Если бы не капитан, я, пожалуй, сидел бы сейчас в одной из ташкентских тюрем...
Мы шли холмистой равниной. Сыпучие пески, барханы остались позади. По словам Чакан-батыра, человека, посланного с нами Джунаидом, самое большее через три-четыре дня мы должны были достичь Асхабада.
Чакан-батыр с двумя нукерами ехал, чуть опередив караван. Меня удивляло одно: даже в самую темную ночь он не сбивался с пути, безошибочно вел нас от колодца к колодцу.
— Как вы находите дорогу в темноте? — спросил я его.
Он ответил с довольной улыбкой:
— Дойду до Асхабада не заблудившись, даже если мне завяжут глаза. В здешних местах я исходил все тропинки. Вон видите впереди высокий холм? Как только мы перевалим через него, будет колодец. Воду из этого колодца я пил самое меньшее раз пятьдесят.
За нами шел караван примерно в полсотни верблюдов. На передних, согнувшись, ехали Артур, Ричард, Алеша, нукеры Чакан-батыра. В основном караван вез зерно. А из Асхабада он должен был взять оружие и боеприпасы. Я обещал Джунаиду усилить помощь оружием. А он обязался помочь нашим войскам в Закаспии продовольствием. Каравану Чакан-батыра предстояло теперь совершать регулярные рейсы между Хивой и Ас-хабадом.
Кирсанов закурил и продолжал прерванный разговор:
— У меня, господин полковник, есть к вам один вопрос. Вы позволите говорить откровенно?
— Пожалуйста... Неужели опять о деньгах?
— Нет... Денежная проблема решена. Я не сомневаюсь, что вы исполните обещание.
— Что же тогда?
Кирсанов опять задымил папиросой и задал вопрос, которого я никак не ожидал:
— Вы сейчас сказали, что у вас возникло желание схватиться с большевиками, что именно ради этого вы отправились в Туркестан. Ну, а если бы, скажем, десять лет назад между Россией и Великобританией началась война из-за Туркестана или Индии, разве вы не проявили бы таких же усилий, как сейчас?
Я недоуменно поглядел на Кирсанова:
— Что вы хотите этим сказать? Что причина моих скитаний вовсе не большевики, а спор за территории, желание завладеть Туркестаном?
— Я лично так не думаю,—уклончиво ответил Кирсанов.— Но, сказать по правде, так думает большинство наших руководителей. Они смотрят на вашу деятельность в Туркестане с некоторой подозрительностью.
— Кто же, например?
— Нужно ли называть имена?
— Конечно, нужно...
Кирсанов замолчал. Я знал: он этот вопрос затронул не случайно. Он набивал себе цену, не показывая сразу весь свой товар, — подобно Арслаибекову, старался урвать побольше. Я криво усмехнулся:
— Вы хотите, чтобы я назвал цену?
Кирсанов сделал вид, что не расслышал, продолжал, не меняя тона:
— Так думает большинство, начиная с генерала Джунковского вплоть до полковника Арсланбекова.
— А вы? Как вы думаете?
— Я? Я выполняю приказ. В политике я — ничто.
— А они, вы думаете, нечто? Они такие же, как и вы, офицеры без солдат. Вот вы говорите — Джунковский. .. Что у него за душой, кроме погон? Ничего! Он — мелкая сошка!
— Но он не считает себя мелкой сошкой. Думает, что движет историю.
— Ха-ха-ха! — Я умышленно расхохотался громко, на всю степь. — «Движет историю»! Да найдется ли среди вас кто-нибудь, кто всерьез верит, что он творит историю?
— Конечно, такие найдутся.
— Нет! Вы только делаете вид, будто верите. У вас неискренняя улыбка!
Я понимал — Кирсанов в восторге от моих слов. Пускай! У меня свой расчет. Капитан, конечно, сообщит о нашем разговоре своим коллегам, изобразит даже мою
кривую усмешку. Пусть рассказывает! Пусть Джунковский и прочие знают, что они ничего из себя не представляют, что они только огородные пугала. Я им уже дал это понять. Но я еще не все сказал. Я продолжал так же иронически:
— Нетрудно набросить на плечи одежды славы. Трудно оправдать их. Я расскажу вам новеллу. Когда-то один тщеславный человек объявил себя пророком. Вызвал его падишах и спросил: «Какое чудо можешь ты сотворить в доказательство того, что ты пророк?» Лжепророк ответил: «Могу заставить забеременеть женщину, не рожающую детей». Жена визиря не рожала. Падишах приказал: «Отдай свою жену этому человеку. Посмотрим, сделает он ее беременной или нет». Визирь опешил: «Свет вселенной... Я верю, что он пророк. Пусть тот, кто сомневается в этом, положит его спать со своей женой». По-моему, вы так же верите в Джунковского, как верил визирь в того лжепророка!
