Может быть, это эксцентричность, а может быть, он гордится своими ногами. Не вижу причины, почему бы ему не гордиться. Принц-регент гордился своими ногами, и Дэниел Лемберт, тоже дородный человек, гордился своими ногами. А также и мисс Бифин, она… нет,поправилась миссис Никльби, – кажется, у нее были только пальцы на ногах, но это одно и то же…
Николас посмотрел на нее, изумленный таким введением к новой теме. Этого-то как будто и ждала от него миссис Никльби.
– Как тебе не удивляться, Николас, дорогой мой! – сказала она. – Я сама была удивлена. Меня это как огнем обожгло, и вся кровь во мне застыла. Его сад примыкает к нашему, и, конечно, я несколько раз его видела, когда он сидел в маленькой беседке среди красных бобов или трудился над своими маленькими грядками. Я даже заметила, что он смотрит очень пристально, но особого внимания не обратила, потому что мы здесь люди новые, и, может быть, он любопытствовал узнать, кто мы такие. Но когда он начал бросать огурцы через стену: нашего сада…
– Бросать огурцы через нашу стену?! – с изумлением повторил Николас.
– Да, Николас, дорогой мой, – очень серьезным тоном подтвердила миссис Никльби, – огурцы через нашу стену. А также тыквы.
– Возмутительная наглость! – воскликнул Николас, мгновенно вспылив.Что он хочет этим сказать?
– Не думаю, чтобы у него были какие-нибудь дерзкие намерения,отозвалась миссис Никльби.
– Как! – вскричал Николас. – Швырять огурцы и тыквы в голову людям, прогуливающимся в своем собственном саду, – это ли не дерзость? Право же, мама…
Николас запнулся, потому что неописуемое выражение безмятежного торжества и целомудренного смущения появилось на лице миссис Никльби между оборками ночного чепца и внезапно приковало его внимание.
– Должно быть, он очень слабохарактерный, нелепый и неосмотрительный человек, – сказала миссис Никльби, – конечно, достойный порицания – по крайней мере, я думаю, другие нашли бы его достойным порицания; разумеется, я никакого мнения по этому вопросу высказать не могу, в особенности после того, как я всегда защищала твоего бедного дорогого папу, когда другие его порицали за то, что он сделал мне предложение. И несомненно он придумал очень странный способ выражать свои чувства. Но тем не менее его ухаживанье, – разумеется, до сих пор и в определенных пределах, – его ухаживанье лестно. И, хотя я и думать никогда не стала бы о том, чтобы снова выйти замуж, раз моя милая Кэт еще не пристроена…
– Да разве такая мысль могла хоть на секунду прийти вам в голову, мама? – спросил Николас.
– Ах, боже мой, Николас, дорогой мой! – капризным тоном отозвалась мать. – Разве не то же самое хотела я сказать, если бы ты мне только дал договорить? Конечно, я ни секунды об этом не помышляла, и я изумлена и поражена, что ты считаешь меня способной на подобную вещь, Я хочу спросить только об одном: какое средство будет наилучшим, чтобы отклонить эти авансы вежливо и деликатно, не слишком оскорбить его чувства и не довести его до отчаяния или до чего-нибудь еще в этом роде? Боже милостивый! – воскликнула миссис Никльби. – Что, если бы он что-нибудь над собой сделал? Разве могла бы я тогда жить счастливо, Николас?
Несмотря на свое раздражение и досаду, Николас с трудом удержался от улыбки, когда ответил:
– Неужели вы думаете, мама, что самый жестокий отказ может повлечь за собой такие последствия?
– Честное слово, не знаю, дорогой мой, – отозвалась миссис Никльби.Право, не знаю. Как раз в газете от третьего дня была помещена заметка из какой-то французской газеты об одном сапожнике, который стал ревновать девушку из соседней деревни, потому что она не захотела запереться с ним на третьем этаже и вместе умереть от угара; тогда он пошел и, взяв острый нож, спрятался в лесу и выскочил оттуда, когда она проходила мимо с подругами, и убил сначала себя, потом всех подруг, а потом ее… нет, сначала всех подруг, а потом ее, а потом себя, – и об этом даже подумать страшно. Судя по газетам, – добавила миссис Никльби, – почему-то такие вещи всегда проделывают во Франции сапожники. Не знаю, почему это так – вероятно, есть что-то такое в коже.
