Скоро польет, как из ведра, а немцы не захотят драться в грязи.
Вот уже шесть дней, как Вторая дивизия морской пехоты Соединенных Штатов застряла в Беллосских лесах к северу от кровавых полей сражений Шато-Тьерри. По приказу дивизия должна была удержать любыми средствами оборону до прихода подкрепления из американских и французских частей. Неделю назад наступление немцев было остановлено Первой и Второй дивизиями ценой огромных потерь со стороны американцев. Генерал Першинг по прозвищу «Блэк Джек – дубинка» – дал всем ясно понять, что эти люди не могли погибнуть зря.
– Вот как раз поэтому немцы и пойдут в контрнаступление! – сказал Франклин звенящим от волнения голосом. – Они всегда наступают, когда погода паршивая и мы думаем, что они окопались.
Прежде чем Монк успел возразить, в траншею проскользнул командир взвода, крепкий седой сержант – ветеран войны с Испанией.
– Ну что, парни, еще один дерьмовый денек в этой веселой стране? Есть добровольцы в разведку – посмотреть, что затевают ребята кайзера?
Франклин поднял руку.
– Запишите меня, Сардж.
«Будто старик Сардж сам не знает», – сердито подумал Монк.
С того дня, как их взвод вступил в боевые действия – а было это 6 декабря 1917 года, – Франклин Джефферсон добровольно вызывался выполнять все рискованные задания, которые предпринимало командование. Чудом ему удавалось выполнять их и возвращаться назад без единой царапины на своей когда-то белой коже горожанина. Для товарищей по взводу, суеверных, какими бывают только солдаты, он стал талисманом. Таким Монк его раньше никогда не знал.
Перерождение Франклина Джефферсона началось вскоре после того, как старый военный корабль «Гаттерас» отчалил от заросшего водорослями причала бруклинского военного порта. Судно не прошло и половины пути через штормовые волны Атлантики, а чуть ли не половина солдат дивизии уже страдала от мучительной морской болезни, которую еще тяжелее было переносить от непрерывного стона и визга металлической обшивки «Гаттераса», качавшегося по бесконечным волнам. Даже Монку, бывалому моряку, стало плохо. Но только не Франклину. Фрэнки, как его окрестили солдаты из роты «Браво», стал их ангелом-хранителем. Он выносил за ними подкладные судна и ночные горшки, менял простыни, стирал их промокшую от пота одежду. Он выслушивал самые сокровенные тайны больных, которые не сомневались, что скоро умрут, и даже ассистировал дивизионному хирургу во время операции аппендицита.
К тому времени, когда «Гаттерас» пристал в Гавре, у Франклина друзей было уже не сосчитать. Все знали о его происхождении, но если кто-то из чужих позволял себе обидное замечание в адрес Франклина, что, дескать, богатый мальчик решил поиграть в войну, его быстро ставили на место. Эти люди считали Фрэнки своим.
Монк никогда не предполагал, что Франклин может вести людей за собой. Но, когда рота прибыла на американские передовые позиции, люди старались держаться ближе к нему. Они слушали, что приказывают им офицеры, но, если раздавалась команда идти в атаку, поднимались только вслед за Франклином. Пока волна наступления американских войск катилась по Франции, с кровью отвоевывая у немцев милю за милей, о Франклине начали ходить настоящие легенды. В Сент-Амьене, где рота натолкнулась на ожесточенное сопротивление, он в одиночку бросился на наступающий немецкий танк, подорвал его гусеницы ручной гранатой, а затем покончил с его экипажем. В другой раз он, стоя на поле сражения, отстреливался от немцев, старавшихся уложить его и двоих раненых, которых он тащил в безопасное место.
Уже к началу весны рассказы о подобных подвигах были на устах всей дивизии. Но, когда солдаты подходили к нему с поздравлениями, Франклин смущался. Генерал «Блэк Джек» Першинг, лично награждая Франклина на поле битвы, говорил о его скромности. Другие считали его стеснительным. И только Монк, аккуратно заносивший в свой дневник записи как о сражениях, так и о необыкновенных подвигах своего друга, знал, что тогда, в военном порту Бруклина, Франклин сказал ему правду: он отправился на войну, чтобы испытать свою судьбу. Но, какая бы судьба ни была уготована Франклину, Монк был убежден, что жизнь его не закончится в кровавой грязи под небом чужой страны.
– Так, парни, все готовы?
