Составленная сельскими мужиками писанина попадала на стол градоначальнику, в числе прочих, требующих непременного рассмотрения, бумаг.
Донесение из сельской глубинки прочитывалось в первую очередь. Во время прочтения сего шедевра писательской мысли, лицо районного главы морщилось, как от сильнейшей зубной боли. Большого начальник коробила не весть о безвременном исчезновении очередного безымянного лесничего, имени которого он до этого даже и не знал. Убивал высокого начальника стиль написания документа, его грамотность, а точнее полное отсутствие таковой. А иного и быть не могло, особенно если учесть, что авторами и составителями были малограмотные деревенские мужики, за плечами которых в лучшем случае пара классов сельской, церковно-приходской школы. Умение читать и писать было единственным обязательным условием для лиц, претендующих на место помощника лесничего. Районная власть предусмотрела и этот момент, словно заранее предугадав высокую смертность и текучесть кадров в лесном хозяйстве. И то, что неотесанным мужланам хоть иногда, но все же придется составлять бумагу об исчезнувшем начальнике.
Помощники лесничего гораздо меньше начальника, а потому на работе не горели, особой прыти не проявляли, оставив рвение для начальника. Они лишь выполняли его распоряжения и указания, и по возможности как можно медленнее, и неточно. Этим доводили непосредственного начальника до белого каления, заставляя его осыпать их самой грязной и непотребной бранью, подчас слышать которую не доводилось и людям, обитающим на дне общества.
Заслышав брань из уст любимого начальства, образованного умника могущего вести непринужденные беседы с любым высоким гостем, мужики только посмеивались в бороды. И назло ему, делали все еще хуже и медленнее, словно вознамерившись проверить, что сделает он, этот городской хлыщ, если его окончательно вывести из себя. Схватится за ружье, или нет, этот вопрос их интересовал больше всего.
И постоянно на него получали ответ. Хватался за ружье как миленький, когда мужики не в силах сдерживаться, бросали работу и уходили в избу пить квас. Оттуда, сквозь крепкие дубовые стены доносился их раскатистый, мужицкий смех. Закипевшее от бессильной ярости начальство хватало со стены ружье и патронташ с припасами и уходило в лес, в надежде словить кого-нибудь из сельчан, занимающихся незаконным промыслом. Вне закона была охота, расстановка капканов и силков, по несколько штук которых он находил практически каждый выход в лес, и безжалостно истреблял.
Но удача, как правило, оставляла его. Встреченные в лесу крестьяне занимались исключительно законным, не запрещенным властями делом, сбором грибов, ягод и лекарственных корешков. И хотя рожи у некоторых были самые что ни на есть разбойничьи, а глаза горели нездоровым, лихорадочным блеском беспрестанно шныряя по сторонам, и в их лукошках было не более пригоршни ягод, сделать он ничего не мог. Он был уверен, что где-нибудь поблизости, если хорошенько поискать, найдется ни одно припрятанное ружьишко. Причем недавно смазанное, заряженное и без сомнения принадлежащее этим странным, неестественным ягодникам и грибникам, с хищным, металлическим блеском в глазах.
Можно конечно поискать, пошарить в траве и кустах, и в случае удачи забрать ружьишко себе, поскольку оно непременно окажется бесхозным. Никто не признается, что это его ружье, иначе придется объясниться, что он с ним делает в лесу, вопреки установленным правилам, и что за подозрительные бурые пятна на куртке и штанах, так напоминающие пятна засохшей крови. Никому подобные объяснения не нужны, итог все равно один. Ружье будет конфисковано в соответствии с законом, а его хозяин заработает крупный штраф. Штраф настолько крупный, чтобы неповадно было в другой раз соваться в лес. На деньги уплаченные в качестве штрафа, можно купить в городе новое ружье, потому сельчане безропотно позволяли лесничему забрать и унести найденное оружие, отстаивать которое было себе дороже.