– Но ведь этот человек не сапожник; что же он делал, мама, что говорил? – осведомился Николас, раздраженный до крайности, но старавшийся казаться таким же спокойным и уравновешенным, как сама миссис Никльби. – Как вам известно, нет языка овощей, который превращал бы огурец в формальное объяснение в любви.
– Дорогой мой, – ответила миссис Никльби, качая головой и глядя на золу в камине, – он делал и говорил всевозможные вещи.
– С вашей стороны никакой ошибки быть не могло? – спросил Николас.
– Ошибки! – воскликнула миссис Никльби. – Боже мой, Николас, дорогой мой, неужели ты думаешь я не донимаю, когда человек говорит серьезно?
– Ну-ну! – пробормотал Николас.
– Каждый раз. когда я подхожу к окну, – сказала миссис Никльби, – он одной рукой посылает воздушный поцелуй, а другую прикладывает к сердцу,конечно, очень глупо так делать, и, вероятно, ты скажешь, что это очень нехорошо, но он это делает чрезвычайно почтительно – да, чрезвычайно почтительно и очень нежно, в высшей степени нежно. Пока он заслуживает полного доверия, в этом не может быть никаких сомнений. А потом эти подарки, которые каждый день летят через стену, и, конечно, подарки очень хорошие, очень хорошие; один огурец мы съели вчера за обедом, а остальные думаем замариновать на зиму. А вчера вечером, – добавила миссис Никльби, приходя в еще большее смущение, – когда я гуляла в саду, он тихо окликнул меня из-за стены и предложил сочетаться браком и бежать. Голос у него чистый, как колокольчик или как хрусталь, да, очень похож на хрусталь, но, конечно, я к нему не прислушивалась. Теперь, Николас, дорогой мой, вопрос заключается в том, что мне делать?
– Кэт об этом знает? – спросил Николас.
– Я ей еще ни слова не говорила, – ответила мать.
– И, ради бога, не говорите, – сказал Николас, вставая, – потому что это ее очень огорчит. А относительно того, что вам делать, дорогая мама, делайте то, что вам подскажут ваш здравый смысл, доброе сердце и уважение к памяти моего отца. Есть тысячи способов показать, что вам неприятно это дурацкое и нелепое ухаживание. Если вы будете действовать решительно, как и надлежит действовать, и если это ухаживание будет продолжаться и докучать вам, я могу быстро положить ему конец. Но я предпочел бы не вмешиваться в такую смешную историю и не придавать ей значения, пока вы сами можете постоять за себя. Большинство умеет это делать, В особенности женщины ваших лет и в вашем положении, когда с ними случается нечто подобное, не заслуживающее в сущности серьезного внимания. Я не хочу вас смущать, делая вид, будто принимаю это близко к сердцу или придаю этому серьезное значение. Безмозглый старый идиот!
С этими словами Николас поцеловал мать, пожелал ей спокойной ночи, и они разошлись по своим комнатам.
Нужно отдать справедливость миссис Никльби: привязанность к детям помешала бы ей раздумывать о втором браке, даже если бы она склонялась к нему, покончив с воспоминаниями о покойном муже. Но, хотя сердце миссис Никльби не ведало злых чувств и в нем было мало подлинного эгоизма, однако голова у нее была слабая и пустая; и столь лестны были ей, в ее возрасте, домогательства ее руки (и притом тщетные домогательства), что она не могла отвергнуть страсть неизвестного джентльмена с такой легкостью и решительностью, какие, по-видимому, почитал уместными Николас.
«Я решительно не понимаю, – рассуждала сама с собой миссис Никльби в своей спальне, – что тут дурацкого, нелепого и смешного? Разумеется, никаких надежд у него быть не может, но почему он „безмозглый старый идиот“, признаюсь, я не понимаю. Ведь он не знает, что это безнадежно. Бедняга! По-моему, он достоин сожаления!»
После таких размышлений миссис Никльби посмотрела на себя в маленькое зеркало и, отступив от него на несколько шагов, постаралась припомнить, кто это, бывало, говорил, что, когда Николасу исполнится двадцать один год, его будут принимать скорее за ее брата, чем за сына. Не воскресив в памяти фамилии этого авторитетного лица, она погасила свечу и подняла штору, чтобы впустить дневной свет, так как к тому времени начал загораться день. – Недостаточно светло, чтобы различать предметы,прошептала миссис Никльби, выглядывая в сад, – и зрение у меня не очень хорошее, я с детства близорука, – но, честное слово, мне кажется, еще одна большая тыква торчит на осколках бутылок наверху стены.