Среди вызвавшихся сопровождать Франклина в разведку, охотников хватало. Каждый был уверен, что, пока он рядом с Джефферсоном, ничего плохого не случится.
– Заметно ли было какое-нибудь движение в их окопах, Сардж? – спросил Монк.
– Там тихо, как на кладбище, – отвечал ветеран. – Но надо выяснить, там ли еще эти ублюдки или они убрались ночью.
– Да там они, – проворчал Франклин, поправляя лямки своего вещмешка. – Просто спят долго.
– Если они спят, устроим им веселую побудку. Третьим в дозоре был девятнадцатилетний рядовой из Кентукки, парень с пожелтевшими и огрубелыми от работы на табачных плантациях руками. Солдаты так и прозвали его – Табачок.
– Не лезь в герои, – предупредил его сержант. – Просто доберись до того холма и посмотри. Если они в окопах, дай сигнал. Предоставь артиллерии сделать всю грязную работу.
– Раз старина Фрэнки с нами, то нам никакая артиллерия не нужна! – рассмеялся парень из Кентукки.
Трое разведчиков перелезли через заграждение и поползли по-пластунски через испещренное воронками поле, держа ружья у локтя. Метров через тридцать Франклин сделал знак остановиться.
– Тишина, – прошептал он.
– Точно. Хоть бы кто перднул, – согласился рядовой. – Может, подойти прямо к ним и постучаться в дверь?
– Поползем на холм, – твердо сказал Монк. Холм был на самом деле всего лишь большой кучей грязи, накопившейся на поле за четыре года беспрерывного обстрела. Дозорные залегли с одной ее стороны, затем медленно начали карабкаться вверх. Приподняв головы, они увидели немецкие траншеи всего метрах в двадцати впереди.
– Вот это да, – протянул солдат из Кентукки. – Они смылись.
Франклин приподнялся, чтобы лучше видеть. Траншеи были пусты.
– Не знаю, – тихо произнес он. – Если бы они ушли, мы бы услышали их ночью. Единственное место, куда они могли перейти – вот та роща. Но тогда без шума бы не обошлось.
– Ну, Фрэнки, слушай, если это так, мы сейчас пойдем и спокойно займем их норы.
Франклин нерешительно молчал. Неглубокие траншеи казались пустыми, но с вершины холма не все они были видны. Там могли еще прятаться люди.
– Нет!
Окрик Франклина раздался слишком поздно. Парень из Кентукки подал сигнал, и морские пехотинцы начали вылезать из своих окопов и побежали через поле, даже не пригибаясь к земле.
– Здесь что-то не так! – прокричал Франклин Монку.
Его слова прервал рядовой: чтобы лучше видеть, он поднимался над вершиной холма во весь рост.
– Эй, Табачок!!!
Рядовой поглядел на него сверху вниз, широко ухмыляясь. Он уже открыл рот, чтобы ответить, но вместо слов Франклин и Монк услышали резкий звук, как от удара хлыста. Солдат удивленно раскрыл глаза и схватился за горло, медленно падая на Франклина.
– Нет!
Франклин перевернул его на спину; руки стали скользкими от крови, хлеставшей из горла. Парень с ужасом смотрел на него, лихорадочно шевеля губами. Франклин взял его голову в свои ладони.
– Все будет хорошо! Я вытащу тебя отсюда, обещаю тебе!
В эту секунду тишина взорвалась артиллерийским огнем, стрельбой из пулеметов и карабинов. Франклин с Монком прижались спинами к насыпи из грязи, увлекая за собой тело мертвого пехотинца. Франклин оглянулся назад и глазам своим не поверил: солдаты морской пехоты – сначала поодиночке, потом целыми группами – падали на землю, сраженные снарядами и пулями.
«Я должен остановить это!»
– Оставайся здесь! – крикнул Монк, прижимая друга к земле. – Ты ничего не можешь сделать! Ничего!
Мак-Куин смотрел, как глаза Франклина стекленеют. Все время, до самого конца яростной схватки, он не отводил глаз от этого поля смерти, безотчетно чувствуя, что должен наконец испытать свою судьбу.
13
Триста жителей, остававшихся еще в деревне Сент-Эстас, в полутора километрах в тылу американских позиций, едва обратили внимание на обстрел. Уже годы жили они в условиях войны; за это время в деревне побывали и оставили свой след армии пяти стран.
