В городе у него есть шанс устроить свою судьбу, нужно лишь не упустить его, схватить удачу за хвост, вскочить на подножку уходящего поезда под названием, - будущее.
Такие мысли приходили в голову в редкие минуты просветления, когда он на время сбрасывал груз свалившегося на него несчастья и мог адекватно воспринимать окружающее. Но проблески сознания были так коротки, а следом наступала такая долгая тьма, что спасти его могло только чудо, если судьба решит наконец-то стать к нему чуточку более благосклонной. Но ей нужно было поспешить, пока разум Никанора подавал признаки жизни, находясь уже на грани, за которой темная, бездонная пропасть, под названием безумие.
И все-таки судьба смилостивилась над ним, устроив дальнейшую жизнь. В один из ставших в последнее время такими редкими периодов просветления, ноги принесли его к зданию, целому комплексу зданий, окруженных бетонным забором с колючей проволокой на верху. Секретный институт и при нем военный завод, где предстояло Никанорычу нести всю жизнь нелегкое бремя по охране государственных тайн.
Ноги принесли его к проходной, куда спешили люди в обоих направлениях. Строгие дядьки в форме военного образца, преисполненные важности, с умными и несколько высокомерным лицами, придирчиво проверяли документы, переводя взгляд с предъявленного для проверки пропуска на лицо его обладателя и обратно, словно пытаясь уловить следы подмены, выявить замаскированного под простого советского труженика, западного шпиона. Многие тысячи их, если верить газетным передовицам, рыскали по просторам молодой советской страны, вынюхивая ее тайны, строя козни, устраивая диверсии и саботажи, делая все возможное и невозможное для того, чтобы навредить стране победившего пролетариата. И люди в мундирах, эти стражи государственности, находятся в первых рядах борцов с происками злобствующего неприятеля, не сумевшего победить советскую страну силой оружия и поэтому избравшего иную тактику. Именно от их рвения и самоотверженности в работе, в немалой степени зависит стабильность и процветание многомиллионной державы. И поэтому они делали все, что было в их силах, чтобы выявить возможного врага, предателя, или диверсанта. Именно поэтому так тщательно рылись в сумках спешащих с объекта, или на объект, людей, в рьяном служении Отечеству, подозревая в предательстве и измене, чуть ли не весь род человеческий.
Наблюдать за тем, как они сноровисто и толково делают свое дело, было сущим удовольствием. Никанор напрочь позабыл про безумие, державшее его крепко-накрепко в объятиях, последние несколько дней. В голове нарождалась, но все еще никак не могла оформиться мысль о будущем. Казалось вот она, рядом, стоит только протянуть руку и ухватить ее за хвост, но всякий раз она легко ускользала прочь, к превеликому его огорчению. А Никанор все стоял и смотрел, уверенный в том, что мысль, от которой зависит его будущее, устанет прятаться, и сама откроется ему, и уж тогда-то все непременно станет на свои места, и жизнь вновь обретет, утерянный смысл.
Человек, наблюдающий за работой охранников секретного объекта, в смутное время, когда толпы шпонов наводнили страну, не мог, остаться незамеченным. Уже в первые минуты стояния, он был взят на заметку бдительной охраной. Еще пять минут спустя о странном соглядатае, вероятном агенте вражеской разведки, было доложено начальству, и вскоре возле деревенского паренька, остановилась черная волга с непроглядно темными стеклами. Вышедшие из нее солидные дядьки в черных, хорошего сукна и покроя костюмах, не терпящим возражений голосом, пригласили странного парня в машину, прокатиться с ними, на предмет выяснения некоторых, интересующих их обстоятельств.
А потом была мрачная комната с минимумом казенной мебели, лампой светящей прямо в глаза, и прикрученной к полу табуреткой. Уже с самого начала его дело попало в разряд неперспективных, никаким боком, и не под каким соусом, не подходил он к агентам иностранной разведки, даже самой захудалой, третьеразрядной страны, настолько был прост и открыт. Все было запротоколировано, тщательнейшим образом проверено и перепроверено, вплоть до самых мельчайших подробностей. История жизни, была основательно изучена теми, кто по долгу службы, занимался его делом.