Глава XXXVIII,
заключает кое-какие обстоятельства, вызванные визитом с выражением соболезнования, которые могут оказаться существенными в дальнейшем. Смайк неожиданно встречает очень старого друга, который приглашает его к себе к не принимает никаких возражений
Совершенно не подозревая о выходках влюбленного соседа и о том, какое впечатление производили они на чувствительное сердце ее матушки, Кэт Никльби начала к тому времени наслаждаться ощущением прочного покоя и счастья, которое она давно уже не знала, даже случайно и мимолетно. Она жила под одним кровом с любимым братом, с которым ее так внезапно и жестоко разлучили, успокоилась и избавилась от всяких преследований, какие могли вызвать краску на ее лице, и для все как будто наступила новая пора жизни. Прежняя беззаботность вернулась к ней, походка снова стала упругой и легкой, угасший румянец вновь заиграл на щеках, и никогда еще Кэт Никльби не была так очаровательна.
К такому выводу привели мисс Ла-Криви ее наблюдения и размышления, когда коттедж, как энергически выразилась она, «был окончательно приведен в порядок, начиная с дымовой трубы и кончая железной скобой у двери», и деятельная маленькая женщина улучила, наконец, минутку подумать о его обитателях.
– И уверяю вас, этой минутки у меня не было с тех пор, как я в первый раз пришла сюда, – сказала мисс Ла-Криви, – потому что я ни о чем не думала, кроме молотков, гвоздей, отверток и буравов утром, днем и вечером.
– О себе у вас, конечно, ни одной мысли не мелькнуло, – улыбаясь, отозвалась Кэт.
– Честное слово, дорогая моя, когда есть столько гораздо более приятных вещей, о которых стоит подумать, – я была бы гусыней, если бы думала о себе, – сказала мисс Ла-Криви. – Кстати, кое о ком я подумала. Знаете ли, я замечаю большую перемену в одном из членов семьи, чрезвычайную перемену.
– В ком? – с беспокойством спросила Кэт. – Не в…
– Не в вашем брате, дорогая моя, – перебила мисс Ла-Криви, угадав конец фразы, – потому что он все тот же любящий, добрый, умный человек с примесью… не скажу, чего!.. каким он был, когда я только что познакомилась с вами. Нет! Смайк, – он, бедняга, настаивает, чтобы его так называли, и слышать не хочет о «мистере» перед своей фамилией, – вот он очень изменился даже за такое короткое время.
– Как? – спросила Кэт. – Разве ухудшилось его здоровье?
– Н-нет, пожалуй, тут дело не в здоровье, – призадумавшись, сказала мисс Ла-Криви, – хотя он слабое, измученное создание и в лице у него есть что-то такое, от чего у меня сердце надорвалось бы, если бы я заметила это у вас. Нет, дело не в здоровье.
– В чем же?
– Хорошенько не знаю, – сказала миниатюристка. – Но я за ним следила, и часто у меня слезы навертывались на глазах. Их, конечно, не очень трудно вызвать, потому что я быстро могу расчувствоваться, но все-таки я думаю, что на этот раз для них были причины и основания. Я уверена, что он по каким-то веским мотивам стал сильнее ощущать скудость своего ума. Он глубже это чувствует. Ему мучительнее стало сознавать, что иной раз он заговаривается и не понимает самых простых вещей. Я следила за ним, когда вас не было поблизости, дорогая моя, и видела, как он задумчиво сидел в сторонке с таким печальным видом, что я едва могла смотреть на него, а потом вставал и уходил из комнаты такой грустный и в таком унынии, что я и рассказачь вам не могу, как мне было больно. Не больше трех недель назад это был беззаботный работящий юноша, радовавшийся суете и веселившийся с утра до ночи. Теперь это другой человек – все то же услужливое, безобидное, преданное, любящее создание, но во всем остальном другой человек.
– Конечно, все это пройдет, – сказала Кэт. – Бедняга!