Первыми промаршировали по древним булыжным мостовым Сент-Эстаса сыны Франции. Они шли на фронт, гордые и радостные, уверенные в своей непобедимости. Несколькими месяцами позже, когда из-за прибывающих с передовой раненых деревня превратилась в импровизированный полевой госпиталь, появились войска бельгийцев, а за ними – англичане и канадцы. Жители угрюмо смотрели, как все новые, свежие отряды с горнистами, волынщиками и барабанщиками проходят по каменному мосту через ручей и шагают по деревне, весело свистя выстроившимся вдоль улицы девушкам, выкрикивая ободряющие слова старикам и старушкам, безмолвно глядевшим на них из открытых окон затененных листвой домов. Все это жители Сент-Эстаса уже видели раньше, и солдаты неповинны были в том, что принимали их слезы за слезы радости и облегчения. Они не могли знать, что в их сияющих лицах жители видели не защитников, а лишь призраки сыновей, мужей и отцов.
Война долго щадила Сент-Эстас и пришла в деревню лишь на второй год. Осенью 1915 года лавина немецких войск, прорвав тридцатикилометровый участок фронта, захлестнула треть территории Франции. К октябрю сотни городов оказались под немецким игом. Но и теперь Сент-Эстас избежал опустошения. Раненые солдаты союзников, оставленные своими в деревне из-за нехватки транспорта для эвакуации, были быстро отправлены в немецкие лагеря для военнопленных. За одну ночь пустые кровати были заняты немецкими ранеными, и берлинское командование, как и до него – союзники, объявило Сент-Эстас зоной вне боевых действий.
Услышав об этом, жители крестились и безмолвно благодарили Бога. Оставшиеся в деревне здоровые мужчины продолжали работать на полях и пасти скот. То, что немцы требовали больше продуктов, казалось совсем недорогой ценой за мир и спокойствие. Женщины чувствовали еще меньше перемен. Как и прежде, надо было стирать простыни, менять повязки, накладывать шины на сломанные руки и ноги, быстро и умело выполнять указания военных врачей, правда, теперь уже немецких. Разница была в том, что глаза, смотревшие с кроватей и коек, принадлежали врагам. Однако спустя некоторое время женщины поняли, что страх и покорность этих молодых парней как две капли воды похожи на те, что они видели в глазах раненых солдат, лежавших здесь прежде.
С таким же стоицизмом встретил Сент-Эстас и войска американцев, когда 16 января оккупационная власть вновь сменилась.
«Когда же это наконец кончится?»
Мишель Лекруа отошла от пациента и тревожно взглянула в окно: снова начиналась бомбардировка. Она была миниатюрной, стройной женщиной с пышной гривой рыжих волос, волнами спадающих на плечи. Хотя выступающие скулы Придавали ее лицу форму сердца, подбородок говорил о силе и решительности. Но особенно ярким и незабываемым делали ее облик темно-голубые глаза. Многие солдаты вздрагивали, когда всматривались в их глубину. Среди ужасов и кровопролития глаза Мишель Лекруа напоминали им о том, что в этом мире все же существует красота.
С тех пор как четыре года назад в Сент-Эстас начали привозить первых раненых, Мишель, тогда еще четырнадцатилетняя девочка, начала работать в этом импровизированном госпитале, устроенном на месте бывшего сырного склада. Она была дочерью французского фермера, чьи предки жили в деревне на протяжении многих поколений, и англичанки, оставившей свою родину ради мужчины, который не только любил ее, но и позволял ей беспрепятственно предаваться ее увлечению – ваянию.
Первое время Мишель была помощницей медсестры. Хотя еще на ферме ей довелось познать жестокость природы, кровавая бойня войны застала ее врасплох. Через ее руки проходили люди с оторванными руками и ногами, выбитыми глазами, страшными лицами-масками, изуродованными шрапнелью. Сначала она боялась подступиться к раненым, но, когда бои усилились, и поток раненых затопил госпиталь, Мишель заставила себя побороть страх. Военные врачи вместе с единственным доктором Сент-Эстаса едва справлялись, и Мишель стала ассистировать при операциях. К тому времени, когда ей исполнилось шестнадцать, она думала, что уже видела все зло и жестокость, которые только могут причинять друг другу мужчины.
Хотя Мишель днями была в госпитале, она умела сохранять внешнее спокойствие, и в ее глазах солдаты видели нежность и участие, дававшие, пусть и ненадолго, отдохновение среди адских страданий.
