С виду он походил на дервиша. На нем не было ни рубахи, ни штанов. Поясница была прикрыта какой-то пестрой тканью, через левое плечо переброшена длинная, в несколько ярдов, белая ткань. Босые ноги, голова не покрыта. Тощий, сутулый, лицо так обросло седой щетиной, что выдавался только горбатый нос.
Абдуррахман заговорил с ним как с хорошим знакомым:
— А, молла каландар... Как настроение?
Тон, каким заговорил Абдуррахман, явно не понравился дервишу. Недовольно нахмурясь, он ответил:
— У каландара не бывает настроения. Если хочешь, спроси его о здоровье.
— Почему не бывает настроения? Разве можно жить без настроения?
— Можно! — Дервиш говорил уверенно. — Настроение рождает низкие чувства, невзыскательность. Преданный слуга аллаха не должен, гоняясь за мимолетным,
богопротивным увлечением, осквернять свою совесть. И без того в мире много грязи!
Абдуррахман замолчал.
Дервиш прочитал нам краткую лекцию об Алишере Навои. С присущей людям Востока слащавостью рассказал, что Навои родился в Герате почти полтысячи лет назад; что в то время в Герате были огромные медресе и библиотеки, жили знаменитые ученые и поэты; что Навои покровительствовал им; что и сам он создал бессмертные произведения. А в конце рассказа стихами
Навои подтвердил свои слова о настроении: Проводишь время праздно ты, в распутстве и пирах, И сам достоинство свое затаптываешь в прах, Из чаши блуда жадно пьешь и не упьешься всласть, Поправ законность, ты возвел в закон единый — страсть.
Во имя прихоти ты все и всех повергнешь ниц, И нет на пиршествах твоих излишествам границ, И все, кто в блуде и пирах с тобой проводит дни, И юноши и старики, — собаки все они.
Красноречие дервиша, по правде говоря, удивило меня. По внешнему виду это был бродяга, обивающий чужие пороги, и трудно было предположить, что в голове у него есть хоть зернышко ума. Но в словах, сказанных им, в его ответах было нечто от высшей мудрости, недоступной уму рядового, жалкого дервиша. Когда мы вышли из мавзолея, я начал внимательнее присматриваться к нему. Он также пристально поглядел на меня. Затем, с видом ценящего свое достоинство человека, спокойно, без тени смущения, спросил:
— Вы тоже из Герата?
— Нет, из Индии. Приехал повидать эти места. Такой же мусульманин, как и вы.
— Как я? —Дервиш недовольно приподнял густые брови. — Нет, нашего мусульманства вы не выдержите.
— Почему?
— Потому что я навсегда отрешился от того мира. Будь он проклят! Только и слышишь свист плетей. Только и видишь разврат, бесчестие... Нет бескорыстия, чистосердечия, простодушия. Единственное украшение Жизни — звон монет. И честью не дорожат, и терпение не ценят. Какой же это мир?
— Что же, разве эти развалины лучше?
— Конечно, лучше... Глаз моих не ест дым печали, окутавший все окружающее, ушей моих не тревожат стенания, рвущиеся из самой глубины слабосильных душ несчастных людей. Чая»ы нет, обуви нет... Желудок сегодня полон, а два дня голоден... Это верно... Зато совесть моя чиста. Этого для меня достаточно. Быть может, вы в душе смеетесь надо мной. Наверно, говорите: «Дервиш... Безумец... Невежда...» Смейтесь, вы имеете на это право. Я тоже смеюсь, смеюсь над развратом» бесчестием, гнусностью. Аллах милосерд, рано или поздно он оценит старания своих преданных рабов!
От волнения глаза дервиша налились кровью. Я пожалел в душе, что заставил его разговориться. Но какой силой обладает твердая вера! Попробуйте уговорить этого безумца, что он тратит впустую свой ум, что собственноручно рубит под корень свою и без того горькую судьбину!
Мы направились к другой гробнице. Дервиш на ходу объяснил нам, что в той гробнице похоронен Абдуррах-ман Джами; что он также жил в Герате в одно время с Навои; что он был человеколюбивым поэтом и ученым, В тени гробницы, на старой кошме, валялось пять-шесть толстых томов. Я искоса поглядел на них и спросил дервиша:
— Эти книги вы сами читаете?
Дервиш нагнулся и поднял один из томов, взглянул на заглавный лист. Затем протянул мне:
— Возьмите... Откройте на любой странице. Прочитайте первую строку, а я продолжу остальное...