Вскоре на него махнули рукой, так и не сумев прилепить ярлык врага народа, хотя в те смутные времена заслужить столь «почетное» звание, было проще простого.
Миллионы людей с намертво прилепленным клеймом шпиона и предателя, заполняли спешно понастроенные по всей стране лагеря. Именно руками таких вот «врагов», возводились все великие и грандиозные стройки того времени, цинично прикрытые властью званием ударных, комсомольско-молодежных, и прочей идеологической ерундой, призванной скрыть чудовищный факт существования в советской стране, беспрецедентной по количеству, армии врагов. Тысячи и тысячи ежедневно гибли в лагерях и пересыльных пунктах от голода, болезней, побоев и издевательств. Но, не смотря на это, не сокращались их ряды, более того, полнились день ото дня опережающими смертность темпами, когда взамен одного умершего, страна получала двух новых, заклейменных позорной статьей врага народа.
Никанорыча подобная участь миновала во многом благодаря простоте, граничащей с откровенной глупостью, тщедушности организма, и самого что ни на есть, пролетарского происхождения. Шишигино числилось в разряде зажиточных сел, и советская власть с неодобрением косилась в ее сторону, все время, пытаясь принять к жителям меры, призванные раз и навсегда навести там порядок. Сельчан спасало только то обстоятельство, что до деревни добраться не просто, а большую часть года вообще невозможно. К тому же у новой власти всегда находились дела и заботы поважнее, чем возня с расположенной где-то у черта на куличках, деревней.
Сельчан пока не трогали, не было в том особой нужды, к тому же в деревне работала группа городских коммунистов, что при поддержке местной бедноты, которая есть даже в таком богатом селении как Шишигино, и сама в состоянии навести должный порядок. Им поручено партией, внедрить твердой рукой в непролазной глуши Советскую власть. Ну, а ежели у них что-то не заладится и потребуется помощь, то тогда городские товарищи не откажут в просьбе, в чем бы она не заключалась.
Работа в селе идет полным ходом, об этом имеется пухлая папка с донесениями о проделанной работе. Имеется и еще одна, весьма пухлая папка, в которой собраны досье на всех жителей деревни, начиная от самых сопливых ее представителей, заканчивая убеленными сединами старцами. Каждый был удостоен своей странички, предоставленной на рассмотрение новой власти. Те же, кто, по мнению городских комиссаров обосновавшихся в деревне, был явным кандидатом на отправку в один из многочисленных лагерей, или на великие стройки социализма, удостоились не одного, а даже нескольких листов, исписанных убористым почерком. В этих листах, помимо метрических данных, и содержался подробный перечень хозяйства, которым владели кандидаты во враги народа. Так, на всякий случай. Чтобы когда его хозяева отправятся за свои прегрешения в места не столь отдаленные, ничего из нажитого ими добра не пропало, не уплыло в чужие лапы, миновав алчущие и загребущие руки советского государства.
Но Никанорыч не удостоился подобной чести. Данные о нем заняли всего несколько строк на листе, настолько чист и прозрачен он был для новой власти. Он принадлежал к той редкой группе сельчан, что приняли советскую власть с распростертыми объятиями. Он был беден как церковная мышь, жил со старшим братом и сестрой в полусгнившей, покосившейся набок избе, перебиваясь случайными заработками, не утруждая себя постоянной работой, лишь бы не протянуть с голоду ног.
Его сестра Мария, была особой весьма легкого поведения, не обремененной комплексами. Она охотно раздвигала ноги перед каждым желающим, если он приносил выпивку и еду. Этим она и жила, делясь с братьями остатками.
Старший брат Епифан, был конченым алкоголиком, и целыми днями шатался по селу, выполняя по дворам всякую мелкую работу, где неизменной платой служили стакан самогона, да немного хлеба с салом.
Родителей своих, Никанор не знал, вернее не помнил. Отец, много лет назад по пьяному делу проверял расставленные в реке морды, на предмет добычи рыбы, главного блюда и источника финансовых поступлений семьи. Одну за другой доставал из камышей ловушки, вытряхивал на берег карасей, плотву, щучек и прочую плавникастую братию. Затем устанавливал металлические клетки обратно, не забывая время от времени прикладываться к припрятанной в лопухах бутылке ядреного и на редкость вонючего самогона собственного изготовления, секрет которого он унес в могилу.
