Я ответил небрежно, сделав вид, будто ничего не знаю, чтобы как-нибудь не вызвать подозрения:
— Говоря по правде, я не знаком с пендинским вопросом. И, возможно, ошибусь, если выскажу какое-нибудь определенное мнение. Но, по имеющимся у нас сведениям, большевики усиленно укрепляют Кушку. Если Герат для них ворота Индии, то Кушку они считают трамплином для прыжка к нему. Как бы это не повлияло на решение пендинского вопроса.
Хан промолчал. Я тоже ни словом больше не коснулся этой темы. Позиции и так были ясны.
В заключение беседы Асадулла-хан спросил меня, куда я намерен направиться. А когда мы начали уже прощаться, он вдруг с неудовольствием заговорил о Персии, о том, что в Тегеране слишком часто сменяется правительство:
— В начале года был Мостоуфи-эль-Мамалек... Затем Самсам Салтане... А теперь Восуг-эд-Доуле... За полгода — третье правительство!
Я коротко рассказал о том, что положение в Персии тяжелое, что в частой смене правительства повинны коварные действия большевиков.
Асадулла-хан улыбнулся неодобрительно:
— Нет, нет! Дело не в большевиках. Причина иная... Вы сегодня говорили: «Хотя кривая сабля в руках у военных, но распоряжаются ею политики». Хорошо сказано! На этот счет у нас есть недурная пословица: «Борода моя, но хозяин ее — мулла». . . Мы не хозяева своей бороды. Поэтому в большинстве случаев, проглотив обиду, вынуждены бываем играть в чехарду. А чтобы избежать этого, есть единственный путь: или сбрить бороду начисто, или стать ее хозяином!
Я невольно прикоснулся рукой к своей бороде.
От Асадуллы-хана я вернулся усталым, словно проделал большой путь. Голова гудела, во всем теле чувствовалась слабость. Хан произвел на меня сильное впечатление. И притом неприятное. Всю дорогу я мысленно перебирал в уме подробности нашей беседы. Видел его проницательный, зоркий взгляд, в ушах непрерывно звучали его язвительные слова.
Приказав Ричарду никого не впускать, я прошел к себе и прилег на диван. Снова задумался об Асадулле-хане. До сих пор как будто дела складывались удачно, даже возникала уверенность, что удастся раздуть костер пендинского вопроса. После встречи с Асадуллой-ханом мною начали овладевать сомнения. Удастся ли нам при сложившихся обстоятельствах сыграть на национализме афганцев? Но, как бы то ни было, следовало продолжать начатое, поднять племена, ханов и сердаров, с их помощью заставить правительство Афганистана отказаться от уклончивой политики и нацелить его на борьбу с большевизмом.
Мы с Абдуррахманом обстоятельно обсудили все эти вопросы. Было ясно, что только с теми людьми, какие находятся в Герате, нам с этой сложной задачей не справиться. Необходимо срочно вызвать сюда хотя бы двух опытных офицеров, чтобы они, в контакте с Абдуррахманом, смогли подготовить и осуществить некоторые меры и оказать давление на политику центрального афганского правительства. Я решил в своем донесении в штаб о встрече с Асадуллой-ханом особо подчеркнуть это.
Завтра я должен буду покинуть Герат. Первый этап тяжелого пути пройден. Что-то ждет меня на втором этапе?
Когда мы подъехали к усадьбе Музаффар-хана, день уже клонился к вечеру. Селение лежало у подножия горы, протянувшейся с севера на восток. Арык, стремительно сбегавший с горы, был, по-видимому, основным источником жизни. По обоим берегам его раскинулись возделанные поля, множество примыкавших друг к другу участков разной величины. Их вдоль и поперек пересекали арыки поменьше, обсаженные с обеих сторон тутовником и кукурузой. Чего только тут не было: пшеница, ячмень, хлопок, кунжут, просо, клевер, дыни, арбузы. .. Все вокруг зеленело. Пшеница и ячмень были убраны, то там, то тут желтели харманы. Вблизи селения был большой сад, росли абрикосовые, персиковые, гранатовые деревья.
После городской тесноты открывшийся глазам простор радовал душу. С гор веяло прохладой. Жара смягчилась, не было прежнего удушливого зноя, дышалось легко.
Музаффар-хан был родом из Себзевара, из племени дуррани. Его отец когда-то был крупным чиновником в Герате. Объезжая вилайет, он заехал в это селение. Оно ему понравилось. Через два года он целиком купил все селение, постепенно перевел сюда своих соплеменников из Себзевара. Так маленький аул берберов, называвшийся Сурфа, превратился в большую усадьбу Музаффар-хана.