Мне, признаться, не хотелось дотрагиваться до книги. В ее складках, быть может, сохранились болезнетворные бациллы бог весть какой давности. Но дервиш не отставал, сунул мне в руки книгу. Я открыл ее на первой попавшейся странице и прочитал:
Ты у народа взял иглу — не позабудь вернуть.
Дервиш, не задумываясь, прочитал на память следующую строку:
Она — кинжал, и грудь твою пронзит когда-нибудь.
Я открыл одну из следующих страниц и прочитал наугад:
О Навои! Вот мира существо!..
Дервиш продолжал:
Неверность и жестокость — суть его. Будь верным, но о верности забудь. Коль хочешь быть богатым, бедным будь.
Я вернул дервишу книгу и польстил его самолюбию:
— Мархаба! Афарин! Молодец! Замечательно!
В это время откуда-то появились еще двое бродяг. Один из них, необычайно оригинального вида, очень пригодился бы для моих мемуаров. Иссиня-черные волосы покрывали его плечи. Борода, усы росли так густо, что тонкие губы чуть виднелись еле заметной красной полоской. Широкая грудь также вея заросла волосами. Одежда состояла из одних заплат. На поясе висели дер-вишская тыква и- еще какой-то скарб. Ноги, покрытые струпьями и грязью, были босы. В руках — блестящий топор.
Я достал было аппарат, чтобы сфотографировать бродягу, но старый дервиш поспешно удержал меня:
— Уберите! Не кощунствуйте!
Костлявые пальцы дервиша впились в мою руку, а его глухой, дрожащий голос заполнил мой слух. Только теперь я почувствовал, что попал в совершенно иной мир.
Мне почти неделю пришлось пробыть в Герате в ожидании, пока Асадулла-хан вернется из Меймене. Разумеется, я не терял это время зря. Встретился с хакимом, принял меры к тому, чтобы наладить доставку оружия в Туркестан. А сегодня решил встретиться с туркменскими ханами, приехавшими из Пендинского оазиса.
...Мы с капитаном Дейли вышли из дому поздно вечером, когда наступило время последнего намаза. Вокруг было пусто. Город уже спал, всюду стояла мертвая тишина. Мы шли медленно, желая подышать свежим воздухом. Жара, по сравнению с дневной, несколько спала, но до сих пор еще было душно, ветра не было. Яркие
звезды свидетельствовали, что и завтрашний день будет знойным. Нас встретил младший брат Абдуррахмана. Он провел меня в ту комнату, где находились гости. Я был поражен артистическим талантом Абдуррахмана: при виде меня он вскочил с места, кинулся ко мне и начал обнимать, словно после долгой разлуки.
Я познакомился с гостями. У одного была густая седая борода почти во всю грудь, карие глаза, горбатый нос и большое брюхо. Его называли Ялкап-баем. Второй — кривой на один глаз, со сморщенным, как старая дынная корка, крохотным личиком, безбородый, приземистый. Я увидел его впервые, но кое-что о нем уже знал. Это был один из доверенных Абдуррахмана, работавший среди пендинских туркмен. Внешне невзрачный, он был себе на уме и мастерски справлялся с самыми трудными заданиями. Нам он был известен под кличкой «Пендинец», а в народе его звали Караджа-мол-ла. Он и вправду был мулла, хорошо знал религиозные догмы мусульманства.
Как было условлено, я назвался паломником, не сегодня-завтра направляющимся в Бухару. Абдуррахман добавил, что родом я араб и в последнее время обучаю в Бухаре талибов.
Ялкап-бай сидел важно, тяжело дышал, ковырял в зубах деревянной спичкой. Он не смотрел на меня и почти не слушал. Но Караджа-молла прямо пожирал меня своим единственным глазом. Мне показалось даже, что он поглядывает на меня с подозрением.
Абдуррахман быстро перевел разговор в желательное для нас русло. Горячо, точно сообщая необычайную новость, объяснил, что гости приехали из Пендинского оазиса, что они рассказывают весьма интересные вещи о распрях между большевиками и меньшевиками. Я немедленно включился в беседу и задал вопрос Ялкап-баю: какая разница между большевиками и меньшевиками? Он промолчал, покосившись на Караджа-моллу. Мулла перехватил его взгляд и начал выказывать свое красноречие:
— Между большевиками и меньшевиками, таксыр, разница как между небом и землей. Большевики... они настоящие мятежники. Бога не признают, ханам-сердарам не подчиняются. Только и знают, что грабить да убивать... А меньшевики — не такие. Они народа не трогают, единственный их враг—большевики. После того как меньшевики прогонят большевиков, они по своей воле уйдут. Туркмены останутся сами по себе. Не так ли, бай-ага?