– Надеюсь, это пройдет, – отозвалась ее маленькая приятельница с необычной для нее серьезностью. – Надеюсь и хочу ради бедного мальчика, чтобы все это прошло. А впрочем, – продолжала мисс Ла-Криви, возвращаясь к свойственной ей беззаботной болтливости, – я сказала то, что собиралась сказать, и сказала очень длинно и ничуть не удивлюсь, если совсем неверно. Сегодня вечером я его во всяком случае развеселю, потому что, если он будет моим кавалером до самого Стрэнда, я буду болтать, и болтать, и болтать, и не уймусь, пока чем-нибудь его не рассмешу. Стало быть, чем раньше ои со мной пойдет, тем лучше для него, и, разумеется, чем раньше я пойду, тем лучше для меня, а не то моя служанка начнет кокетничать с кем-нибудь, кто может ограбить дом, хотя что можно оттуда вынести, кроме столов в стульев, я не знаю, разве что миниатюры, – и ловок будет тот вор, который продаст их выгодно, потому что я этого не могу сделать, и это сущая правда.
С такими словами мисс Ла-Криви скрыла свое лицо полями очень плоской шляпки, а себя самое закутала в очень большую шаль и, туго затянув ее на себе и заколов большой булавкой, заявила, что теперь пусть омнибус приезжает когда ему угодно, так как она совсем готова.
Но оставалось еще попрощаться с миссис Никльби, и задолго до того, как славная леди закончила воспоминания, имевшие отношение к данному случаю, омнибус прибыл. Это заставило всполошиться мисс Ла-Криви, в результате чего, когда она за парадной дверью потихоньку награждала служанку восемнадцатью пенсами, у нее из ридикюля высыпалось на десять пенсов полупенни, которые закатились во все углы коридора, и понадобилось немало времени, чтобы их собрать. За этой церемонией, разумеется, снова последовали поцелуи при расставании с Кэт и миссис Никльби и поиски маленькой корзиночки и пакета в оберточной бумаге, а во время этой процедуры «омнибус, – как выразилась мисс Ла-Криви, – так отчаянно ругался, что слушать было страшно». Наконец он притворился, будто уезжает, а тогда мисс Ла-Криви вырвалась на улицу и ворвалась в него, принося многословные извинения всем пассажирам и уверяя, что умышленно она ни за что не заставила бы их ждать. Пока она выбирала удобное местечко, кондуктор впихнул Смайка и крикнул, что все в порядке, хотя это было и не так, и громоздкий экипаж отъехал, гремя по крайней мере как полдюжины телег с пивными бочками.
Мы предоставим ему продолжать путешествие по воле вышеупомянутого кондуктора, который грациозно развалился на своей маленькой скамейке сзади, покуривая вонючую сигару, и предоставим ему останавливаться или подвигаться вперед галопом или ползком, в зависимости от того, что покажется уместным или целесообразным сему джентльмену, – а тем временем воспользуемся случаем и удостоверимся, каково состояние сэра Мальбери Хоука и в какой мере он к этому времени оправился от повреждений, полученных им, когда он был выброшен из кабриолета при обстоятельствах, изложенных выше.
Со сломанной ногой, с тяжелыми ушибами, с лицом, обезображенным еще не затянувшимися рубцами, бледный и изнуренный недавними страданиями и лихорадкой, сэр Мальбери Хоук лежал простертый на кровати, к которой ему суждено было остаться прикованным еще несколько недель. Мистер Пайк и мистер Плак занимались обильными возлияниями в смежной комнате, время от времени прерывая монотонный гул разговора приглушенным смехом, тогда как молодой лорд, – единственный член этой компании, еще подававший надежды на исправление и несомненно имевший доброе сердце, – сидел подле своего ментора с сигарой во рту и читал ему при свете лампы те сообщения из сегодняшней газеты, какие могли его заинтересовать или позабавить.
– Проклятые собаки! – сказал больной, нетерпеливо повернув голову в сторону соседней комнаты. – Неужели ничем нельзя заткнуть их чертовы глотки?
Мистеры Пайк и Плак услышали это восклицание и мгновенно притихли, подмигнув друг другу и наполнив до краев стаканы в виде вознаграждения за вынужденное молчание.
– Черт возьми! – сквозь зубы пробормотал больной, нетерпеливо ерзая на кровати, – Мало того что матрац жесткий, комната дурацкая и боль несносная,нет, еще они должны меня мучить! Который час?
– Половина девятого, – ответил его друг.