Лесничий любил неторопливо шарить по траве, по кустам, заглядывать на деревья, бросая быстрые взгляды в сторону подозрительных ягодников, которые как по команде, начинали кружить на одном месте, будто бы попалась им удивительная поляна, прямо-таки усыпанная залежами отборной лесной ягоды. И это их кружение вокруг да около, продолжалось ровно столько, сколько времени требовалось лесничему, чтобы найти спрятанное оружие, или дичь. Затем собрать все это, нагрузить на помощников, и удалиться восвояси, прошествовав мимо бросающих на него злобные взгляды мужиков. Он не мог отказать себе еще в одном маленьком удовольствии, с издевкой, заглянуть в не обремененные лесным урожаем, лукошки. Он готов был поспорить с кем угодно на месячное жалованье, что ягод там не прибавилось ни на горсть.
Заглянув мимоходом кому-нибудь в лукошко, презрительно фыркнув, в сопровождении нагруженных добычей помощников, лесничий возвращался в сторожку, где подчиненные сноровисто и деловито, занимались разделкой и приготовлением дичины. На сей раз не придуривались и делали все на совесть, ведь и им перепадал изрядный кусок с начальственного стола.
Можно было хоть каждый день баловаться дичиной, собирать потихонечку коллекцию из отобранных у мужиков ружей, если были бы помощники пошустрее да порасторопнее. С ними же все обстояло иначе. Лесничий частенько всерьез подумывал о том, что дернул его черт выбрать себе в помощники пусть и грамотных, а это основное условие для получения работы, но, наверное самых медлительных, ленивых и глупых, местных мужиков. Все, что ни поручал им сделать, делали через пень колоду, по возможности стараясь увильнуть от работы. Когда он звал их в лес, на облаву промышляющих браконьерством мужиков, они тотчас же находили занятие, активно начинали делать то, от чего совсем недавно отлынивали всеми возможными способами.
Лесничему не оставалось ничего другого, как ругнуться в сердцах отборным, витиеватым матом, плюнуть в сторону свалившихся на его голову охламонов, и, прихватив ружье, отправляться в лес, в одиночку. В одиночестве его пыл мгновенно иссякал. Иначе и быть не могло под сенью хмурых и темных, столетних сосен и берез, хранящих множество тайн, многие из которых печальные и кровавые. Много в лесу было болот, и иных гиблых мест, где сгинуть человеку бесследно, было проще простого. Сгинуть навечно, не оставив даже крохотного следа.
Побаивался лесничий во время одиночных вылазок в лес издеваться над мужиками, устраивать шмон и проверку. Старался в это время держаться от них подальше. Смелый в окружении помощников, становился серым, тихим и незаметным, оказавшись без них. По правде говоря, он бы вообще не ходил в лес в одиночку, но тогда бы пострадала его репутация, как беспощадного и бескомпромиссного борца с браконьерством. Помощникам только дай повод, тотчас растрезвонят по деревне о том, что начальник трус. Что без них и шагу ступить не может, лишившись их надежного плеча, предпочитает сиднем сидеть в сторожке, спрятавшись за крепкими, бревенчатыми стенами. В дальнейшем, нащупав слабину, вообще прекратят что-либо делать. Такого шанса он им дать не мог, поэтому, превозмогая страх и нежелание, ежедневно уходил в лес. В основном в одиночку и лишь изредка в сопровождении обалдуев помощников.
Оказавшись в лесу один, лесничий избегал встреч с мужиками, имеющими на него зуб, за его ревизии оружия и порчу браконьерского инвентаря, такого как силки и капканы. Оружие и предметы лова для многих сельчан были святыней, покушаться на которые кощунственное святотатство, с человеком способным на это, мужики поступали соответствующим образом.
Лесничий был прекрасно осведомлен о том, что здесь до него служили и другие, не менее, а возможно и более ретивые блюститель государственных интересов, и что ни один не ушел на пенсию по выслуге лет. Более того, вообще никто не ушел на пенсию. Слишком коротким был век лесничего в этих затерянных от мира, дремучих лесах. Они, как и он, работали с помощниками из местных, которые были также нерадивы и глупы, как и его собственные и всячески увиливали от своих обязанностей. Они тоже доводили начальство до белого каления, вынуждая выбираться в негостеприимный лес в одиночку, для поддержания дурацкой репутации на должном уровне. Но они были не столь хитры и изворотливы, как он, поэтому и прожили мало. Они и в одиночку не прекращали полицейских функций, разоружая мужиков, уверившись в собственном всевластии и безнаказанности.