В тот день, он так и не вернулся домой, как ни пришел, ни на следующий, ни в какой другой. То ли он перебрал самогона и отключившись упал в воду, где благополучно и захлебнулся, то ли причиной утопления стал солнечный удар, неизвестно. Спустя пару дней на берегу Епифан, нашел лишь горку протухшей рыбы, да припрятанную в лопухах бутылку, опорожненную до половины.
Он не переживал особо по данному поводу, расчетливо подойдя к делу. Споро раскупорив недопитую сгинувшим папашей бутылку, выхлебал ее содержимое, ставшее еще ядренее и вонючее от долгого пребывания на солнце. Выпил, занюхал сивуху гниющей рыбой, а затем, отбросив в сторону рыбий хвост, отправился по своим незатейливым делам, сводившимся к извечным поискам выпивки. Совесть его была чиста, он даже был горд собою, что достойно помянул пропавшего папашу. Эту весть он и принес домой, куда приполз поздно ночью, изрядно накушавшись самогона за день, оказавшимся для него на редкость удачным.
Папашу Никанора, так и не нашли, да и по правде говоря, никто и не собирался его искать. Сдох так сдох, одним алкоголиком и тунеядцем меньше, только и всего. Никто не опечалился его исчезновением, никто и не возрадовался, возможно, только речные раки, да хищная рыба, на долю которой нежданно-негаданно привалило изысканное угощение.
Никанор иногда без злобы и злорадства думал об этом, посмеиваясь про себя, представляя, какие рожи были у пожиравших папашу тварей в момент трапезы. Уж очень был проспиртован папаша, до самых костей. Они потом, наверное, неделю с выпученными глазами ползали по дну, отрыгивая застарелым перегаром.
Никто в доме Никанора не опечалился из-за исчезновения отца, у каждого были свои заботы, схожие по сути, где бы достать выпить и закусить. Лучше всего это получалось у Марии, которая уже лет с 10, раздвигала ноги и с удовольствием укладывалась под любого, кто готов поделиться с ней, выпивкой и закуской. Желающих накормить смазливую бабенку, было хоть отбавляй. И Машка не бедствовала, жила в полном ладу с душой и совестью, всегда сытая и пьяная, подкармливая братьев и делясь спиртным с непутевой мамашей.
Мамаша была и сама не прочь подзаработать на выпивку и хлеб древнейшим ремеслом, но, увы, беспробудное пьянство рано состарило ее, и вывело в тираж. Хотя годами она была не так уж стара, а в молодости была довольно привлекательной особой, ее то красоту и наследовала непутевая дочь Машка. В молодости она была весьма пригожа и лицом, и телом, но извечное пьянство за какой-то десяток лет превратило некогда аппетитное и желанное тело, в сморщенную тушку, а лицо приобрело немыслимый вид из-за пьяных мешков под глазами, да постоянных синяков, коими не уставал награждать ее благоверный, большой любитель по пьяной лавочке распускать руки.
От него частенько перепадало и Никанору, и брату, за любую, даже ничтожную провинность, а чаще просто так. Не трогал отец только Машку, которую по-своему любил, тем более что она всегда выручала его в трудную минуту. Когда куском хлеба, а когда и стаканом самогона, когда папаше не удавалось достать ни того, ни другого.
Поскольку папаша был пьян постоянно, это было его привычным состоянием, то и тумаки раздавал домочадцам, регулярно. Никанор практически не ночевал дома, разве только зимой, в самые лютые морозы, предпочитая проводить ночи в сарае, среди мусора и грязи, но в тишине и безопасности. Не застав его дома, отец отвешивал тумаков брательнику, а когда и тот отсутствовал по причине пьянки, и лежки под чьим-нибудь забором, его злоба вымещалась на жене, вечно пьяной, грязной и ободранной. Потому-то и не сходили с ее лица следы мужниной заботы, ставшие со временем неотъемлемой частью туалета, такой же привычной, как платье.