Затягиваясь папиросой, Кирсанов усмехнулся:
— Эту новеллу следовало бы рассказать нашим! Я ничего не ответил.
Бледное солнце уже склонялось к горизонту. Приближалась еще одна тоскливая, щемящая душу ночь. Если бы она была последней на нашем пути! Тогда завтра в это время я уже был бы в Асхабаде! Друзья, веселье, шум... Екатерина... В самом деле, как она меня встретит? Успокоилась ли?
Кирсанов прервал мои сладостные раздумья. Осторожно кашлянув, он спросил:
— Вы, господин полковник, верите в так называемые «идеалы»?
Я пристально посмотрел на Кирсанова. По-видимому, капитан понял. Не останавливаясь, он продолжал:
— Я не случайно спросил вас. Мы действительно люди, привыкшие подчиняться приказу. Вернее сказать, бессловесные солдаты. Дан приказ — и все. Но ваши усилия выходят за рамки приказа. Вы явно бросаете себя в огонь, отлично зная, что жизнь не дается человеку дважды. И все же не дорожите ею, заглядываете в лицо смерти. Почему? Во имя чего?
До сих пор я не затрагивал с капитаном подобных тем. Я никак не мог подумать, что его неразвитый мозг способен разбираться в подобных вещах. «Вы верите
в так называемые «идеалы»?» Ну, что ему ответить? Больше всего в жизни я ненавидел идеалы. Разве не они сводят людей с верного пути, лишают разума? А этот тип хочет связать мои действия с какими-то «идеалами». Глупец!
Я иронически усмехнулся:
— Впервые я от вас слышу, будто бы идеалы обладают силой, способной заставить человека идти на тяжкие жертвы. Неужели они так могущественны?
Немного подумав, капитан ответил:
— Да, оказывается, могущественны. Несколько месяцев тому назад я вел следствие по делу одного большевика. Вот тогда я почувствовал все могущество идеалов.
— Что же, глядя вам в лицо, он крикнул: «Да здравствует Ленин!»?
Кирсанов снова закурил и, не поднимая головы, неторопливо ответил:
— Человек, с которым я имел дело, был офицером, как я сам. Мы догадались, что он связан с большевиками, следили за ним. И однажды подкараулили его, когда он с восьмилетней дочкой возвращался от врача. Связали по рукам и по ногам, заткнули рот тряпками, бросили в подвал и всю ночь допрашивали. Он признался, сказал, что он большевик, но не назвал ни одного своего товарища. Мы долго пытали его, объявили, что если он не раскроет свои связи, то и ему самому, и его дочери придется распрощаться с этим миром. «Делайте со мной что угодно, но я ничего не скажу», — ответил он. Чтобы доказать, что это не пустые слова, мы у него на глазах задушили девчонку. Но даже после этого он ничего не выдал. Я спросил его: «Болван! Какой смысл тебе гибнуть самому, губить свое дитя? Кому ты служишь? Во имя кого отказываешься от жизни?» Знаете, что он ответил?
— Знаю... Наверно, сказал: «Во имя Ленина».
— Нет... Он сказал: «Во имя священного идеала».— «Что за чепуха!» — возразил я. Он ответил: «Вы этого не поймете. Чтобы понять, нужно переменить душу». Я, признаться, был глубоко поражен его выдержкой. Надо же — ради какого-то идеала отказаться от жизни!
Мой гнедой жеребец начал взбираться на высокий песчаный бугор. Бедняга тяжело дышал. Полные лишений дни, как видно, и его истомили вконец: он перестал
ржать, не играл. Превратился в дряхлого мерина, в жилах которого не осталось ни кровинки молодости: опустив уши и повесив голову, еле двигался вперед. Подъем был крутой, песчаный бугор тянулся с востока на запад, как целая гора. Но вот наконец мы взобрались на вершину. Остановясь там и приставив ладонь к глазам, Ча-кан-батыр начал вглядываться куда-то в даль. Он указал рукой на красный диск солнца, уже опустившийся почти до гребней барханов, и спросил:
— Вы видите?
Я достал из хурджина бинокль и посмотрел в ту сторону, куда он показывал. Там, среди песков, видно было какое-то движение. Толпа людей, растянувшаяся на большое расстояние, беспорядочно двигалась в нашу сторону. Можно было даже различить детей, сидевших, сгорбясь, на верблюдах. «Наверно, беженцы», — предположил я и, решив проверить мужество Чакан-батыра, сказал:
— Движется большая группа всадников. Хорошо, если это не большевики. Свернем с дороги?