Но вечно так продолжаться не могло. Места здесь дремучие и глухие, множество болот, и иных гиблых мест, словно специально разбросанных по лесу в таком количестве, чтобы в их глубине могли найти последний приют несговорчивые и вконец обнаглевшие товарищи. И как предполагал лесничий, многие из них не пустовали, заполненные людьми, в казенной форме.
Как все происходило на самом деле, он не знал. Это могли знать только мужики, с заросшими бородами лицами и звериным блеском в глазах, заставляющим невольно ежиться, даже когда он в окружении помощников, проводит очередной рейд против браконьеров. Они знают, наверняка, так как-либо сами участвовали, либо были свидетелями, либо слышали что-то обо всех этих темных делишках.
Они знают, но ничего не скажут. Они молчат. Они всегда молчат. И когда он рыщет по траве, шарит в кустах в поисках припрятанного оружия и дичины, и когда с гордо поднятой головой проходит мимо, ухмыляясь, и посмеиваясь над глупым мужичьем, решившим его перехитрить. Они молчат и ночью, чаще всего в полночь, или под утро, когда лесничий спит крепким сном, уносясь в мир цветных сновидений. Они молчат, но в полный голос говорят их ружья. Разом, со всех сторон. А потом все стихает, и ночные мстители также незаметно растворяются в заполонившей весь мир темноте, как и появились. И вновь тишина. Ничто не напоминает об их недавнем здесь присутствии. Разве что слегка примятая трава в десятке метров от забора, да горка стреляных гильз, да еще тишина после недавней канонады, становящаяся просто пронзительной. Да еще полное отсутствие стекол в жилище лесника, перебитая черепица на крыше, выщербены в столетних сосновых бревнах от застрявших пуль, да полное отсутствие сна у насмерть перепуганного лесного стража.
Хорошо, хоть красного петуха не пускали, не те времена. Боялись, что это не спишешь на несчастный случай, а значит неминуемое расследование, закручивание гаек и ворох иных проблем, которые никому не нужны. Это предупреждение, последнее китайское предупреждение. Сельчане делали два, в крайнем случае, три предупреждения, не больше. Затем на время наступало затишье. Сельчане выжидали реакции предупрежденного объекта. Примет ли намек к сведению, исправится ли, или же намек не пошел впрок.
Если урок не впрок и лесной служака вместо того, чтобы стать на путь исправления, начинал еще больше злобствовать, сельчане прибегали к крайней мере исправления непонятливого субъекта. Способ этот весьма жесткий и особо не афишировался. Просто лесничего, ушедшего очередной раз в лес в одиночку, подкарауливали где-нибудь у болота, или иного гиблого места. И там происходил последний, радикальный разговор, после которого одна из сторон, оказавшаяся в меньшинстве, а значит заранее обреченная на поражение, оказывалась на илистом и вязком дне болота, кормом для жаб, пиявок и прочей нечисти, обитающей в глухих и затхлых болотных глубинах.
Спустя пару-тройку дней, по заранее заведенному сценарию, начинались поисковые мероприятия. Все чисто формально, для отчетности, ибо никто не верил в положительный результат подобных поисков. О местонахождении пропавших мундиров и облаченных в них людей, могли бы многое рассказать жабы и пиявки, но не разумели люди их языка, да и тем до людей не было дела, кроме как в качестве закуски. Спустя несколько дней, из деревни уходило в районный центр, коряво составленное не особенно грамотными помощниками, специальное донесение. А по прошествии пары недель, в Шишигино прибывал новый ретивый служака в форме лесничего, и все начиналось по новой.
Лесничий, о котором идет речь, оказался хитрее и изворотливее своих предшественников, что и позволило ему продержаться в нарушение всяческих правил вместо обычных 2-3 лет, целую пятилетку. Он действовал иначе, чем его не всегда умные предшественники. Блуждая в одиночестве по лесу, он не рисовался, не выпендривался, не ходил гоголем. Он превращался в невидимку, маленькое серое существо, невидимое и неслышимое, но все видящее, и все подмечающее. И хотя его сторожку за это время уже трижды окрестили ночным огнем местные мужики, он продолжал свое дело, доводя местное население до сумеречного состояния.