Доехав до широкого брода, мы придержали лошадей. Со мной были капитан Дейли, Артур и Ричард. Автомобиль мы оставили у Абдуррахмана, чтобы не бросаться в глаза окрестным дайханам. Сменили и одежду. Я по-прежнему был одет паломником, захватил даже четки. Капитан Дейли нарядился торговцем, только белую одежду сменил на серую, голову повязал шелковой чалмой с бахромой. Артур и Ричард переоделись афганскими крестьянами. У обоих за плечами висели винтовки, на поясе —патронташ с блестящими патронами. Брат Абдуррахмана с четырьмя вооруженными нукерами проводил нас до самой усадьбы Музаффар-хана. Здесь нам предстояло встретиться с караваном, который вышел из
Кандагара. Отсюда через Меймене мы должны были направиться к Мазари-Шерифу. На четырех лошадях была навьючена поклажа, вплоть до пулеметов.
Возле брода разветвлялись три дороги. Одна пересекала реку и тянулась дальше, к селению, видневшемуся вдали на востоке; вторая вела к горам, а третья — прямо на север, в сторону Бала-Мургаба. Эта последняя была нашей дорогой.
Музаффар-хан был предупрежден о нашем приезде. Едва мы спешились, как в облаке пыли подскакали его люди. Впереди на гнедом коне ехал молодой джигит — это оказался сын хана. Он радостно поздоровался с нами и объявил, что хан с нетерпением ждет нас. Юношу звали Шахрух. Но окружающие уже называли его Шахрух-хан.
Шахрух разогнал набежавшую со всех сторон толпу и обратился ко мне:
— Караван прибыл недавно. Вот караван-баши, Якуб-хан, — сказал он, указывая на стоявшего в стороне рослого мужчину.
Я и без того уже приметил Якуб-хана. Он явно выделялся среди своих спутников. Был так высок ростом, что, если бы он вздумал сесть верхом на ишака, ему пришлось бы подбирать ноги. Скуластое, лошадиное, черное как уголь лицо Якуб-хана было опалено жгучими лучами солнца. Роскошные длинные усы завивались чуть ли не за уши. Караван-баши, видимо, гордился своими усами: то и дело поглаживал их, подкручивал кверху. Голову его покрывала огромная, как котел, белая чалма, один конец ее свисал к левому плечу. На нем была длинная белая рубаха из бязи и широкие белые штаны, поверх рубахи — узорный жилет из зеленого бархата. С пояса-патронташа свисал маузер в деревянной кобуре и дамасский кинжал с белой рукояткой. За плечами торчал карабин.
Когда мы снова сели на лошадей, готовые ехать в усадьбу, со стороны гор показалась огромная толпа. Впереди на крепких скакунах гордо ехали двое военных. За ними следовало с полсотни всадников. За всадниками, свесив длинные хоботы, тяжело ступали слоны с легким полевым орудием на спине. Сперва показались колеса пушек, а затем уже их толстые стволы. На шее
у каждого слона сидел сербаз. Помахивая плетками, сербазы покачивались то вперед, то назад, как на качелях. Вслед за слонами, с винтовками наперевес, шло десятка полтора пехотинцев. За ними двигалась толпа людей—у всех руки были заложены.за спину и крепко связаны. Тут были и молодые, и старики... Все это, видимо, были крестьяне, одетые в лохмотья, опаленные солнцем, изможденные. Их худые, усталые лица обросли волосами. Вслед за ними опять шли вооруженные сербазы.
Один из военных, ехавший впереди, был Исмаил-хан. Я узнал его еще издали. Мгновенно перед моими глазами возникла Нергиз, я услышал ее печальный голос: «Если вам изменит человек, которому вы доверились всей душой... Растопчет честь вашу... Как вы поступите?»
Мы свернули на обочину дороги. Подъехав ближе, хан натянул поводья и чуть заметно кивнул головой, отвечая на приветствия стоявших у дороги людей. Затем, обратись к Шахруху, спросил:
— Отец дома?
Шахрух ответил спокойно, без робости:
— Да, дома... Ожидает вас. Пожалуйте к нам в дом, Исмаил-хан сердито дернул поводья раскормленного
жеребца, который нетерпеливо рыл копытами мягкую землю.