Чакан-батыр или понял уже, кто эти люди, или хотел показать, что ничего не боится. Гордо вскинув голову, он возразил:
— От беды не убежишь. Вы спускайтесь вниз. А мы сейчас разведаем, что там такое, и вернемся.
С этими словами он сильно хлестнул плетью коня.
Немного погодя и мы спустились с бархана и поскакали вперед. Я не ошибся: это действительно оказались беженцы. Но они шли строем, как настоящее войско. Когда мы подъехали к ним, первые ряды беженцев уже достигли колодца. Поднялся невообразимый шум. Женщины, мужчины, дети, вьючный и домашний скот — все сгрудилось вокруг колодца. Стоял такой крик, что невозможно было расслышать друг друга. Тучный вожатый, с толстой палкой в руках, то и дело грозно понукал людей. Но никто не слушал его угроз; особенно оборванные, забрызганные грязью дети, толкая друг друга, плача и крича, рвались к колодцу. Наконец старик вожатый приказал людям:
— Отведите верблюдов во-он в ту низину... Там и сбросьте с них груз!
К этому времени подоспела новая группа беженцев. Старик направил их туда же. Мы раскинули свой бивак
невдалеке от колодца. С наступлением сумерек снова послышался звон верблюжьих колокольцев. Чакан-батыр сообщил, что прибыла еще одна группа беженцев. Меня удивляло: куда идут они в холодную зимнюю пору, покинув родные, обжитые места? Ведь до самой Хивы не было подходящего места, где можно было бы селиться. А до Хивы не меньше двух недель конного пути. Эти же люди в большинстве шли пешком, полуодетые, в лохмотьях. Если вдруг их застигнет такой мороз, какой был недавно, — ясное дело, им не протянуть и суток. Что же заставило их в такую пору пуститься в тяжелый путь?
Я пригласил на чай старейшин беженцев. Они пришли целой толпой. Просторная палатка вскоре наполнилась. Начавшись с взаимных приветствий, беседа постепенно перешла к тому, что волновало всех, от мала до велика. Мои собеседники оказались родом из соседних с Асхабадом аулов. Они рассказали, что решили бросить родные места и обосноваться подальше от орудийной пальбы, в песках Каракумов, чтобы дождаться здесь лучших времен, когда кончатся споры между большевиками и меньшевиками.
— Вы на чьей стороне — большевиков или меньшевиков? — спросил я.
Некоторое время гости молчали. Я тоже не произнес больше ни слова. Наконец невысокого роста старик, с головой, ушедшей в плечи, искоса посмотрел на меня и растянул губы в улыбке:
— Мула спросили: «Кто твой отец?» — «Конь — мой дядя», — ответил он. Что мы вам можем ответить, таксыр?.. Время быстро меняется. Неизвестно, чей ты подданный. Вчера хозяевами в стране были большевики. Сегодня у власти меньшевики. А завтра? Одному аллаху ведомо, кому завтра достанутся бразды правления!
Сидящий напротив меня толстый туркмен нахмурил густые брови и сказал:
— Э-э, валла, Таили... Ты не крути, говори прямо. Если бы большевиков не свергли, разве покинули бы мы родные места? Разве не меньшевики обрекли нас на такое несчастье?
Старик одобрительно кивнул головой:
— Это тоже верно, Балкан-палван...
Балкан-палван удовлетворенно кашлянул и повернулся в мою сторону:
— Мы, таксыр, не знаем, как живется в ваших краях... Но в наших местах счастье дайханина-труже-ника — в земле. Не даст земля урожая, и дайханин может умереть с голоду. А урожай зависит от воды. Воды же всегда недостает. Она — самый ходовой товар. Есть у тебя вода — для тебя открыты все двери. Поэтому все споры у нас — из-за воды. А ведь в каждом ауле сидят хозяева — один, другой богатый бай. Почти вся вода — в их руках. Бедняк дайханин круглый год роется в земле. Много пота проливает. А плоды его тяжелого труда достаются алчным баям. Что делать? Кому жаловаться? Где мы только не были! Побывали с поклоном у всех чиновников белого царя. Никто из них не помог нам. И вот, слава аллаху, все, что мы просили у неба, вдруг обрели на земле... Пришел человек большевиков и сказал: «Надо раздать землю и воду по хозяйствам». Нам этого только и нужно было. Дайханин нашел опору. «Пес, нашедший опору, победит волка», — говорят в народе. Начали мы прижимать наших баев. Но — вот беда! — недолгой оказалась жизнь большевиков. Все вдруг переменилось. Пришли меньшевики... Алчные баи снова обрели силу. Бедняк снова оказался под пятой. Опять начались притеснения. ..