Ялкап-бай устало вздохнул и качнул головой:
-Да...
Перебирая неторопливо четки, я усмехнулся:
— Э, не знаю... Оставят ли вас русские? И большевики и меньшевики — все они гяуры. Когда речь пойдет о мусульманах, они договорятся. И потом, я не думаю, чтобы в нынешнее время легко было остаться самим по себе. Снова начнутся старые междоусобицы. Не лучше ли воспользоваться моментом и попробовать опереться на одно мусульманское государство, вроде Афганистана? Русский мусульманину не попутчик!
Мои слова, как видно, пришлись по сердцу Ялкап-баю. Потупив глаза, он то и дело одобрительно кивал головой. Я думал, что теперь-то он непременно заговорит. Нет, опять промолчал и опять искоса взглянул на Караджа-моллу. Я начал испытывать раздражение. Вот тупоумец!
Абдуррахман, видимо, понял, что я недоволен его высоким гостем. Он попытался пришпорить бая:
— Говорят, район Пенде когда-то принадлежал Афганистану. Это так, бай-ага?
— Да.
— Потом русские его завоевали?
— Да.
— Значит, люди с надеждой глядят в эту сторону?
— Да.
Я чуть не прыснул со смеху. О боже праведный! Неужели этот тупица руководит людьми? По совести говоря, если бы Абдуррахман не расхваливал до небес этого Ялкап-бая, я тут же, без лишних слов, встал бы и ушел. Не стал бы тратить на него ни минуты: Но Абдуррахман уверил меня, что это один из самых уважаемых
яшули в Пенде. Одних овец у него в песках пасется до двадцати тысяч голов. Ясно, что такой богач не может не обладать и властью. Но как заставить говорить этого болвана?
Брат Абдуррахмана принес чай.
Караджа-молла пододвинул поближе подставленный ему чайник и вмешался в разговор:
— У нас, купец Абдуррахман, иные смотрят на юг, а иные смотрят на север.
Полное лицо бая залилось краской, будто затронули его больное место. Он отер большим платком пот с лица и грозно посмотрел на Караджа-моллу:
— Не болтай, мулла! Мои люди на север не посмотрят!
Только теперь я почувствовал, как силен хан. Его безжизненные глаза вдруг вспыхнули пламенем, даже кадык на горле у него затрясся. А в голосе послышалось завывание зимней вьюги.
Караджа-молла сразу притих, его крошечная фигурка сжалась еще больше. Он заговорил заискивающе:
— Верно говорите, бай-ага. Наши люди на север не посмотрят. Я говорил о соседях. — Мулла перевел на меня свои хитрые глазки. — Для нас слово бай-аги — веление божье. Среди нас двуличных не может быть.
Бай почесал свой толстый, как бревно, затылок и важно откашлялся.
Я продолжил беседу:
— Значит, ваши люди хотели бы жить под защитой афганцев?
— Это было бы лучше всего! — снова заговорил Караджа-молла.—Сейчас уже почти половина наших людей живет по эту сторону границы, на афганской земле. Разумеется, и нам хотелось бы жить вместе с мусульманами. Но как объединиться? К кому обратиться?
— Обратитесь к хакиму. Говорят, Асадулла-хан приехал. Соберитесь все и идите к нему на поклон, скажите, что нуждаетесь в покровительстве афганского эмира...
Бай наконец поднял на меня глаза и уверенно сказал:
— Разумные слова... Правду вы говорите! Мы так и сделаем!
Когда время подошло к одиннадцати, я распрощался с туркменами и прошел в гостиную Абдуррахмана. Почти сейчас же пришел и он сам. Мы выпили по бокалу холодного вина, и нам стало немного легче. Эту ночь мы условились провести у Секине-ханум, чтобы хоть на время отвлечься от бесконечных забот. Я был уже один раз у нее в доме и не жалел, что посетил ее. Секине-ханум была гостеприимна и жизнерадостна. Она играла на таре, пела и танцевала. К тому же обладала приятной внешностью. Хотя ей было уже за сорок, она еще не потеряла обаяния: была подвижна, весела, нежна. Абдуррахман уже давно был с нею в близких отношениях. Секине-ханум охотно принимала его у себя в доме. Принимала поздно ночью, тайком, со множеством предосторожностей. Абдуррахман доверял ей, проводил у нее весь свой досуг.