Отвесив супруге изрядных тумаков, папаша тащил ее в спальню, где они бурно совокуплялись, визжа на весь дом. А потом, обнявшись, забывались в алкогольном забытье, до наступления нового, серого и безрадостного дня, пронизанного одной мыслью, где достать денег на опохмелку.
После смерти отца, мать осталась без мужского внимания, ибо во всей деревне, даже среди закоренелых алкашей, не находилось желающих заняться с ней сексом, даже если им за это заплатить, или налить. Бурная жизнь сильно, очень сильно потрепала ее, безнадежно списав в утиль в то самое время, когда большинство женщин переживают второе рождение, теперь уже зрелой, бабьей красоты, настоящей, пришедшей на смену девичьему пустоцвету.
Она стала никому не нужной. Ей хотелось выть от тоски. Она с умилением вспоминала мужа, напрочь позабыв про ежедневные побои. Память сохранила в пропитанных сивушным перегаром мозгах, лишь воспоминания о бурных ночах, проведенных вместе. Незабываемые ночи остались в прошлом и уже никогда не смогут повториться. От осознания того факта, что теперь она не нужна ни одной особи мужского пола, она просто сходила с ума. И хотя она и прежде пила много и часто, теперь ежедневно напивалась до бесчувствия, до падения на грязный, много лет немытый пол.
Пробуждение и снова пьянка до полной отключки. И так каждый день. Она практически ничего не ела, не было времени на это. Долго так продолжаться не могло, и без того разрушенный беспробудным пьянством организм, стал разваливаться прямо на глазах, постоянно давая сбои. Не прошло и месяца, с начала страшного запоя, как она сгорела от самогона, и в один из дней просто не встала с грязного заплеванного пола. Еще пару дней провалялась она посреди избы, пока до деток не дошло, что ей пришел конец. Они наспех зарыли ее на сельском кладбище, приладив на могильный бугор, грубо сколоченный крест, с написанным на нем химическим карандашом, именем покойной.
Никанор тоже, глядя на брата и сестру, с малых лет пристрастился к выпивке и привык к постоянному чувству голода. Быть может, именно поэтому из него вырос некрасивый и невзрачный, тщедушный хлопец, с трудом научившийся читать и писать, имея слабенькую тройку по предметам, которые, у одноклассников, отскакивали от зубов. Он не хотел, да и не умел учиться, он бы уже давно бросил и школу, и эти дурацкие учебники, если бы не одно, но… Советская власть твердо решила дать образование всем без исключения членам общества. Ссориться с властью он не имел ни малейшего желания, а потому ежедневно, превозмогая себя, продолжал посещать сельскую школу. Стиснув зубы стоически переносил насмешки и издевательства, не в силах ответить из-за своей тщедушности, проклиная школу, мечтая о том дне, когда ее закончит.
Потихоньку, со скрипом, переводили его из класса в класс, ставя тройки по всем предметам, балл невероятно высокий для его знаний. Оставлять его на второй год не имело смысла, все равно из этого ничего путного не выйдет, а вот испортить школьные показатели и лишиться за это премий и доплат, было вполне реально.
Так и перекатывался он из класса в класс, пока однажды, как-то незаметно для себя, завершил школьные мытарства, получив на руки заветную книжицу, - аттестат, в котором гордо и однообразно красовалась одна и та же отметка по всем предметам.
Была и еще одна причина, помимо боязни властей, по которой он продолжал посещать школу. Служба в армии, на которую он возлагал такие надежды, считая ее панацеей, единственным способом решения всех проблем.
Сестра и брат Никанора, с восторгом приняли советскую власть, подарившую им смысл существования. Теперь им не нужно было весь день вертеться в поисках выпивки и жратвы. Новая власть дала им и то, и другое, в неограниченном количестве, не обременяя их взамен, какой-либо работой.
У брата отпала нужда подрабатывать на селе, в надежде заработать на выпивку и постоянно унижаться перед сельчанами. Советская власть научила его ходить по деревне гордо выпятив грудь и расправив плечи, с презрительным высокомерием поглядывая на тех, перед кем еще вчера он так унижался и лебезил, выклянчивая кусок хлеба, да стакан самогона. Теперь они, завидев его, гордо шествующего по деревне в кожаной куртке, с красной повязкой на рукаве, ломали шапки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143