Балкан-палван глубоко вздохнул и, пристально глядя на меня, добавил:
— Теперь у народа одна надежда — на большевиков. .. Если они вернутся, все сидящие здесь возблагодарят аллаха!
Со всех сторон послышались одобрительные возгласы. Выступив вперед, в разговор вмешался Чакан-батыр:
— А что, если большевики, вытащив вас из огня, кинут в ледяную воду?
— Ха! — прочесав пухлыми пальцами свою густую бороду, насмешливо улыбнулся Балкан-палван. — Ты своими глазами видел большевиков?
— Видел.
— Где?
— В Турткуле.
— Ну и какие это люди?
— Да просто скопище безбожников... Балкан-палван сердито посмотрел на Чакана:
— Религию сюда не вмешивайте. Сейчас о религии спора нет, тяжба идет за свое добро. Большевики—такие же обездоленные, как и мы. Вон брат того, что сидит в углу, — тоже большевик. Такой же бедняк, как и мы сами. Работает на железной дороге. Зачем ему тащить нас из огня, чтобы кинуть в ледяную воду?
Чакан-батыр промолчал. Его сосед, худощавый, крепкий мужчина с приятным лицом, испытующе взглянул на меня и неторопливо заговорил:
— Таксыр... Вы лучше не расспрашивайте их. А то проиграете!
— Почему же? — Я вскинул брови, притворяясь удивленным.—Судьба у всех мусульман одна. Ваше несчастье—наше несчастье. Ваша радость — наша радость. Разумеется, я ничем, кроме совета, помочь не могу. И все же знать о положении друг друга не мешает.
Худощавый человек отпил глоток горячего чая и так же терпеливо продолжал:
— Когда-то жил на свете туркменский поэт Махтум-кули. Это был очень мудрый человек, он процедил жизнь сквозь сито своего ума. В одной из своих песен он говорит:
Если сверстники захотят надеть золотую корону, В царстве бедности место мне отведи, Создатель, не делай меня зависимым от труса, Прошу тебя, не своди меня с деспотом...
— Ай, молодец, бахши-джан! — растроганный, воскликнул Балкан-палван. — Один бог у деспота, другой— у бедняка. Не приведи бог обращаться с просьбой к деспоту!
Посмотрев на меня долгим взглядом, худощавый человек продолжал:
— Вы, таксыр, говорите: «Судьба у всех мусульман одна». Это не верно. Будь у нас одна судьба, народ не враждовал бы, не шел друг на друга. Вот если вы скажете, что у всех сидящих здесь одна судьба, я вам поверю. Потому что все они трудятся и зимой и летом, с утра до ночи пот проливают. Присмотритесь: хоть одного здесь вы увидите сытого и здорового?
Старик с головой, ушедшей в плечи, выплюнул изо рта жвачку наса и презрительно проговорил:
— Пэхей! Что тут делать сытым? Все они остались в предгорье.
— Верно говоришь, Моммат-ага, — подхватил слова старика худощавый. — Чего они тут не видали? Меньшевики поддерживают их... Инглисы стоят за них... Творец к ним благоволит... Время принадлежит им! Как быть бедняку? Неоткуда ему ждать помощи. Только и остается бессильно проклинать судьбу!
Я постарался вызвать худощавого на разговор о наших:
— Инглисы тоже притесняют вас?
— Ха! — снова сердито воскликнул Балкан-палван.— Да в инглисах весь корень зла! Говорят, есть у них один генерал по имени Молла-эсен. Так вот он сейчас полный хозяин в стране. Без его воли даже тростинка не шевельнется. Мы всей толпой ходили к нему. Не пустили, сказали—идите к Ораз-сердару. А Ораз-сердар... Он с ним заодно. Мы хорошо понимаем, что он не станет поддерживать нас. Ворон ворону глаз не выклюет. Все они одинаковы, черные вороны!
Видимо, у толстяка Балкаи-палвана накипело в душе: с каждым словом он все больше распалялся. Я постарался вызвать его на еще большую откровенность:
— Какое же зло причиняют вам инглисы?
— Ха! Какое зло... Коров наших доят, а из их хвостов делают плети, чтоб стегать нас. Этого мало?
Я промолчал. Потом вылил остатки чая в свою пиалу и спокойно заговорил:
— Все равно вы не должны были оставлять родные места. Тяжба надолго не затянется. В России большевиков уничтожили. Не сегодня-завтра и здесь все переменится. Есть еще время, вернитесь назад. Не то погибнете!