Иногда я задаю сам себе вопрос: чего в мире больше— тайных или явных дел? Вероятно, тайных больше. Только мы не всегда можем раскрыть их. Поэтому и кажется, что их мало, что они редки. В действительности же весь земной шар — сплошной клубок тайн. Один бог знает, сколько нитей в этом клубке. Казалось бы, какие тайны могут быть у Абдуррахмана? Купец! Его занятие — покупать и продавать. И все! Но нет, не все... Мне не к чему говорить о тех его больших делах, какие он совершает в глубочайшей тайне. Но вот его повседневная, домашняя жизнь. У него есть жена, с которой он состоит в формальном — так сказать, законном — браке. Это Зинат-ханум. А сколько у него жен неузаконенных? Знает ли счет им кто-нибудь, кроме самого Абдуррахмана? О том, что у него в Карачи есть вторая жена, знают самое большее трое-четверо. Ну, допустим, десять человек... А кто видел его наложницу в Мешхеде? А кто сосчитал, сколько дверей в самом Герате, куда он входит тайно, после того как люди улягутся спать? Не знаю... Я знал только одну из этих дверей. Это была дверь дома Секине-ханум...
Секине-ханум приняла нас, как всегда, радушно, с распростертыми объятиями. Я вручил ей специально привезенный из Мешхеда подарок, и она с радостью приняла его. На ней было сшитое из зеленого шелка
сари — одежда индийских женщин. Может быть, оттого она показалась мне несколько выше ростом и стройнее, чем прежде. Волосы и даже ресницы у нее были подчернены сурьмой, пальцы рук, запястья — в драгоценных кольцах и браслетах. Признаться по правде, ни сурьма, ни румяна ей не шли, они только, искажали ее природную красоту. Да и к чему красивым женщинам искусственные прикрасы? Разве может заемная красота спорить с естественной?
Секине-ханум пригласила нас в дальние покои. Обширный зал был специально предназначен для пиршеств и веселья. На плотные афганские ковры были постланы изящные туркменские коврики. Поверх них были разбросаны мягкие тюфяки, большие и маленькие бархатные подушки. Суфра ' посредине была уставлена подносами со всевозможными сладостями. К деревянной тахте в дальнем углу были прислонены тар и домбра.
Как только мы вошли, Секине-ханум хлопнула в ладоши и воскликнула:
— Закройте глаза!
Мы зажмурились. Спустя мгновение опять послышался тот же веселый голос:
— Откройте глаза!
Со смехом мы открыли глаза. Прямо перед нами, потупясь в застенчивой улыбке, стояла стройная, красивая женщина средних лет.
Секине-ханум познакомила нас:
— Нергиз-ханум! Первая после меня красавица в Герате!
Мы пожали ей руку.
Нергиз-ханум понравилась мне с первого взгляда. Ее естественная, сердечная улыбка, ее манера в разговоре смущенно потуплять голубые глаза невольно вызывали симпатию. По сравнению с Секине-ханум она была моложе, изящнее, нежнее.
Пирушка началась. Вино и коньяк подняли настроение, все оживились. Секине-ханум взяла в руки тар, а Нергиз — домбру. Послышалась своеобразная восточная мелодия. Честно говоря, я не испытывал особого удовольствия от этой музыки, но делал вид, что слушаю с интересом, и после каждого номера награждал испол-
нительниц одобрительными возгласами. Потом Секине-ханум запела вполголоса. Сначала она спела индийскую песню, затем несколько афганских. А под конец исполнила две-три персидские народные песни. От пения перешли к танцам. Я чувствовал себя превосходно. Теперь мне хотелось поближе подсесть к Нергиз, поговорить с нею наедине. Секине-ханум, должно быть, по моим глазам прочитала желание, проснувшееся во мне, схватила Абдуррахмана за руки и сказала, увлекая его в другую комнату:
— Я купила нынче изумительную вещь. Если не испугаешься цены — пойдем, покажу.
Шел третий час ночи. У меня не хватало уже ни времени, ни терпения соблюдать ложную скромность. И вообще нужна ли она?
Делая вид, что я совсем опьянел, я без дальних церемоний схватил Нергиз за руку. Она вздрогнула всем телом, словно по нему пробежал электрический ток. Потом внимательно посмотрела на меня и снисходительно улыбнулась:
— Вы хоть спросили бы, кто я такая, господин полковник!
Признаться, я не ожидал такого обращения — «господин полковник»... И это было сказано так уверенно, что не оставалось места ни для каких уверток. Боже праведный! Откуда она меня знает? Неужели Абдуррах-ман допустил оплошность в разговоре с Секине-ханум? Нет, это невозможно! Так, может быть, афганцы готовят мне западню?