Он был невидим и неслышим в лесу, но вездесущ и понятлив. Он выслеживал мужиков возвращающихся с охоты с добычей. Сопровождал их, незримо, незаметно, до выхода из леса, дабы убедиться в том, что добытая браконьером дичина не будет припрятана до лучших времен, а прямиком направится в жилище удачливого охотника. Убедившись в этом, приступал к финальной части плана.
Вернувшись обратно в сторожку, пинками поднимал дрыхнувших по обыкновению в его отсутствие, помощников. Застуканные на месте преступления, заспанные, с помятыми лицами, они нехотя тащились за ним. Утешала одна-единственная мысль, их старания и безвинные мучения все же окупятся, и наградой за их злоключения будет прекрасный мясной ужин, из заготовленной кем-то из сельчан, дичины.
Справедливости ради следует отметить, что начальник ни разу не погнал их в деревню порожняком. Каждый визит имел по завершению и дичь, недавно освежеванную и разделанную, самогон в уплату штрафа, яйца, огурцы, картошка и много других съестных припасов, скрашивающих их существование. Если бы не обильная жратва и дармовая выпивка, они бы давно сбежали в город, на более сытные хлеба.
Они приходили и забирали у сельчан приготовленное к жарке или тушению мясо, чтобы приготовить его для себя. В спину им неслись беззвучные проклятия ограбленных хозяев, которые помощников не касались, а если и касались, то только вскользь. Вот лесничему, доставалось по полной программе. Если бы каждый, отпущенный в его сторону мат имел даже незначительный вес, от их количества, он превратился бы в расплющенную лепешку. На его счастья проклятия были всего лишь бессильным сотрясением воздуха, и ничем более.
Нагруженный добычей он уходил прочь, с тем, чтобы несколько дней спустя вновь навестить деревню и наказать очередного удачливого охотника, надолго испортить тому настроение, да и саму жизнь. Он не мог нарадоваться на придуманную им же методику, позволяющую безбедно жить, получать премии за отменную службу, подарки от начальства к праздникам. Она же позволила ему намного пережить предшественников, заправлявших здесь раньше.
Он уже настолько уверился в собственной безнаказанности, что всерьез вознамерился жить если не вечно, то по крайней мере достаточно для того, чтобы уйти на пенсию по выслуге лет, став первым и пожалуй единственным лесничим добившимся подобного в этих глухих местах.
Все казалось, говорило в пользу его теории, но однажды, уйдя один в лес, он больше не вернулся. Специалист по выслеживанию двуногой добычи, был кем-то выслежен и отловлен для серьезного разговора. О месте его последнего пристанища знал один лишь лес, да населяющие его твари, из тех, что плетут под его сенью, извечный хоровод жизни.
Прошли годы. Империя уступила окрестные леса помещикам, сделав их дворянской собственностью. Новые хозяева лесных угодий не преминули утвердить и еще более ужесточить имперские законы, касающиеся права собственности на лес. Они вообще запретили крестьянам заходить в лес по любой надобности. Все в лесу принадлежало помещику: и зверье, обитающее там, и ягоды-грибы, целебные травы-корешки. Даже валежник и хворост стали собственностью местного дворянчика, только он имел право распоряжаться и пользоваться богатствами леса. Ежели крестьянину охота получить что-нибудь из лесных даров, то, пожалуйста, плати.
Но крестьяне испокон веков привыкли брать все из леса даром, не взирая на его многочисленных хозяев и хозяйчиков. Кто бы это ни был, царь сидящий на троне в Москве за тридевять земель отсюда, или его холуи, князьки и бароны, ставшие велением царского указа, хозяевами леса. Окрестные леса с незапамятных времен, когда не было ни царей, ни князей, ни прочей знати и всем управлял Совет Мудрейших, принадлежали всем жителям деревни. В то время никому и в голову не приходила мысль устанавливать запреты на посещение леса. Лес, до последней ягоды и гриба, принадлежал всем, и это было непреложной истиной, с которой никто не спорил. Поэтому сельчане всегда плевали на запреты и препоны на пути в лес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143