– Придвиньте стол ближе, и возьмемся снова за карты, – сказал сэр Мальбери. – Опять в пикет. Начали…
Любопытно было наблюдать, с каким интересом больной, лишенный возможности двигаться, поворачивал голову, следя во время игры за каждым ходом своего друга, с каким пылом и страстью он играл – и, однако, с какой осторожностью и хладнокровием!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Николас посмотрел на нее, изумленный таким введением к новой теме. Этого-то как будто и ждала от него миссис Никльби.
– Как тебе не удивляться, Николас, дорогой мой! – сказала она. – Я сама была удивлена. Меня это как огнем обожгло, и вся кровь во мне застыла. Его сад примыкает к нашему, и, конечно, я несколько раз его видела, когда он сидел в маленькой беседке среди красных бобов или трудился над своими маленькими грядками. Я даже заметила, что он смотрит очень пристально, но особого внимания не обратила, потому что мы здесь люди новые, и, может быть, он любопытствовал узнать, кто мы такие. Но когда он начал бросать огурцы через стену: нашего сада…
– Бросать огурцы через нашу стену?! – с изумлением повторил Николас.
– Да, Николас, дорогой мой, – очень серьезным тоном подтвердила миссис Никльби, – огурцы через нашу стену. А также тыквы.
– Возмутительная наглость! – воскликнул Николас, мгновенно вспылив.Что он хочет этим сказать?
– Не думаю, чтобы у него были какие-нибудь дерзкие намерения,отозвалась миссис Никльби.
– Как! – вскричал Николас. – Швырять огурцы и тыквы в голову людям, прогуливающимся в своем собственном саду, – это ли не дерзость? Право же, мама…
Николас запнулся, потому что неописуемое выражение безмятежного торжества и целомудренного смущения появилось на лице миссис Никльби между оборками ночного чепца и внезапно приковало его внимание.
– Должно быть, он очень слабохарактерный, нелепый и неосмотрительный человек, – сказала миссис Никльби, – конечно, достойный порицания – по крайней мере, я думаю, другие нашли бы его достойным порицания; разумеется, я никакого мнения по этому вопросу высказать не могу, в особенности после того, как я всегда защищала твоего бедного дорогого папу, когда другие его порицали за то, что он сделал мне предложение. И несомненно он придумал очень странный способ выражать свои чувства. Но тем не менее его ухаживанье, – разумеется, до сих пор и в определенных пределах, – его ухаживанье лестно. И, хотя я и думать никогда не стала бы о том, чтобы снова выйти замуж, раз моя милая Кэт еще не пристроена…
– Да разве такая мысль могла хоть на секунду прийти вам в голову, мама? – спросил Николас.
– Ах, боже мой, Николас, дорогой мой! – капризным тоном отозвалась мать. – Разве не то же самое хотела я сказать, если бы ты мне только дал договорить? Конечно, я ни секунды об этом не помышляла, и я изумлена и поражена, что ты считаешь меня способной на подобную вещь, Я хочу спросить только об одном: какое средство будет наилучшим, чтобы отклонить эти авансы вежливо и деликатно, не слишком оскорбить его чувства и не довести его до отчаяния или до чего-нибудь еще в этом роде? Боже милостивый! – воскликнула миссис Никльби. – Что, если бы он что-нибудь над собой сделал? Разве могла бы я тогда жить счастливо, Николас?
Несмотря на свое раздражение и досаду, Николас с трудом удержался от улыбки, когда ответил:
– Неужели вы думаете, мама, что самый жестокий отказ может повлечь за собой такие последствия?
– Честное слово, не знаю, дорогой мой, – отозвалась миссис Никльби.Право, не знаю. Как раз в газете от третьего дня была помещена заметка из какой-то французской газеты об одном сапожнике, который стал ревновать девушку из соседней деревни, потому что она не захотела запереться с ним на третьем этаже и вместе умереть от угара; тогда он пошел и, взяв острый нож, спрятался в лесу и выскочил оттуда, когда она проходила мимо с подругами, и убил сначала себя, потом всех подруг, а потом ее… нет, сначала всех подруг, а потом ее, а потом себя, – и об этом даже подумать страшно. Судя по газетам, – добавила миссис Никльби, – почему-то такие вещи всегда проделывают во Франции сапожники. Не знаю, почему это так – вероятно, есть что-то такое в коже.