Я быстро овладел собой и снисходительно ответил в тон моей собеседнице:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Абдуррахман заговорил с ним как с хорошим знакомым:
— А, молла каландар... Как настроение?
Тон, каким заговорил Абдуррахман, явно не понравился дервишу. Недовольно нахмурясь, он ответил:
— У каландара не бывает настроения. Если хочешь, спроси его о здоровье.
— Почему не бывает настроения? Разве можно жить без настроения?
— Можно! — Дервиш говорил уверенно. — Настроение рождает низкие чувства, невзыскательность. Преданный слуга аллаха не должен, гоняясь за мимолетным,
богопротивным увлечением, осквернять свою совесть. И без того в мире много грязи!
Абдуррахман замолчал.
Дервиш прочитал нам краткую лекцию об Алишере Навои. С присущей людям Востока слащавостью рассказал, что Навои родился в Герате почти полтысячи лет назад; что в то время в Герате были огромные медресе и библиотеки, жили знаменитые ученые и поэты; что Навои покровительствовал им; что и сам он создал бессмертные произведения. А в конце рассказа стихами
Навои подтвердил свои слова о настроении: Проводишь время праздно ты, в распутстве и пирах, И сам достоинство свое затаптываешь в прах, Из чаши блуда жадно пьешь и не упьешься всласть, Поправ законность, ты возвел в закон единый — страсть.
Во имя прихоти ты все и всех повергнешь ниц, И нет на пиршествах твоих излишествам границ, И все, кто в блуде и пирах с тобой проводит дни, И юноши и старики, — собаки все они.
Красноречие дервиша, по правде говоря, удивило меня. По внешнему виду это был бродяга, обивающий чужие пороги, и трудно было предположить, что в голове у него есть хоть зернышко ума. Но в словах, сказанных им, в его ответах было нечто от высшей мудрости, недоступной уму рядового, жалкого дервиша. Когда мы вышли из мавзолея, я начал внимательнее присматриваться к нему. Он также пристально поглядел на меня. Затем, с видом ценящего свое достоинство человека, спокойно, без тени смущения, спросил:
— Вы тоже из Герата?
— Нет, из Индии. Приехал повидать эти места. Такой же мусульманин, как и вы.
— Как я? —Дервиш недовольно приподнял густые брови. — Нет, нашего мусульманства вы не выдержите.
— Почему?
— Потому что я навсегда отрешился от того мира. Будь он проклят! Только и слышишь свист плетей. Только и видишь разврат, бесчестие... Нет бескорыстия, чистосердечия, простодушия. Единственное украшение Жизни — звон монет. И честью не дорожат, и терпение не ценят. Какой же это мир?
— Что же, разве эти развалины лучше?
— Конечно, лучше... Глаз моих не ест дым печали, окутавший все окружающее, ушей моих не тревожат стенания, рвущиеся из самой глубины слабосильных душ несчастных людей. Чая»ы нет, обуви нет... Желудок сегодня полон, а два дня голоден... Это верно... Зато совесть моя чиста. Этого для меня достаточно. Быть может, вы в душе смеетесь надо мной. Наверно, говорите: «Дервиш... Безумец... Невежда...» Смейтесь, вы имеете на это право. Я тоже смеюсь, смеюсь над развратом» бесчестием, гнусностью. Аллах милосерд, рано или поздно он оценит старания своих преданных рабов!
От волнения глаза дервиша налились кровью. Я пожалел в душе, что заставил его разговориться. Но какой силой обладает твердая вера! Попробуйте уговорить этого безумца, что он тратит впустую свой ум, что собственноручно рубит под корень свою и без того горькую судьбину!
Мы направились к другой гробнице. Дервиш на ходу объяснил нам, что в той гробнице похоронен Абдуррах-ман Джами; что он также жил в Герате в одно время с Навои; что он был человеколюбивым поэтом и ученым, В тени гробницы, на старой кошме, валялось пять-шесть толстых томов. Я искоса поглядел на них и спросил дервиша:
— Эти книги вы сами читаете?
Дервиш нагнулся и поднял один из томов, взглянул на заглавный лист. Затем протянул мне:
— Возьмите... Откройте на любой странице. Прочитайте первую строку, а я продолжу остальное...
Мне, признаться, не хотелось дотрагиваться до книги. В ее складках, быть может, сохранились болезнетворные бациллы бог весть какой давности. Но дервиш не отставал, сунул мне в руки книгу. Я открыл ее на первой попавшейся странице и прочитал:
Ты у народа взял иглу — не позабудь вернуть.