От волнения лицо Балкан-палвана побагровело. Смерив меня убийственным взглядом, он сказал, резко поднимаясь с места:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Мы шли холмистой равниной. Сыпучие пески, барханы остались позади. По словам Чакан-батыра, человека, посланного с нами Джунаидом, самое большее через три-четыре дня мы должны были достичь Асхабада.
Чакан-батыр с двумя нукерами ехал, чуть опередив караван. Меня удивляло одно: даже в самую темную ночь он не сбивался с пути, безошибочно вел нас от колодца к колодцу.
— Как вы находите дорогу в темноте? — спросил я его.
Он ответил с довольной улыбкой:
— Дойду до Асхабада не заблудившись, даже если мне завяжут глаза. В здешних местах я исходил все тропинки. Вон видите впереди высокий холм? Как только мы перевалим через него, будет колодец. Воду из этого колодца я пил самое меньшее раз пятьдесят.
За нами шел караван примерно в полсотни верблюдов. На передних, согнувшись, ехали Артур, Ричард, Алеша, нукеры Чакан-батыра. В основном караван вез зерно. А из Асхабада он должен был взять оружие и боеприпасы. Я обещал Джунаиду усилить помощь оружием. А он обязался помочь нашим войскам в Закаспии продовольствием. Каравану Чакан-батыра предстояло теперь совершать регулярные рейсы между Хивой и Ас-хабадом.
Кирсанов закурил и продолжал прерванный разговор:
— У меня, господин полковник, есть к вам один вопрос. Вы позволите говорить откровенно?
— Пожалуйста... Неужели опять о деньгах?
— Нет... Денежная проблема решена. Я не сомневаюсь, что вы исполните обещание.
— Что же тогда?
Кирсанов опять задымил папиросой и задал вопрос, которого я никак не ожидал:
— Вы сейчас сказали, что у вас возникло желание схватиться с большевиками, что именно ради этого вы отправились в Туркестан. Ну, а если бы, скажем, десять лет назад между Россией и Великобританией началась война из-за Туркестана или Индии, разве вы не проявили бы таких же усилий, как сейчас?
Я недоуменно поглядел на Кирсанова:
— Что вы хотите этим сказать? Что причина моих скитаний вовсе не большевики, а спор за территории, желание завладеть Туркестаном?
— Я лично так не думаю,—уклончиво ответил Кирсанов.— Но, сказать по правде, так думает большинство наших руководителей. Они смотрят на вашу деятельность в Туркестане с некоторой подозрительностью.
— Кто же, например?
— Нужно ли называть имена?
— Конечно, нужно...
Кирсанов замолчал. Я знал: он этот вопрос затронул не случайно. Он набивал себе цену, не показывая сразу весь свой товар, — подобно Арслаибекову, старался урвать побольше. Я криво усмехнулся:
— Вы хотите, чтобы я назвал цену?
Кирсанов сделал вид, что не расслышал, продолжал, не меняя тона:
— Так думает большинство, начиная с генерала Джунковского вплоть до полковника Арсланбекова.
— А вы? Как вы думаете?
— Я? Я выполняю приказ. В политике я — ничто.
— А они, вы думаете, нечто? Они такие же, как и вы, офицеры без солдат. Вот вы говорите — Джунковский. .. Что у него за душой, кроме погон? Ничего! Он — мелкая сошка!
— Но он не считает себя мелкой сошкой. Думает, что движет историю.
— Ха-ха-ха! — Я умышленно расхохотался громко, на всю степь. — «Движет историю»! Да найдется ли среди вас кто-нибудь, кто всерьез верит, что он творит историю?
— Конечно, такие найдутся.
— Нет! Вы только делаете вид, будто верите. У вас неискренняя улыбка!
Я понимал — Кирсанов в восторге от моих слов. Пускай! У меня свой расчет. Капитан, конечно, сообщит о нашем разговоре своим коллегам, изобразит даже мою
кривую усмешку. Пусть рассказывает! Пусть Джунковский и прочие знают, что они ничего из себя не представляют, что они только огородные пугала. Я им уже дал это понять. Но я еще не все сказал. Я продолжал так же иронически:
— Нетрудно набросить на плечи одежды славы. Трудно оправдать их. Я расскажу вам новеллу. Когда-то один тщеславный человек объявил себя пророком. Вызвал его падишах и спросил: «Какое чудо можешь ты сотворить в доказательство того, что ты пророк?» Лжепророк ответил: «Могу заставить забеременеть женщину, не рожающую детей». Жена визиря не рожала. Падишах приказал: «Отдай свою жену этому человеку. Посмотрим, сделает он ее беременной или нет». Визирь опешил: «Свет вселенной... Я верю, что он пророк. Пусть тот, кто сомневается в этом, положит его спать со своей женой». По-моему, вы так же верите в Джунковского, как верил визирь в того лжепророка!