– Но ведь этот человек не сапожник; что же он делал, мама, что говорил? – осведомился Николас, раздраженный до крайности, но старавшийся казаться таким же спокойным и уравновешенным, как сама миссис Никльби. – Как вам известно, нет языка овощей, который превращал бы огурец в формальное объяснение в любви.
– Дорогой мой, – ответила миссис Никльби, качая головой и глядя на золу в камине, – он делал и говорил всевозможные вещи.
– С вашей стороны никакой ошибки быть не могло? – спросил Николас.
– Ошибки! – воскликнула миссис Никльби. – Боже мой, Николас, дорогой мой, неужели ты думаешь я не донимаю, когда человек говорит серьезно?
– Ну-ну! – пробормотал Николас.
– Каждый раз. когда я подхожу к окну, – сказала миссис Никльби, – он одной рукой посылает воздушный поцелуй, а другую прикладывает к сердцу,конечно, очень глупо так делать, и, вероятно, ты скажешь, что это очень нехорошо, но он это делает чрезвычайно почтительно – да, чрезвычайно почтительно и очень нежно, в высшей степени нежно. Пока он заслуживает полного доверия, в этом не может быть никаких сомнений. А потом эти подарки, которые каждый день летят через стену, и, конечно, подарки очень хорошие, очень хорошие; один огурец мы съели вчера за обедом, а остальные думаем замариновать на зиму. А вчера вечером, – добавила миссис Никльби, приходя в еще большее смущение, – когда я гуляла в саду, он тихо окликнул меня из-за стены и предложил сочетаться браком и бежать. Голос у него чистый, как колокольчик или как хрусталь, да, очень похож на хрусталь, но, конечно, я к нему не прислушивалась. Теперь, Николас, дорогой мой, вопрос заключается в том, что мне делать?
– Кэт об этом знает? – спросил Николас.
– Я ей еще ни слова не говорила, – ответила мать.
– И, ради бога, не говорите, – сказал Николас, вставая, – потому что это ее очень огорчит. А относительно того, что вам делать, дорогая мама, делайте то, что вам подскажут ваш здравый смысл, доброе сердце и уважение к памяти моего отца. Есть тысячи способов показать, что вам неприятно это дурацкое и нелепое ухаживание. Если вы будете действовать решительно, как и надлежит действовать, и если это ухаживание будет продолжаться и докучать вам, я могу быстро положить ему конец. Но я предпочел бы не вмешиваться в такую смешную историю и не придавать ей значения, пока вы сами можете постоять за себя. Большинство умеет это делать, В особенности женщины ваших лет и в вашем положении, когда с ними случается нечто подобное, не заслуживающее в сущности серьезного внимания. Я не хочу вас смущать, делая вид, будто принимаю это близко к сердцу или придаю этому серьезное значение. Безмозглый старый идиот!
С этими словами Николас поцеловал мать, пожелал ей спокойной ночи, и они разошлись по своим комнатам.
Нужно отдать справедливость миссис Никльби: привязанность к детям помешала бы ей раздумывать о втором браке, даже если бы она склонялась к нему, покончив с воспоминаниями о покойном муже. Но, хотя сердце миссис Никльби не ведало злых чувств и в нем было мало подлинного эгоизма, однако голова у нее была слабая и пустая; и столь лестны были ей, в ее возрасте, домогательства ее руки (и притом тщетные домогательства), что она не могла отвергнуть страсть неизвестного джентльмена с такой легкостью и решительностью, какие, по-видимому, почитал уместными Николас.
«Я решительно не понимаю, – рассуждала сама с собой миссис Никльби в своей спальне, – что тут дурацкого, нелепого и смешного? Разумеется, никаких надежд у него быть не может, но почему он „безмозглый старый идиот“, признаюсь, я не понимаю. Ведь он не знает, что это безнадежно. Бедняга! По-моему, он достоин сожаления!»
После таких размышлений миссис Никльби посмотрела на себя в маленькое зеркало и, отступив от него на несколько шагов, постаралась припомнить, кто это, бывало, говорил, что, когда Николасу исполнится двадцать один год, его будут принимать скорее за ее брата, чем за сына. Не воскресив в памяти фамилии этого авторитетного лица, она погасила свечу и подняла штору, чтобы впустить дневной свет, так как к тому времени начал загораться день. – Недостаточно светло, чтобы различать предметы,прошептала миссис Никльби, выглядывая в сад, – и зрение у меня не очень хорошее, я с детства близорука, – но, честное слово, мне кажется, еще одна большая тыква торчит на осколках бутылок наверху стены.