Дервиш, не задумываясь, прочитал на память следующую строку:
Она — кинжал, и грудь твою пронзит когда-нибудь.
Я открыл одну из следующих страниц и прочитал наугад:
О Навои! Вот мира существо!..
Дервиш продолжал:
Неверность и жестокость — суть его. Будь верным, но о верности забудь. Коль хочешь быть богатым, бедным будь.
Я вернул дервишу книгу и польстил его самолюбию:
— Мархаба! Афарин! Молодец! Замечательно!
В это время откуда-то появились еще двое бродяг. Один из них, необычайно оригинального вида, очень пригодился бы для моих мемуаров. Иссиня-черные волосы покрывали его плечи. Борода, усы росли так густо, что тонкие губы чуть виднелись еле заметной красной полоской. Широкая грудь также вея заросла волосами. Одежда состояла из одних заплат. На поясе висели дер-вишская тыква и- еще какой-то скарб. Ноги, покрытые струпьями и грязью, были босы. В руках — блестящий топор.
Я достал было аппарат, чтобы сфотографировать бродягу, но старый дервиш поспешно удержал меня:
— Уберите! Не кощунствуйте!
Костлявые пальцы дервиша впились в мою руку, а его глухой, дрожащий голос заполнил мой слух. Только теперь я почувствовал, что попал в совершенно иной мир.
Мне почти неделю пришлось пробыть в Герате в ожидании, пока Асадулла-хан вернется из Меймене. Разумеется, я не терял это время зря. Встретился с хакимом, принял меры к тому, чтобы наладить доставку оружия в Туркестан. А сегодня решил встретиться с туркменскими ханами, приехавшими из Пендинского оазиса.
...Мы с капитаном Дейли вышли из дому поздно вечером, когда наступило время последнего намаза. Вокруг было пусто. Город уже спал, всюду стояла мертвая тишина. Мы шли медленно, желая подышать свежим воздухом. Жара, по сравнению с дневной, несколько спала, но до сих пор еще было душно, ветра не было. Яркие
звезды свидетельствовали, что и завтрашний день будет знойным. Нас встретил младший брат Абдуррахмана. Он провел меня в ту комнату, где находились гости. Я был поражен артистическим талантом Абдуррахмана: при виде меня он вскочил с места, кинулся ко мне и начал обнимать, словно после долгой разлуки.
Я познакомился с гостями. У одного была густая седая борода почти во всю грудь, карие глаза, горбатый нос и большое брюхо. Его называли Ялкап-баем. Второй — кривой на один глаз, со сморщенным, как старая дынная корка, крохотным личиком, безбородый, приземистый. Я увидел его впервые, но кое-что о нем уже знал. Это был один из доверенных Абдуррахмана, работавший среди пендинских туркмен. Внешне невзрачный, он был себе на уме и мастерски справлялся с самыми трудными заданиями. Нам он был известен под кличкой «Пендинец», а в народе его звали Караджа-мол-ла. Он и вправду был мулла, хорошо знал религиозные догмы мусульманства.
Как было условлено, я назвался паломником, не сегодня-завтра направляющимся в Бухару. Абдуррахман добавил, что родом я араб и в последнее время обучаю в Бухаре талибов.
Ялкап-бай сидел важно, тяжело дышал, ковырял в зубах деревянной спичкой. Он не смотрел на меня и почти не слушал. Но Караджа-молла прямо пожирал меня своим единственным глазом. Мне показалось даже, что он поглядывает на меня с подозрением.
Абдуррахман быстро перевел разговор в желательное для нас русло. Горячо, точно сообщая необычайную новость, объяснил, что гости приехали из Пендинского оазиса, что они рассказывают весьма интересные вещи о распрях между большевиками и меньшевиками. Я немедленно включился в беседу и задал вопрос Ялкап-баю: какая разница между большевиками и меньшевиками? Он промолчал, покосившись на Караджа-моллу. Мулла перехватил его взгляд и начал выказывать свое красноречие:
— Между большевиками и меньшевиками, таксыр, разница как между небом и землей. Большевики... они настоящие мятежники. Бога не признают, ханам-сердарам не подчиняются. Только и знают, что грабить да убивать... А меньшевики — не такие. Они народа не трогают, единственный их враг—большевики. После того как меньшевики прогонят большевиков, они по своей воле уйдут. Туркмены останутся сами по себе. Не так ли, бай-ага?
Ялкап-бай устало вздохнул и качнул головой:
-Да...