— Нет... Я дал слово Сурач-хану. У вас, даст бог, остановимся в следующий раз. Передай отцу большой привет, — добавил он и дал шпоры коню.
Многолюдный караван сразу же пришел в движение. Мысленно поблагодарив судьбу за то, что глаза хана не задержались на мне, я стоял, разглядывая связанных людей. Шахрух пояснил мне:
— Это берберы. Прямо за этими горами их аул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Нет, ваше превосходительство, я говорю именно то, что у меня на сердце! Поверьте, все обещания большевиков — пустой звук, авантюра...
— Постойте, постойте, господин полковник, — хан предостерегающе поднял руку, — не старайтесь таким способом подтвердить свою правоту. Я недавно беседовал с персидским консулом. И узнал от него, что Советы вывели русские войска с территории Персии, что бывший русский банк, железная дорога Джульфа — Тебриз, порт Пехлеви, телеграфная линия между Мешхедом и Сеистаном, словом, все, что принадлежало русским на персидской территории, безвозмездно передано правительству Персии, аннулированы все концессии. Это вы называете авантюрой? — Я молча курил, а хан продолжал: — Скажите, сможет ли Лондон решиться на такой шаг? Сможет ли он, хотя бы на один день, провозгласить свободу зависимых от Великобритании стран, равноправие всех наций, вернуть странам все, что законно принадлежит им? Не сможет — это вы знаете лучше меня. И знаете, почему именно не сможет, — вот эту
истину ваше сердце и не приемлет. Я ведь неспроста заговорил о несозвучии сердца и рассудка.
— Может быть, и так, ваше превосходительство. Однако я не могу допустить, что вы сердцем разделяете программу большевиков.
Асадулла-хан нацелился в меня острым взглядом.
— В чем именно? В вопросах государственного устройства или во внешней политике?
— Эти два положения неразделимы, одно из них неизменно вытекает из другого.
— Нет, их обязательно надо разделять! В вопросах внешней политики наши стремления во многом совпадают. Москва требует немедленного прекращения войны, выдвигает принцип равенства всех стран и всех народов. Мы, разумеется, сторонники такого принципа. Что же касается внутренней политики — это личное дело каждого государства. Большевики выдвинули новую цель, новый идеал, но что из этого получится, они пока и сами не знают. Возможно, история еще раз докажет, что творит ее не толпа, а выдающиеся личности. Это — дело времени. Для нас же, для афганцев, внутренняя политика большевиков не представляет опасности. У нашего народа свои цели, свои идеалы. Сама жизнь рассудит, кто прав, кто нет. Вот если они попытаются про-лагать своим идеалам дорогу с помощью оружия, тогда мы будем в первых рядах борьбы против большевиков.
Я знал, что Асадулла-хан не сторонник нашей восточной политики, что он не только сочувственно относится к группе «младоафганцев», куда входят представители национальной интеллигенции и молодые офицеры, но даже оказывает им тайную поддержку. И тем не менее меня неприятно удивила такая резкость позиции хана, — тут чувствовалась не просто терпимость к большевикам, а явная симпатия. Это заставляло задуматься: что, если такой человек станет во главе государства, возьмет в свои руки бразды правления? Что может последовать за этим? Ответ напрашивался сам собой: такой правитель завтра же обратит свои взоры на север, начнет искать пути сотрудничества с Москвой, поддержит индусов, взбаламутит персов... Словом, станет не тайным, а явным противником нашей политики на Востоке.
Заметив, что я погрузился в раздумье, Асадулла-хан предложил закурить.
— Я, кажется, утомил вас, полковник? — И улыбнулся мягкой улыбкой, совершенно не соответствовавшей тому, что он только что говорил. Хитрая афганская лиса!
— Нисколько не утомили, ваше превосходительство, — поспешил возразить я. — Слушаю вас с неизменным интересом.
Он помолчал, пряча улыбку в усах.
— Что ж, хорошо... Только учтите одну вещь, дорогой полковник: когда будете составлять донесение... для Лондона, — учтите частный характер нашей беседы. Я разговариваю с вами не как официальное лицо, а как простой афганец, как ваш давний знакомый. Поэтому кое-что из сказанного мною, возможно, не совпадет с официальным курсом афганского правительства.
— Это для меня не имеет значения, ваше превосходительство! Хотя... я не думаю, чтобы его величество эмир при определении официального курса мог пренебречь мнением такого опытного политика, как вы.