Затягиваясь папиросой, Кирсанов усмехнулся:
— Эту новеллу следовало бы рассказать нашим! Я ничего не ответил.
Бледное солнце уже склонялось к горизонту. Приближалась еще одна тоскливая, щемящая душу ночь. Если бы она была последней на нашем пути! Тогда завтра в это время я уже был бы в Асхабаде! Друзья, веселье, шум... Екатерина... В самом деле, как она меня встретит? Успокоилась ли?
Кирсанов прервал мои сладостные раздумья. Осторожно кашлянув, он спросил:
— Вы, господин полковник, верите в так называемые «идеалы»?
Я пристально посмотрел на Кирсанова. По-видимому, капитан понял. Не останавливаясь, он продолжал:
— Я не случайно спросил вас. Мы действительно люди, привыкшие подчиняться приказу. Вернее сказать, бессловесные солдаты. Дан приказ — и все. Но ваши усилия выходят за рамки приказа. Вы явно бросаете себя в огонь, отлично зная, что жизнь не дается человеку дважды. И все же не дорожите ею, заглядываете в лицо смерти. Почему? Во имя чего?
До сих пор я не затрагивал с капитаном подобных тем. Я никак не мог подумать, что его неразвитый мозг способен разбираться в подобных вещах. «Вы верите
в так называемые «идеалы»?» Ну, что ему ответить? Больше всего в жизни я ненавидел идеалы. Разве не они сводят людей с верного пути, лишают разума? А этот тип хочет связать мои действия с какими-то «идеалами». Глупец!
Я иронически усмехнулся:
— Впервые я от вас слышу, будто бы идеалы обладают силой, способной заставить человека идти на тяжкие жертвы. Неужели они так могущественны?
Немного подумав, капитан ответил:
— Да, оказывается, могущественны. Несколько месяцев тому назад я вел следствие по делу одного большевика. Вот тогда я почувствовал все могущество идеалов.
— Что же, глядя вам в лицо, он крикнул: «Да здравствует Ленин!»?
Кирсанов снова закурил и, не поднимая головы, неторопливо ответил:
— Человек, с которым я имел дело, был офицером, как я сам. Мы догадались, что он связан с большевиками, следили за ним. И однажды подкараулили его, когда он с восьмилетней дочкой возвращался от врача. Связали по рукам и по ногам, заткнули рот тряпками, бросили в подвал и всю ночь допрашивали. Он признался, сказал, что он большевик, но не назвал ни одного своего товарища. Мы долго пытали его, объявили, что если он не раскроет свои связи, то и ему самому, и его дочери придется распрощаться с этим миром. «Делайте со мной что угодно, но я ничего не скажу», — ответил он. Чтобы доказать, что это не пустые слова, мы у него на глазах задушили девчонку. Но даже после этого он ничего не выдал. Я спросил его: «Болван! Какой смысл тебе гибнуть самому, губить свое дитя? Кому ты служишь? Во имя кого отказываешься от жизни?» Знаете, что он ответил?
— Знаю... Наверно, сказал: «Во имя Ленина».
— Нет... Он сказал: «Во имя священного идеала».— «Что за чепуха!» — возразил я. Он ответил: «Вы этого не поймете. Чтобы понять, нужно переменить душу». Я, признаться, был глубоко поражен его выдержкой. Надо же — ради какого-то идеала отказаться от жизни!
Мой гнедой жеребец начал взбираться на высокий песчаный бугор. Бедняга тяжело дышал. Полные лишений дни, как видно, и его истомили вконец: он перестал
ржать, не играл. Превратился в дряхлого мерина, в жилах которого не осталось ни кровинки молодости: опустив уши и повесив голову, еле двигался вперед. Подъем был крутой, песчаный бугор тянулся с востока на запад, как целая гора. Но вот наконец мы взобрались на вершину. Остановясь там и приставив ладонь к глазам, Ча-кан-батыр начал вглядываться куда-то в даль. Он указал рукой на красный диск солнца, уже опустившийся почти до гребней барханов, и спросил:
— Вы видите?
Я достал из хурджина бинокль и посмотрел в ту сторону, куда он показывал. Там, среди песков, видно было какое-то движение. Толпа людей, растянувшаяся на большое расстояние, беспорядочно двигалась в нашу сторону. Можно было даже различить детей, сидевших, сгорбясь, на верблюдах. «Наверно, беженцы», — предположил я и, решив проверить мужество Чакан-батыра, сказал:
— Движется большая группа всадников. Хорошо, если это не большевики. Свернем с дороги?