Глава XXXVIII,
заключает кое-какие обстоятельства, вызванные визитом с выражением соболезнования, которые могут оказаться существенными в дальнейшем. Смайк неожиданно встречает очень старого друга, который приглашает его к себе к не принимает никаких возражений
Совершенно не подозревая о выходках влюбленного соседа и о том, какое впечатление производили они на чувствительное сердце ее матушки, Кэт Никльби начала к тому времени наслаждаться ощущением прочного покоя и счастья, которое она давно уже не знала, даже случайно и мимолетно. Она жила под одним кровом с любимым братом, с которым ее так внезапно и жестоко разлучили, успокоилась и избавилась от всяких преследований, какие могли вызвать краску на ее лице, и для все как будто наступила новая пора жизни. Прежняя беззаботность вернулась к ней, походка снова стала упругой и легкой, угасший румянец вновь заиграл на щеках, и никогда еще Кэт Никльби не была так очаровательна.
К такому выводу привели мисс Ла-Криви ее наблюдения и размышления, когда коттедж, как энергически выразилась она, «был окончательно приведен в порядок, начиная с дымовой трубы и кончая железной скобой у двери», и деятельная маленькая женщина улучила, наконец, минутку подумать о его обитателях.
– И уверяю вас, этой минутки у меня не было с тех пор, как я в первый раз пришла сюда, – сказала мисс Ла-Криви, – потому что я ни о чем не думала, кроме молотков, гвоздей, отверток и буравов утром, днем и вечером.
– О себе у вас, конечно, ни одной мысли не мелькнуло, – улыбаясь, отозвалась Кэт.
– Честное слово, дорогая моя, когда есть столько гораздо более приятных вещей, о которых стоит подумать, – я была бы гусыней, если бы думала о себе, – сказала мисс Ла-Криви. – Кстати, кое о ком я подумала. Знаете ли, я замечаю большую перемену в одном из членов семьи, чрезвычайную перемену.
– В ком? – с беспокойством спросила Кэт. – Не в…
– Не в вашем брате, дорогая моя, – перебила мисс Ла-Криви, угадав конец фразы, – потому что он все тот же любящий, добрый, умный человек с примесью… не скажу, чего!.. каким он был, когда я только что познакомилась с вами. Нет! Смайк, – он, бедняга, настаивает, чтобы его так называли, и слышать не хочет о «мистере» перед своей фамилией, – вот он очень изменился даже за такое короткое время.
– Как? – спросила Кэт. – Разве ухудшилось его здоровье?
– Н-нет, пожалуй, тут дело не в здоровье, – призадумавшись, сказала мисс Ла-Криви, – хотя он слабое, измученное создание и в лице у него есть что-то такое, от чего у меня сердце надорвалось бы, если бы я заметила это у вас. Нет, дело не в здоровье.
– В чем же?
– Хорошенько не знаю, – сказала миниатюристка. – Но я за ним следила, и часто у меня слезы навертывались на глазах. Их, конечно, не очень трудно вызвать, потому что я быстро могу расчувствоваться, но все-таки я думаю, что на этот раз для них были причины и основания. Я уверена, что он по каким-то веским мотивам стал сильнее ощущать скудость своего ума. Он глубже это чувствует. Ему мучительнее стало сознавать, что иной раз он заговаривается и не понимает самых простых вещей. Я следила за ним, когда вас не было поблизости, дорогая моя, и видела, как он задумчиво сидел в сторонке с таким печальным видом, что я едва могла смотреть на него, а потом вставал и уходил из комнаты такой грустный и в таком унынии, что я и рассказачь вам не могу, как мне было больно. Не больше трех недель назад это был беззаботный работящий юноша, радовавшийся суете и веселившийся с утра до ночи. Теперь это другой человек – все то же услужливое, безобидное, преданное, любящее создание, но во всем остальном другой человек.
– Конечно, все это пройдет, – сказала Кэт. – Бедняга!