Но это спокойствие давалось Мишель дорогой ценой. По ночам ее преследовали кошмары. Переполненная и потрясенная происходившим вокруг нее, она, улучив иногда драгоценную минуту, укрывалась от всех на поляне в лесу за деревенским прудом. Там, в полном одиночестве, склонив голову на сцепленные у колен руки, она думала о страшных потерях, свидетелем которых становилась каждый день.
Мишель страстно желала излить кому-нибудь свою душу, мечтала, чтобы чьи-то сильные руки обняли ее и кто-то прошептал ей, что она не одинока. Но из самозащиты она уходила от всех попыток солдат ухаживать за ней, хотя многие из них были веселы и недурны собой. Ей достаточно было бросить взгляд на одну из коек, чтобы увидеть, во что неизбежно превратится ее предполагаемый возлюбленный.
– Э, да ты холодная, как ледышка. Что случилось? Мишель посмотрела на лежащего в кровати солдата, который, улыбаясь во весь рот, держал ее руку в своей. Она прогнала тень со своего лица.
– Ничего. Совсем ничего, – беспечно произнесла она.
– Наверное, сегодня у меня удачный день, – сказал морской пехотинец. – Мы так долго держимся с тобой за руки, что нам уже пора обручиться.
Стекла в окнах задрожали от нового шквала стрельбы. Мишель невольно поежилась.
– Волноваться не о чем, – заверил ее солдат бодрым тоном бывалого вояки (хотя сам участвовал в одном-единственном бою). – Наверное, наши ребята решили, что пора потеснить старого Фрица ближе к Берлину.
Мишель подошла ближе к окну.
– Нет, не думаю.
– Как это? Чьи же тогда это орудия? Мишель обернулась к нему.
– Они принадлежат немцам. Поверьте мне, я слышала их достаточно, чтобы различать.
Она взглянула в простодушные глаза солдата, внезапно наполнившиеся страхом.
– Это контратака. Она все-таки началась.
Следующие двенадцать часов были самыми сумбурными из тех, что Мишель до сих пор пришлось пережить. Как только немцы прорвали оборону союзников, американские войска начали эвакуацию. Одна за другой пустели койки в госпитале. Были заняты все повозки, телеги, подводы – все, что еще оставалось в деревне. Мишель работала как одержимая, пытаясь сохранить хоть какой-то порядок в этой суматохе. Она решала, кто из раненых может покинуть госпиталь сам, а кому надо дождаться специального транспорта. Она объясняла еле державшимся на ногах солдатам, как менять повязки, и совала лекарства и бинты в их вещмешки.
– Не думайте, просто делайте, и все! – повторяла она снова и снова. – Если вы не будете обрабатывать рану и менять повязку, то в рану попадет инфекция. После этого начнется гангрена, и тогда ваш друг потеряет руку или ногу или даже погибнет!
Еще через несколько часов Сент-Эстас превратился в настоящий бедлам. Узкие улочки были запружены людьми, лошадьми, повозками, пробивающимися к горбатому мосту – единственному выходу на шоссе. Этому массовому бегству еще больше помешала страшная гроза. Под потоками холодного дождя подводы застревали в грязи. Напуганные громом и молнией лошади рвали сбрую, а люди, с руганью пытаясь удержать их, налегали на оси увязших в грязи колес.
Яростная канонада подгоняла бегущих. Те, кто раньше храбро утверждал, что американские ребята-пехотинцы отобьют атаку, теперь поникли: обстрел усиливался, все ближе приближаясь с каждым залпом. Настала минута, когда Мишель показалось, что над нею разверзлось небо. На окраине Сент-Эстаса появились первые раненые. Они брели в одиночку и группами, поддерживая друг друга, оборванные, сломленные призраки, ищущие приюта.
Увидев их, Мишель поспешно затолкала последних пациентов на оставшиеся повозки, побежала в госпиталь и принялась срывать с коек грязное постельное белье. К тому времени, когда первый солдат переступил, спотыкаясь, порог госпиталя, Мишель была в полной готовности. Только глубокая горечь поражения, застывшая на лице молодого морского пехотинца, застала ее врасплох. Надежды Мишель угасли: американцы не устояли. Немцы возвращались.