Перебирая неторопливо четки, я усмехнулся:
— Э, не знаю... Оставят ли вас русские? И большевики и меньшевики — все они гяуры. Когда речь пойдет о мусульманах, они договорятся. И потом, я не думаю, чтобы в нынешнее время легко было остаться самим по себе. Снова начнутся старые междоусобицы. Не лучше ли воспользоваться моментом и попробовать опереться на одно мусульманское государство, вроде Афганистана? Русский мусульманину не попутчик!
Мои слова, как видно, пришлись по сердцу Ялкап-баю. Потупив глаза, он то и дело одобрительно кивал головой. Я думал, что теперь-то он непременно заговорит. Нет, опять промолчал и опять искоса взглянул на Караджа-моллу. Я начал испытывать раздражение. Вот тупоумец!
Абдуррахман, видимо, понял, что я недоволен его высоким гостем. Он попытался пришпорить бая:
— Говорят, район Пенде когда-то принадлежал Афганистану. Это так, бай-ага?
— Да.
— Потом русские его завоевали?
— Да.
— Значит, люди с надеждой глядят в эту сторону?
— Да.
Я чуть не прыснул со смеху. О боже праведный! Неужели этот тупица руководит людьми? По совести говоря, если бы Абдуррахман не расхваливал до небес этого Ялкап-бая, я тут же, без лишних слов, встал бы и ушел. Не стал бы тратить на него ни минуты: Но Абдуррахман уверил меня, что это один из самых уважаемых
яшули в Пенде. Одних овец у него в песках пасется до двадцати тысяч голов. Ясно, что такой богач не может не обладать и властью. Но как заставить говорить этого болвана?
Брат Абдуррахмана принес чай.
Караджа-молла пододвинул поближе подставленный ему чайник и вмешался в разговор:
— У нас, купец Абдуррахман, иные смотрят на юг, а иные смотрят на север.
Полное лицо бая залилось краской, будто затронули его больное место. Он отер большим платком пот с лица и грозно посмотрел на Караджа-моллу:
— Не болтай, мулла! Мои люди на север не посмотрят!
Только теперь я почувствовал, как силен хан. Его безжизненные глаза вдруг вспыхнули пламенем, даже кадык на горле у него затрясся. А в голосе послышалось завывание зимней вьюги.
Караджа-молла сразу притих, его крошечная фигурка сжалась еще больше. Он заговорил заискивающе:
— Верно говорите, бай-ага. Наши люди на север не посмотрят. Я говорил о соседях. — Мулла перевел на меня свои хитрые глазки. — Для нас слово бай-аги — веление божье. Среди нас двуличных не может быть.
Бай почесал свой толстый, как бревно, затылок и важно откашлялся.
Я продолжил беседу:
— Значит, ваши люди хотели бы жить под защитой афганцев?
— Это было бы лучше всего! — снова заговорил Караджа-молла.—Сейчас уже почти половина наших людей живет по эту сторону границы, на афганской земле. Разумеется, и нам хотелось бы жить вместе с мусульманами. Но как объединиться? К кому обратиться?
— Обратитесь к хакиму. Говорят, Асадулла-хан приехал. Соберитесь все и идите к нему на поклон, скажите, что нуждаетесь в покровительстве афганского эмира...
Бай наконец поднял на меня глаза и уверенно сказал:
— Разумные слова... Правду вы говорите! Мы так и сделаем!
Когда время подошло к одиннадцати, я распрощался с туркменами и прошел в гостиную Абдуррахмана. Почти сейчас же пришел и он сам. Мы выпили по бокалу холодного вина, и нам стало немного легче. Эту ночь мы условились провести у Секине-ханум, чтобы хоть на время отвлечься от бесконечных забот. Я был уже один раз у нее в доме и не жалел, что посетил ее. Секине-ханум была гостеприимна и жизнерадостна. Она играла на таре, пела и танцевала. К тому же обладала приятной внешностью. Хотя ей было уже за сорок, она еще не потеряла обаяния: была подвижна, весела, нежна. Абдуррахман уже давно был с нею в близких отношениях. Секине-ханум охотно принимала его у себя в доме. Принимала поздно ночью, тайком, со множеством предосторожностей. Абдуррахман доверял ей, проводил у нее весь свой досуг.