Чакан-батыр или понял уже, кто эти люди, или хотел показать, что ничего не боится. Гордо вскинув голову, он возразил:
— От беды не убежишь. Вы спускайтесь вниз. А мы сейчас разведаем, что там такое, и вернемся.
С этими словами он сильно хлестнул плетью коня.
Немного погодя и мы спустились с бархана и поскакали вперед. Я не ошибся: это действительно оказались беженцы. Но они шли строем, как настоящее войско. Когда мы подъехали к ним, первые ряды беженцев уже достигли колодца. Поднялся невообразимый шум. Женщины, мужчины, дети, вьючный и домашний скот — все сгрудилось вокруг колодца. Стоял такой крик, что невозможно было расслышать друг друга. Тучный вожатый, с толстой палкой в руках, то и дело грозно понукал людей. Но никто не слушал его угроз; особенно оборванные, забрызганные грязью дети, толкая друг друга, плача и крича, рвались к колодцу. Наконец старик вожатый приказал людям:
— Отведите верблюдов во-он в ту низину... Там и сбросьте с них груз!
К этому времени подоспела новая группа беженцев. Старик направил их туда же. Мы раскинули свой бивак
невдалеке от колодца. С наступлением сумерек снова послышался звон верблюжьих колокольцев. Чакан-батыр сообщил, что прибыла еще одна группа беженцев. Меня удивляло: куда идут они в холодную зимнюю пору, покинув родные, обжитые места? Ведь до самой Хивы не было подходящего места, где можно было бы селиться. А до Хивы не меньше двух недель конного пути. Эти же люди в большинстве шли пешком, полуодетые, в лохмотьях. Если вдруг их застигнет такой мороз, какой был недавно, — ясное дело, им не протянуть и суток. Что же заставило их в такую пору пуститься в тяжелый путь?
Я пригласил на чай старейшин беженцев. Они пришли целой толпой. Просторная палатка вскоре наполнилась. Начавшись с взаимных приветствий, беседа постепенно перешла к тому, что волновало всех, от мала до велика. Мои собеседники оказались родом из соседних с Асхабадом аулов. Они рассказали, что решили бросить родные места и обосноваться подальше от орудийной пальбы, в песках Каракумов, чтобы дождаться здесь лучших времен, когда кончатся споры между большевиками и меньшевиками.
— Вы на чьей стороне — большевиков или меньшевиков? — спросил я.
Некоторое время гости молчали. Я тоже не произнес больше ни слова. Наконец невысокого роста старик, с головой, ушедшей в плечи, искоса посмотрел на меня и растянул губы в улыбке:
— Мула спросили: «Кто твой отец?» — «Конь — мой дядя», — ответил он. Что мы вам можем ответить, таксыр?.. Время быстро меняется. Неизвестно, чей ты подданный. Вчера хозяевами в стране были большевики. Сегодня у власти меньшевики. А завтра? Одному аллаху ведомо, кому завтра достанутся бразды правления!
Сидящий напротив меня толстый туркмен нахмурил густые брови и сказал:
— Э-э, валла, Таили... Ты не крути, говори прямо. Если бы большевиков не свергли, разве покинули бы мы родные места? Разве не меньшевики обрекли нас на такое несчастье?
Старик одобрительно кивнул головой:
— Это тоже верно, Балкан-палван...
Балкан-палван удовлетворенно кашлянул и повернулся в мою сторону:
— Мы, таксыр, не знаем, как живется в ваших краях... Но в наших местах счастье дайханина-труже-ника — в земле. Не даст земля урожая, и дайханин может умереть с голоду. А урожай зависит от воды. Воды же всегда недостает. Она — самый ходовой товар. Есть у тебя вода — для тебя открыты все двери. Поэтому все споры у нас — из-за воды. А ведь в каждом ауле сидят хозяева — один, другой богатый бай. Почти вся вода — в их руках. Бедняк дайханин круглый год роется в земле. Много пота проливает. А плоды его тяжелого труда достаются алчным баям. Что делать? Кому жаловаться? Где мы только не были! Побывали с поклоном у всех чиновников белого царя. Никто из них не помог нам. И вот, слава аллаху, все, что мы просили у неба, вдруг обрели на земле... Пришел человек большевиков и сказал: «Надо раздать землю и воду по хозяйствам». Нам этого только и нужно было. Дайханин нашел опору. «Пес, нашедший опору, победит волка», — говорят в народе. Начали мы прижимать наших баев. Но — вот беда! — недолгой оказалась жизнь большевиков. Все вдруг переменилось. Пришли меньшевики... Алчные баи снова обрели силу. Бедняк снова оказался под пятой. Опять начались притеснения. ..