* * *
По иронии судьбы, жизнь им спасло как раз то, что они оказались на передовой, на склоне холма. Когда стрельба усилилась и из окопов появился первый немецкий пехотинец, Франклин пришел в себя и бросился к Монку, сталкивая его вниз с возвышенности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
Вот уже шесть дней, как Вторая дивизия морской пехоты Соединенных Штатов застряла в Беллосских лесах к северу от кровавых полей сражений Шато-Тьерри. По приказу дивизия должна была удержать любыми средствами оборону до прихода подкрепления из американских и французских частей. Неделю назад наступление немцев было остановлено Первой и Второй дивизиями ценой огромных потерь со стороны американцев. Генерал Першинг по прозвищу «Блэк Джек – дубинка» – дал всем ясно понять, что эти люди не могли погибнуть зря.
– Вот как раз поэтому немцы и пойдут в контрнаступление! – сказал Франклин звенящим от волнения голосом. – Они всегда наступают, когда погода паршивая и мы думаем, что они окопались.
Прежде чем Монк успел возразить, в траншею проскользнул командир взвода, крепкий седой сержант – ветеран войны с Испанией.
– Ну что, парни, еще один дерьмовый денек в этой веселой стране? Есть добровольцы в разведку – посмотреть, что затевают ребята кайзера?
Франклин поднял руку.
– Запишите меня, Сардж.
«Будто старик Сардж сам не знает», – сердито подумал Монк.
С того дня, как их взвод вступил в боевые действия – а было это 6 декабря 1917 года, – Франклин Джефферсон добровольно вызывался выполнять все рискованные задания, которые предпринимало командование. Чудом ему удавалось выполнять их и возвращаться назад без единой царапины на своей когда-то белой коже горожанина. Для товарищей по взводу, суеверных, какими бывают только солдаты, он стал талисманом. Таким Монк его раньше никогда не знал.
Перерождение Франклина Джефферсона началось вскоре после того, как старый военный корабль «Гаттерас» отчалил от заросшего водорослями причала бруклинского военного порта. Судно не прошло и половины пути через штормовые волны Атлантики, а чуть ли не половина солдат дивизии уже страдала от мучительной морской болезни, которую еще тяжелее было переносить от непрерывного стона и визга металлической обшивки «Гаттераса», качавшегося по бесконечным волнам. Даже Монку, бывалому моряку, стало плохо. Но только не Франклину. Фрэнки, как его окрестили солдаты из роты «Браво», стал их ангелом-хранителем. Он выносил за ними подкладные судна и ночные горшки, менял простыни, стирал их промокшую от пота одежду. Он выслушивал самые сокровенные тайны больных, которые не сомневались, что скоро умрут, и даже ассистировал дивизионному хирургу во время операции аппендицита.
К тому времени, когда «Гаттерас» пристал в Гавре, у Франклина друзей было уже не сосчитать. Все знали о его происхождении, но если кто-то из чужих позволял себе обидное замечание в адрес Франклина, что, дескать, богатый мальчик решил поиграть в войну, его быстро ставили на место. Эти люди считали Фрэнки своим.
Монк никогда не предполагал, что Франклин может вести людей за собой. Но, когда рота прибыла на американские передовые позиции, люди старались держаться ближе к нему. Они слушали, что приказывают им офицеры, но, если раздавалась команда идти в атаку, поднимались только вслед за Франклином. Пока волна наступления американских войск катилась по Франции, с кровью отвоевывая у немцев милю за милей, о Франклине начали ходить настоящие легенды. В Сент-Амьене, где рота натолкнулась на ожесточенное сопротивление, он в одиночку бросился на наступающий немецкий танк, подорвал его гусеницы ручной гранатой, а затем покончил с его экипажем. В другой раз он, стоя на поле сражения, отстреливался от немцев, старавшихся уложить его и двоих раненых, которых он тащил в безопасное место.
Уже к началу весны рассказы о подобных подвигах были на устах всей дивизии. Но, когда солдаты подходили к нему с поздравлениями, Франклин смущался. Генерал «Блэк Джек» Першинг, лично награждая Франклина на поле битвы, говорил о его скромности. Другие считали его стеснительным. И только Монк, аккуратно заносивший в свой дневник записи как о сражениях, так и о необыкновенных подвигах своего друга, знал, что тогда, в военном порту Бруклина, Франклин сказал ему правду: он отправился на войну, чтобы испытать свою судьбу. Но, какая бы судьба ни была уготована Франклину, Монк был убежден, что жизнь его не закончится в кровавой грязи под небом чужой страны.
– Так, парни, все готовы?