Иногда я задаю сам себе вопрос: чего в мире больше— тайных или явных дел? Вероятно, тайных больше. Только мы не всегда можем раскрыть их. Поэтому и кажется, что их мало, что они редки. В действительности же весь земной шар — сплошной клубок тайн. Один бог знает, сколько нитей в этом клубке. Казалось бы, какие тайны могут быть у Абдуррахмана? Купец! Его занятие — покупать и продавать. И все! Но нет, не все... Мне не к чему говорить о тех его больших делах, какие он совершает в глубочайшей тайне. Но вот его повседневная, домашняя жизнь. У него есть жена, с которой он состоит в формальном — так сказать, законном — браке. Это Зинат-ханум. А сколько у него жен неузаконенных? Знает ли счет им кто-нибудь, кроме самого Абдуррахмана? О том, что у него в Карачи есть вторая жена, знают самое большее трое-четверо. Ну, допустим, десять человек... А кто видел его наложницу в Мешхеде? А кто сосчитал, сколько дверей в самом Герате, куда он входит тайно, после того как люди улягутся спать? Не знаю... Я знал только одну из этих дверей. Это была дверь дома Секине-ханум...
Секине-ханум приняла нас, как всегда, радушно, с распростертыми объятиями. Я вручил ей специально привезенный из Мешхеда подарок, и она с радостью приняла его. На ней было сшитое из зеленого шелка
сари — одежда индийских женщин. Может быть, оттого она показалась мне несколько выше ростом и стройнее, чем прежде. Волосы и даже ресницы у нее были подчернены сурьмой, пальцы рук, запястья — в драгоценных кольцах и браслетах. Признаться по правде, ни сурьма, ни румяна ей не шли, они только, искажали ее природную красоту. Да и к чему красивым женщинам искусственные прикрасы? Разве может заемная красота спорить с естественной?
Секине-ханум пригласила нас в дальние покои. Обширный зал был специально предназначен для пиршеств и веселья. На плотные афганские ковры были постланы изящные туркменские коврики. Поверх них были разбросаны мягкие тюфяки, большие и маленькие бархатные подушки. Суфра ' посредине была уставлена подносами со всевозможными сладостями. К деревянной тахте в дальнем углу были прислонены тар и домбра.
Как только мы вошли, Секине-ханум хлопнула в ладоши и воскликнула:
— Закройте глаза!
Мы зажмурились. Спустя мгновение опять послышался тот же веселый голос:
— Откройте глаза!
Со смехом мы открыли глаза. Прямо перед нами, потупясь в застенчивой улыбке, стояла стройная, красивая женщина средних лет.
Секине-ханум познакомила нас:
— Нергиз-ханум! Первая после меня красавица в Герате!
Мы пожали ей руку.
Нергиз-ханум понравилась мне с первого взгляда. Ее естественная, сердечная улыбка, ее манера в разговоре смущенно потуплять голубые глаза невольно вызывали симпатию. По сравнению с Секине-ханум она была моложе, изящнее, нежнее.
Пирушка началась. Вино и коньяк подняли настроение, все оживились. Секине-ханум взяла в руки тар, а Нергиз — домбру. Послышалась своеобразная восточная мелодия. Честно говоря, я не испытывал особого удовольствия от этой музыки, но делал вид, что слушаю с интересом, и после каждого номера награждал испол-
нительниц одобрительными возгласами. Потом Секине-ханум запела вполголоса. Сначала она спела индийскую песню, затем несколько афганских. А под конец исполнила две-три персидские народные песни. От пения перешли к танцам. Я чувствовал себя превосходно. Теперь мне хотелось поближе подсесть к Нергиз, поговорить с нею наедине. Секине-ханум, должно быть, по моим глазам прочитала желание, проснувшееся во мне, схватила Абдуррахмана за руки и сказала, увлекая его в другую комнату:
— Я купила нынче изумительную вещь. Если не испугаешься цены — пойдем, покажу.
Шел третий час ночи. У меня не хватало уже ни времени, ни терпения соблюдать ложную скромность. И вообще нужна ли она?
Делая вид, что я совсем опьянел, я без дальних церемоний схватил Нергиз за руку. Она вздрогнула всем телом, словно по нему пробежал электрический ток. Потом внимательно посмотрела на меня и снисходительно улыбнулась:
— Вы хоть спросили бы, кто я такая, господин полковник!
Признаться, я не ожидал такого обращения — «господин полковник»... И это было сказано так уверенно, что не оставалось места ни для каких уверток. Боже праведный! Откуда она меня знает? Неужели Абдуррах-ман допустил оплошность в разговоре с Секине-ханум? Нет, это невозможно! Так, может быть, афганцы готовят мне западню?
Я быстро овладел собой и снисходительно ответил в тон моей собеседнице:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43