Хан снова прицелился в меня изучающим взглядом, словно желая прочитать мои подлинные мысли. А мне хотелось, чтобы он заговорил об эмире — Хабибулле-хане. Нам было известно, что Асадулла-хан недоволен правлением эмира. Правда, следовало также признать и то, что эмир все больше н больше терял свой авторитет. Националистические круги, вдохновляемые деятелями вроде Асадуллы-хана, осуждали эмира за его соглашательскую политику, за то, что он легко принимает наше покровительство. Мы действительно поддерживали его, брали на себя даже все его чрезмерные расходы. Он, естественно, отвечал на это взаимностью, шел навстречу нашей политике, а это нравилось далеко не всем, порождало во дворце различные слухи, брожение, опасные интриги. Привыкший к беззаботной праздности, эмир не замечал недовольства своих приближенных. Его занимали женщины, вино и охота, часто в ущерб важным государственным делам. Не зря кто-то из древних мыслителей сказал, что нет большей беды, чем неумение обуздывать свои желания и страсти. А Хабибулла-хан был к тому же далеко не молод, его желания нередко расходились с возможностью их осуществления, и эмир ста-
рался восстановить силы своей дряхлеющей плоти частыми поездка..: в горы или в пустыню. На Востоке говорится: змея состарится — лягушка на ней верхом поедет. Многие во дворце хотели бы сесть на спину эмира — одним из них был и Асадулла-хан.
Как бы возражая моим мыслям, он медленно произнес:
— Его величество эмир — человек мудрый, много повидавший, очень осторожный. Лукмана-хакима однажды спросили, у кого он научился осторожности. Он ответил: «У слепых». Потому что слепец, прежде чем сделать шаг, нащупывает палкой место. А у нас, к сожалению, такой осторожности еще не так уж много...
Было ясно, что Асадулла-хан не собирается выносить сор из дворца и поэтому говорит не то, что думает. Я попробовал зайти с другой стороны:
— Некоторые журналисты пишут, будто бы Хабибулла-хан сказал, что с большевиками на один корабль садиться нельзя.
— А зачем садиться на один корабль? — Хан снова заговорил горячо: — Разве нельзя жить, сидя на разных кораблях? Жизнь покажет, чей корабль более устойчив против бурь и штормов. Брать уроки у жизни, понимать сложность событий — вот что нужно для вождения государственного корабля. Это — основное условие, бесценный компас. Забыть это условие — значит посадить корабль на мель. И прежде, как говорит история, государственные корабли тонули — и в Европе, и в Азии. Что ж, виной этому были большевики? Нет, бессмысленная политика, неразумные действия были тому виной. Значит, дело не в большевиках. Основное: надо понять требования эпохи и направлять по нужному руслу усилия народов. Надо создать в народе уверенность. Говорят: «Вера горами движет». Если мы сумеем укрепить в народе веру, большевики нам ничего не сделают!
Мотивы Асадуллы-хана были мне понятны. Говоря военным языком, он мечтал стать в один ряд с большевиками и вместе идти в наступление против нашей восточной политики. Чем же этот человек лучше большевиков?
Я хотел затронуть пендинский вопрос. Но не знал, как сделать это. Если проявить хоть малейшую неосторожность, Асадулла-хан наверняка поймет, что мы заинтересованы в этом вопросе. Но тут он сам открыл мне путь. Холодно улыбаясь, он заговорил укоризненно:
— В нашей среде тоже имеются политики, которые советуют напасть на Закаспий. Есть и такие... Когда-то Афганистан контролировал Пендинский оазис. Затем туда пришли русские. Сейчас, разумеется, создались благоприятные условия, чтобы снова овладеть этим районом. Но существует и другая сторона вопроса. До сих пор мы страдали от насилия. Еще повсюду видны следы войны. И если теперь мы сами возьмемся за оружие, прибегнем к насилию... Как будем выглядеть мы перед судом истории? Не уподобимся ли мы тому человеку, который, едва вырвавшись из рук разбойника, сам занялся разбоем? Как вы полагаете, полковник? Может быть, я ошибаюсь?
Вопрос хана показался мне подозрительным. Почему он спрашивает моего совета? Может быть, что-то подозревает?
Я ответил небрежно, сделав вид, будто ничего не знаю, чтобы как-нибудь не вызвать подозрения:
— Говоря по правде, я не знаком с пендинским вопросом. И, возможно, ошибусь, если выскажу какое-нибудь определенное мнение. Но, по имеющимся у нас сведениям, большевики усиленно укрепляют Кушку. Если Герат для них ворота Индии, то Кушку они считают трамплином для прыжка к нему. Как бы это не повлияло на решение пендинского вопроса.