Среди вызвавшихся сопровождать Франклина в разведку, охотников хватало. Каждый был уверен, что, пока он рядом с Джефферсоном, ничего плохого не случится.
– Заметно ли было какое-нибудь движение в их окопах, Сардж? – спросил Монк.
– Там тихо, как на кладбище, – отвечал ветеран. – Но надо выяснить, там ли еще эти ублюдки или они убрались ночью.
– Да там они, – проворчал Франклин, поправляя лямки своего вещмешка. – Просто спят долго.
– Если они спят, устроим им веселую побудку. Третьим в дозоре был девятнадцатилетний рядовой из Кентукки, парень с пожелтевшими и огрубелыми от работы на табачных плантациях руками. Солдаты так и прозвали его – Табачок.
– Не лезь в герои, – предупредил его сержант. – Просто доберись до того холма и посмотри. Если они в окопах, дай сигнал. Предоставь артиллерии сделать всю грязную работу.
– Раз старина Фрэнки с нами, то нам никакая артиллерия не нужна! – рассмеялся парень из Кентукки.
Трое разведчиков перелезли через заграждение и поползли по-пластунски через испещренное воронками поле, держа ружья у локтя. Метров через тридцать Франклин сделал знак остановиться.
– Тишина, – прошептал он.
– Точно. Хоть бы кто перднул, – согласился рядовой. – Может, подойти прямо к ним и постучаться в дверь?
– Поползем на холм, – твердо сказал Монк. Холм был на самом деле всего лишь большой кучей грязи, накопившейся на поле за четыре года беспрерывного обстрела. Дозорные залегли с одной ее стороны, затем медленно начали карабкаться вверх. Приподняв головы, они увидели немецкие траншеи всего метрах в двадцати впереди.
– Вот это да, – протянул солдат из Кентукки. – Они смылись.
Франклин приподнялся, чтобы лучше видеть. Траншеи были пусты.
– Не знаю, – тихо произнес он. – Если бы они ушли, мы бы услышали их ночью. Единственное место, куда они могли перейти – вот та роща. Но тогда без шума бы не обошлось.
– Ну, Фрэнки, слушай, если это так, мы сейчас пойдем и спокойно займем их норы.
Франклин нерешительно молчал. Неглубокие траншеи казались пустыми, но с вершины холма не все они были видны. Там могли еще прятаться люди.
– Нет!
Окрик Франклина раздался слишком поздно. Парень из Кентукки подал сигнал, и морские пехотинцы начали вылезать из своих окопов и побежали через поле, даже не пригибаясь к земле.
– Здесь что-то не так! – прокричал Франклин Монку.
Его слова прервал рядовой: чтобы лучше видеть, он поднимался над вершиной холма во весь рост.
– Эй, Табачок!!!
Рядовой поглядел на него сверху вниз, широко ухмыляясь. Он уже открыл рот, чтобы ответить, но вместо слов Франклин и Монк услышали резкий звук, как от удара хлыста. Солдат удивленно раскрыл глаза и схватился за горло, медленно падая на Франклина.
– Нет!
Франклин перевернул его на спину; руки стали скользкими от крови, хлеставшей из горла. Парень с ужасом смотрел на него, лихорадочно шевеля губами. Франклин взял его голову в свои ладони.
– Все будет хорошо! Я вытащу тебя отсюда, обещаю тебе!
В эту секунду тишина взорвалась артиллерийским огнем, стрельбой из пулеметов и карабинов. Франклин с Монком прижались спинами к насыпи из грязи, увлекая за собой тело мертвого пехотинца. Франклин оглянулся назад и глазам своим не поверил: солдаты морской пехоты – сначала поодиночке, потом целыми группами – падали на землю, сраженные снарядами и пулями.
«Я должен остановить это!»
– Оставайся здесь! – крикнул Монк, прижимая друга к земле. – Ты ничего не можешь сделать! Ничего!
Мак-Куин смотрел, как глаза Франклина стекленеют. Все время, до самого конца яростной схватки, он не отводил глаз от этого поля смерти, безотчетно чувствуя, что должен наконец испытать свою судьбу.
13
Триста жителей, остававшихся еще в деревне Сент-Эстас, в полутора километрах в тылу американских позиций, едва обратили внимание на обстрел. Уже годы жили они в условиях войны; за это время в деревне побывали и оставили свой след армии пяти стран.