Балкан-палван глубоко вздохнул и, пристально глядя на меня, добавил:
— Теперь у народа одна надежда — на большевиков. .. Если они вернутся, все сидящие здесь возблагодарят аллаха!
Со всех сторон послышались одобрительные возгласы. Выступив вперед, в разговор вмешался Чакан-батыр:
— А что, если большевики, вытащив вас из огня, кинут в ледяную воду?
— Ха! — прочесав пухлыми пальцами свою густую бороду, насмешливо улыбнулся Балкан-палван. — Ты своими глазами видел большевиков?
— Видел.
— Где?
— В Турткуле.
— Ну и какие это люди?
— Да просто скопище безбожников... Балкан-палван сердито посмотрел на Чакана:
— Религию сюда не вмешивайте. Сейчас о религии спора нет, тяжба идет за свое добро. Большевики—такие же обездоленные, как и мы. Вон брат того, что сидит в углу, — тоже большевик. Такой же бедняк, как и мы сами. Работает на железной дороге. Зачем ему тащить нас из огня, чтобы кинуть в ледяную воду?
Чакан-батыр промолчал. Его сосед, худощавый, крепкий мужчина с приятным лицом, испытующе взглянул на меня и неторопливо заговорил:
— Таксыр... Вы лучше не расспрашивайте их. А то проиграете!
— Почему же? — Я вскинул брови, притворяясь удивленным.—Судьба у всех мусульман одна. Ваше несчастье—наше несчастье. Ваша радость — наша радость. Разумеется, я ничем, кроме совета, помочь не могу. И все же знать о положении друг друга не мешает.
Худощавый человек отпил глоток горячего чая и так же терпеливо продолжал:
— Когда-то жил на свете туркменский поэт Махтум-кули. Это был очень мудрый человек, он процедил жизнь сквозь сито своего ума. В одной из своих песен он говорит:
Если сверстники захотят надеть золотую корону, В царстве бедности место мне отведи, Создатель, не делай меня зависимым от труса, Прошу тебя, не своди меня с деспотом...
— Ай, молодец, бахши-джан! — растроганный, воскликнул Балкан-палван. — Один бог у деспота, другой— у бедняка. Не приведи бог обращаться с просьбой к деспоту!
Посмотрев на меня долгим взглядом, худощавый человек продолжал:
— Вы, таксыр, говорите: «Судьба у всех мусульман одна». Это не верно. Будь у нас одна судьба, народ не враждовал бы, не шел друг на друга. Вот если вы скажете, что у всех сидящих здесь одна судьба, я вам поверю. Потому что все они трудятся и зимой и летом, с утра до ночи пот проливают. Присмотритесь: хоть одного здесь вы увидите сытого и здорового?
Старик с головой, ушедшей в плечи, выплюнул изо рта жвачку наса и презрительно проговорил:
— Пэхей! Что тут делать сытым? Все они остались в предгорье.
— Верно говоришь, Моммат-ага, — подхватил слова старика худощавый. — Чего они тут не видали? Меньшевики поддерживают их... Инглисы стоят за них... Творец к ним благоволит... Время принадлежит им! Как быть бедняку? Неоткуда ему ждать помощи. Только и остается бессильно проклинать судьбу!
Я постарался вызвать худощавого на разговор о наших:
— Инглисы тоже притесняют вас?
— Ха! — снова сердито воскликнул Балкан-палван.— Да в инглисах весь корень зла! Говорят, есть у них один генерал по имени Молла-эсен. Так вот он сейчас полный хозяин в стране. Без его воли даже тростинка не шевельнется. Мы всей толпой ходили к нему. Не пустили, сказали—идите к Ораз-сердару. А Ораз-сердар... Он с ним заодно. Мы хорошо понимаем, что он не станет поддерживать нас. Ворон ворону глаз не выклюет. Все они одинаковы, черные вороны!
Видимо, у толстяка Балкаи-палвана накипело в душе: с каждым словом он все больше распалялся. Я постарался вызвать его на еще большую откровенность:
— Какое же зло причиняют вам инглисы?
— Ха! Какое зло... Коров наших доят, а из их хвостов делают плети, чтоб стегать нас. Этого мало?
Я промолчал. Потом вылил остатки чая в свою пиалу и спокойно заговорил:
— Все равно вы не должны были оставлять родные места. Тяжба надолго не затянется. В России большевиков уничтожили. Не сегодня-завтра и здесь все переменится. Есть еще время, вернитесь назад. Не то погибнете!
От волнения лицо Балкан-палвана побагровело. Смерив меня убийственным взглядом, он сказал, резко поднимаясь с места:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43