Хан промолчал. Я тоже ни словом больше не коснулся этой темы. Позиции и так были ясны.
В заключение беседы Асадулла-хан спросил меня, куда я намерен направиться. А когда мы начали уже прощаться, он вдруг с неудовольствием заговорил о Персии, о том, что в Тегеране слишком часто сменяется правительство:
— В начале года был Мостоуфи-эль-Мамалек... Затем Самсам Салтане... А теперь Восуг-эд-Доуле... За полгода — третье правительство!
Я коротко рассказал о том, что положение в Персии тяжелое, что в частой смене правительства повинны коварные действия большевиков.
Асадулла-хан улыбнулся неодобрительно:
— Нет, нет! Дело не в большевиках. Причина иная... Вы сегодня говорили: «Хотя кривая сабля в руках у военных, но распоряжаются ею политики». Хорошо сказано! На этот счет у нас есть недурная пословица: «Борода моя, но хозяин ее — мулла». . . Мы не хозяева своей бороды. Поэтому в большинстве случаев, проглотив обиду, вынуждены бываем играть в чехарду. А чтобы избежать этого, есть единственный путь: или сбрить бороду начисто, или стать ее хозяином!
Я невольно прикоснулся рукой к своей бороде.
От Асадуллы-хана я вернулся усталым, словно проделал большой путь. Голова гудела, во всем теле чувствовалась слабость. Хан произвел на меня сильное впечатление. И притом неприятное. Всю дорогу я мысленно перебирал в уме подробности нашей беседы. Видел его проницательный, зоркий взгляд, в ушах непрерывно звучали его язвительные слова.
Приказав Ричарду никого не впускать, я прошел к себе и прилег на диван. Снова задумался об Асадулле-хане. До сих пор как будто дела складывались удачно, даже возникала уверенность, что удастся раздуть костер пендинского вопроса. После встречи с Асадуллой-ханом мною начали овладевать сомнения. Удастся ли нам при сложившихся обстоятельствах сыграть на национализме афганцев? Но, как бы то ни было, следовало продолжать начатое, поднять племена, ханов и сердаров, с их помощью заставить правительство Афганистана отказаться от уклончивой политики и нацелить его на борьбу с большевизмом.
Мы с Абдуррахманом обстоятельно обсудили все эти вопросы. Было ясно, что только с теми людьми, какие находятся в Герате, нам с этой сложной задачей не справиться. Необходимо срочно вызвать сюда хотя бы двух опытных офицеров, чтобы они, в контакте с Абдуррахманом, смогли подготовить и осуществить некоторые меры и оказать давление на политику центрального афганского правительства. Я решил в своем донесении в штаб о встрече с Асадуллой-ханом особо подчеркнуть это.
Завтра я должен буду покинуть Герат. Первый этап тяжелого пути пройден. Что-то ждет меня на втором этапе?
Когда мы подъехали к усадьбе Музаффар-хана, день уже клонился к вечеру. Селение лежало у подножия горы, протянувшейся с севера на восток. Арык, стремительно сбегавший с горы, был, по-видимому, основным источником жизни. По обоим берегам его раскинулись возделанные поля, множество примыкавших друг к другу участков разной величины. Их вдоль и поперек пересекали арыки поменьше, обсаженные с обеих сторон тутовником и кукурузой. Чего только тут не было: пшеница, ячмень, хлопок, кунжут, просо, клевер, дыни, арбузы. .. Все вокруг зеленело. Пшеница и ячмень были убраны, то там, то тут желтели харманы. Вблизи селения был большой сад, росли абрикосовые, персиковые, гранатовые деревья.
После городской тесноты открывшийся глазам простор радовал душу. С гор веяло прохладой. Жара смягчилась, не было прежнего удушливого зноя, дышалось легко.
Музаффар-хан был родом из Себзевара, из племени дуррани. Его отец когда-то был крупным чиновником в Герате. Объезжая вилайет, он заехал в это селение. Оно ему понравилось. Через два года он целиком купил все селение, постепенно перевел сюда своих соплеменников из Себзевара. Так маленький аул берберов, называвшийся Сурфа, превратился в большую усадьбу Музаффар-хана.