Первыми промаршировали по древним булыжным мостовым Сент-Эстаса сыны Франции. Они шли на фронт, гордые и радостные, уверенные в своей непобедимости. Несколькими месяцами позже, когда из-за прибывающих с передовой раненых деревня превратилась в импровизированный полевой госпиталь, появились войска бельгийцев, а за ними – англичане и канадцы. Жители угрюмо смотрели, как все новые, свежие отряды с горнистами, волынщиками и барабанщиками проходят по каменному мосту через ручей и шагают по деревне, весело свистя выстроившимся вдоль улицы девушкам, выкрикивая ободряющие слова старикам и старушкам, безмолвно глядевшим на них из открытых окон затененных листвой домов. Все это жители Сент-Эстаса уже видели раньше, и солдаты неповинны были в том, что принимали их слезы за слезы радости и облегчения. Они не могли знать, что в их сияющих лицах жители видели не защитников, а лишь призраки сыновей, мужей и отцов.
Война долго щадила Сент-Эстас и пришла в деревню лишь на второй год. Осенью 1915 года лавина немецких войск, прорвав тридцатикилометровый участок фронта, захлестнула треть территории Франции. К октябрю сотни городов оказались под немецким игом. Но и теперь Сент-Эстас избежал опустошения. Раненые солдаты союзников, оставленные своими в деревне из-за нехватки транспорта для эвакуации, были быстро отправлены в немецкие лагеря для военнопленных. За одну ночь пустые кровати были заняты немецкими ранеными, и берлинское командование, как и до него – союзники, объявило Сент-Эстас зоной вне боевых действий.
Услышав об этом, жители крестились и безмолвно благодарили Бога. Оставшиеся в деревне здоровые мужчины продолжали работать на полях и пасти скот. То, что немцы требовали больше продуктов, казалось совсем недорогой ценой за мир и спокойствие. Женщины чувствовали еще меньше перемен. Как и прежде, надо было стирать простыни, менять повязки, накладывать шины на сломанные руки и ноги, быстро и умело выполнять указания военных врачей, правда, теперь уже немецких. Разница была в том, что глаза, смотревшие с кроватей и коек, принадлежали врагам. Однако спустя некоторое время женщины поняли, что страх и покорность этих молодых парней как две капли воды похожи на те, что они видели в глазах раненых солдат, лежавших здесь прежде.
С таким же стоицизмом встретил Сент-Эстас и войска американцев, когда 16 января оккупационная власть вновь сменилась.
«Когда же это наконец кончится?»
Мишель Лекруа отошла от пациента и тревожно взглянула в окно: снова начиналась бомбардировка. Она была миниатюрной, стройной женщиной с пышной гривой рыжих волос, волнами спадающих на плечи. Хотя выступающие скулы Придавали ее лицу форму сердца, подбородок говорил о силе и решительности. Но особенно ярким и незабываемым делали ее облик темно-голубые глаза. Многие солдаты вздрагивали, когда всматривались в их глубину. Среди ужасов и кровопролития глаза Мишель Лекруа напоминали им о том, что в этом мире все же существует красота.
С тех пор как четыре года назад в Сент-Эстас начали привозить первых раненых, Мишель, тогда еще четырнадцатилетняя девочка, начала работать в этом импровизированном госпитале, устроенном на месте бывшего сырного склада. Она была дочерью французского фермера, чьи предки жили в деревне на протяжении многих поколений, и англичанки, оставившей свою родину ради мужчины, который не только любил ее, но и позволял ей беспрепятственно предаваться ее увлечению – ваянию.
Первое время Мишель была помощницей медсестры. Хотя еще на ферме ей довелось познать жестокость природы, кровавая бойня войны застала ее врасплох. Через ее руки проходили люди с оторванными руками и ногами, выбитыми глазами, страшными лицами-масками, изуродованными шрапнелью. Сначала она боялась подступиться к раненым, но, когда бои усилились, и поток раненых затопил госпиталь, Мишель заставила себя побороть страх. Военные врачи вместе с единственным доктором Сент-Эстаса едва справлялись, и Мишель стала ассистировать при операциях. К тому времени, когда ей исполнилось шестнадцать, она думала, что уже видела все зло и жестокость, которые только могут причинять друг другу мужчины.
Хотя Мишель днями была в госпитале, она умела сохранять внешнее спокойствие, и в ее глазах солдаты видели нежность и участие, дававшие, пусть и ненадолго, отдохновение среди адских страданий.