Доехав до широкого брода, мы придержали лошадей. Со мной были капитан Дейли, Артур и Ричард. Автомобиль мы оставили у Абдуррахмана, чтобы не бросаться в глаза окрестным дайханам. Сменили и одежду. Я по-прежнему был одет паломником, захватил даже четки. Капитан Дейли нарядился торговцем, только белую одежду сменил на серую, голову повязал шелковой чалмой с бахромой. Артур и Ричард переоделись афганскими крестьянами. У обоих за плечами висели винтовки, на поясе —патронташ с блестящими патронами. Брат Абдуррахмана с четырьмя вооруженными нукерами проводил нас до самой усадьбы Музаффар-хана. Здесь нам предстояло встретиться с караваном, который вышел из
Кандагара. Отсюда через Меймене мы должны были направиться к Мазари-Шерифу. На четырех лошадях была навьючена поклажа, вплоть до пулеметов.
Возле брода разветвлялись три дороги. Одна пересекала реку и тянулась дальше, к селению, видневшемуся вдали на востоке; вторая вела к горам, а третья — прямо на север, в сторону Бала-Мургаба. Эта последняя была нашей дорогой.
Музаффар-хан был предупрежден о нашем приезде. Едва мы спешились, как в облаке пыли подскакали его люди. Впереди на гнедом коне ехал молодой джигит — это оказался сын хана. Он радостно поздоровался с нами и объявил, что хан с нетерпением ждет нас. Юношу звали Шахрух. Но окружающие уже называли его Шахрух-хан.
Шахрух разогнал набежавшую со всех сторон толпу и обратился ко мне:
— Караван прибыл недавно. Вот караван-баши, Якуб-хан, — сказал он, указывая на стоявшего в стороне рослого мужчину.
Я и без того уже приметил Якуб-хана. Он явно выделялся среди своих спутников. Был так высок ростом, что, если бы он вздумал сесть верхом на ишака, ему пришлось бы подбирать ноги. Скуластое, лошадиное, черное как уголь лицо Якуб-хана было опалено жгучими лучами солнца. Роскошные длинные усы завивались чуть ли не за уши. Караван-баши, видимо, гордился своими усами: то и дело поглаживал их, подкручивал кверху. Голову его покрывала огромная, как котел, белая чалма, один конец ее свисал к левому плечу. На нем была длинная белая рубаха из бязи и широкие белые штаны, поверх рубахи — узорный жилет из зеленого бархата. С пояса-патронташа свисал маузер в деревянной кобуре и дамасский кинжал с белой рукояткой. За плечами торчал карабин.
Когда мы снова сели на лошадей, готовые ехать в усадьбу, со стороны гор показалась огромная толпа. Впереди на крепких скакунах гордо ехали двое военных. За ними следовало с полсотни всадников. За всадниками, свесив длинные хоботы, тяжело ступали слоны с легким полевым орудием на спине. Сперва показались колеса пушек, а затем уже их толстые стволы. На шее
у каждого слона сидел сербаз. Помахивая плетками, сербазы покачивались то вперед, то назад, как на качелях. Вслед за слонами, с винтовками наперевес, шло десятка полтора пехотинцев. За ними двигалась толпа людей—у всех руки были заложены.за спину и крепко связаны. Тут были и молодые, и старики... Все это, видимо, были крестьяне, одетые в лохмотья, опаленные солнцем, изможденные. Их худые, усталые лица обросли волосами. Вслед за ними опять шли вооруженные сербазы.
Один из военных, ехавший впереди, был Исмаил-хан. Я узнал его еще издали. Мгновенно перед моими глазами возникла Нергиз, я услышал ее печальный голос: «Если вам изменит человек, которому вы доверились всей душой... Растопчет честь вашу... Как вы поступите?»
Мы свернули на обочину дороги. Подъехав ближе, хан натянул поводья и чуть заметно кивнул головой, отвечая на приветствия стоявших у дороги людей. Затем, обратись к Шахруху, спросил:
— Отец дома?
Шахрух ответил спокойно, без робости:
— Да, дома... Ожидает вас. Пожалуйте к нам в дом, Исмаил-хан сердито дернул поводья раскормленного
жеребца, который нетерпеливо рыл копытами мягкую землю.
— Нет... Я дал слово Сурач-хану. У вас, даст бог, остановимся в следующий раз. Передай отцу большой привет, — добавил он и дал шпоры коню.
Многолюдный караван сразу же пришел в движение. Мысленно поблагодарив судьбу за то, что глаза хана не задержались на мне, я стоял, разглядывая связанных людей. Шахрух пояснил мне:
— Это берберы. Прямо за этими горами их аул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43