Но это спокойствие давалось Мишель дорогой ценой. По ночам ее преследовали кошмары. Переполненная и потрясенная происходившим вокруг нее, она, улучив иногда драгоценную минуту, укрывалась от всех на поляне в лесу за деревенским прудом. Там, в полном одиночестве, склонив голову на сцепленные у колен руки, она думала о страшных потерях, свидетелем которых становилась каждый день.
Мишель страстно желала излить кому-нибудь свою душу, мечтала, чтобы чьи-то сильные руки обняли ее и кто-то прошептал ей, что она не одинока. Но из самозащиты она уходила от всех попыток солдат ухаживать за ней, хотя многие из них были веселы и недурны собой. Ей достаточно было бросить взгляд на одну из коек, чтобы увидеть, во что неизбежно превратится ее предполагаемый возлюбленный.
– Э, да ты холодная, как ледышка. Что случилось? Мишель посмотрела на лежащего в кровати солдата, который, улыбаясь во весь рот, держал ее руку в своей. Она прогнала тень со своего лица.
– Ничего. Совсем ничего, – беспечно произнесла она.
– Наверное, сегодня у меня удачный день, – сказал морской пехотинец. – Мы так долго держимся с тобой за руки, что нам уже пора обручиться.
Стекла в окнах задрожали от нового шквала стрельбы. Мишель невольно поежилась.
– Волноваться не о чем, – заверил ее солдат бодрым тоном бывалого вояки (хотя сам участвовал в одном-единственном бою). – Наверное, наши ребята решили, что пора потеснить старого Фрица ближе к Берлину.
Мишель подошла ближе к окну.
– Нет, не думаю.
– Как это? Чьи же тогда это орудия? Мишель обернулась к нему.
– Они принадлежат немцам. Поверьте мне, я слышала их достаточно, чтобы различать.
Она взглянула в простодушные глаза солдата, внезапно наполнившиеся страхом.
– Это контратака. Она все-таки началась.
Следующие двенадцать часов были самыми сумбурными из тех, что Мишель до сих пор пришлось пережить. Как только немцы прорвали оборону союзников, американские войска начали эвакуацию. Одна за другой пустели койки в госпитале. Были заняты все повозки, телеги, подводы – все, что еще оставалось в деревне. Мишель работала как одержимая, пытаясь сохранить хоть какой-то порядок в этой суматохе. Она решала, кто из раненых может покинуть госпиталь сам, а кому надо дождаться специального транспорта. Она объясняла еле державшимся на ногах солдатам, как менять повязки, и совала лекарства и бинты в их вещмешки.
– Не думайте, просто делайте, и все! – повторяла она снова и снова. – Если вы не будете обрабатывать рану и менять повязку, то в рану попадет инфекция. После этого начнется гангрена, и тогда ваш друг потеряет руку или ногу или даже погибнет!
Еще через несколько часов Сент-Эстас превратился в настоящий бедлам. Узкие улочки были запружены людьми, лошадьми, повозками, пробивающимися к горбатому мосту – единственному выходу на шоссе. Этому массовому бегству еще больше помешала страшная гроза. Под потоками холодного дождя подводы застревали в грязи. Напуганные громом и молнией лошади рвали сбрую, а люди, с руганью пытаясь удержать их, налегали на оси увязших в грязи колес.
Яростная канонада подгоняла бегущих. Те, кто раньше храбро утверждал, что американские ребята-пехотинцы отобьют атаку, теперь поникли: обстрел усиливался, все ближе приближаясь с каждым залпом. Настала минута, когда Мишель показалось, что над нею разверзлось небо. На окраине Сент-Эстаса появились первые раненые. Они брели в одиночку и группами, поддерживая друг друга, оборванные, сломленные призраки, ищущие приюта.
Увидев их, Мишель поспешно затолкала последних пациентов на оставшиеся повозки, побежала в госпиталь и принялась срывать с коек грязное постельное белье. К тому времени, когда первый солдат переступил, спотыкаясь, порог госпиталя, Мишель была в полной готовности. Только глубокая горечь поражения, застывшая на лице молодого морского пехотинца, застала ее врасплох. Надежды Мишель угасли: американцы не устояли. Немцы возвращались.
* * *
По иронии судьбы, жизнь им спасло как раз то, что они оказались на передовой, на склоне холма. Когда стрельба усилилась и из окопов появился первый немецкий пехотинец, Франклин пришел в себя и бросился к Монку, сталкивая его вниз с возвышенности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87