– Надеюсь, это пройдет, – отозвалась ее маленькая приятельница с необычной для нее серьезностью. – Надеюсь и хочу ради бедного мальчика, чтобы все это прошло. А впрочем, – продолжала мисс Ла-Криви, возвращаясь к свойственной ей беззаботной болтливости, – я сказала то, что собиралась сказать, и сказала очень длинно и ничуть не удивлюсь, если совсем неверно. Сегодня вечером я его во всяком случае развеселю, потому что, если он будет моим кавалером до самого Стрэнда, я буду болтать, и болтать, и болтать, и не уймусь, пока чем-нибудь его не рассмешу. Стало быть, чем раньше ои со мной пойдет, тем лучше для него, и, разумеется, чем раньше я пойду, тем лучше для меня, а не то моя служанка начнет кокетничать с кем-нибудь, кто может ограбить дом, хотя что можно оттуда вынести, кроме столов в стульев, я не знаю, разве что миниатюры, – и ловок будет тот вор, который продаст их выгодно, потому что я этого не могу сделать, и это сущая правда.
С такими словами мисс Ла-Криви скрыла свое лицо полями очень плоской шляпки, а себя самое закутала в очень большую шаль и, туго затянув ее на себе и заколов большой булавкой, заявила, что теперь пусть омнибус приезжает когда ему угодно, так как она совсем готова.
Но оставалось еще попрощаться с миссис Никльби, и задолго до того, как славная леди закончила воспоминания, имевшие отношение к данному случаю, омнибус прибыл. Это заставило всполошиться мисс Ла-Криви, в результате чего, когда она за парадной дверью потихоньку награждала служанку восемнадцатью пенсами, у нее из ридикюля высыпалось на десять пенсов полупенни, которые закатились во все углы коридора, и понадобилось немало времени, чтобы их собрать. За этой церемонией, разумеется, снова последовали поцелуи при расставании с Кэт и миссис Никльби и поиски маленькой корзиночки и пакета в оберточной бумаге, а во время этой процедуры «омнибус, – как выразилась мисс Ла-Криви, – так отчаянно ругался, что слушать было страшно». Наконец он притворился, будто уезжает, а тогда мисс Ла-Криви вырвалась на улицу и ворвалась в него, принося многословные извинения всем пассажирам и уверяя, что умышленно она ни за что не заставила бы их ждать. Пока она выбирала удобное местечко, кондуктор впихнул Смайка и крикнул, что все в порядке, хотя это было и не так, и громоздкий экипаж отъехал, гремя по крайней мере как полдюжины телег с пивными бочками.
Мы предоставим ему продолжать путешествие по воле вышеупомянутого кондуктора, который грациозно развалился на своей маленькой скамейке сзади, покуривая вонючую сигару, и предоставим ему останавливаться или подвигаться вперед галопом или ползком, в зависимости от того, что покажется уместным или целесообразным сему джентльмену, – а тем временем воспользуемся случаем и удостоверимся, каково состояние сэра Мальбери Хоука и в какой мере он к этому времени оправился от повреждений, полученных им, когда он был выброшен из кабриолета при обстоятельствах, изложенных выше.
Со сломанной ногой, с тяжелыми ушибами, с лицом, обезображенным еще не затянувшимися рубцами, бледный и изнуренный недавними страданиями и лихорадкой, сэр Мальбери Хоук лежал простертый на кровати, к которой ему суждено было остаться прикованным еще несколько недель. Мистер Пайк и мистер Плак занимались обильными возлияниями в смежной комнате, время от времени прерывая монотонный гул разговора приглушенным смехом, тогда как молодой лорд, – единственный член этой компании, еще подававший надежды на исправление и несомненно имевший доброе сердце, – сидел подле своего ментора с сигарой во рту и читал ему при свете лампы те сообщения из сегодняшней газеты, какие могли его заинтересовать или позабавить.
– Проклятые собаки! – сказал больной, нетерпеливо повернув голову в сторону соседней комнаты. – Неужели ничем нельзя заткнуть их чертовы глотки?
Мистеры Пайк и Плак услышали это восклицание и мгновенно притихли, подмигнув друг другу и наполнив до краев стаканы в виде вознаграждения за вынужденное молчание.
– Черт возьми! – сквозь зубы пробормотал больной, нетерпеливо ерзая на кровати, – Мало того что матрац жесткий, комната дурацкая и боль несносная,нет, еще они должны меня мучить! Который час?
– Половина девятого, – ответил его друг.
– Придвиньте стол ближе, и возьмемся снова за карты, – сказал сэр Мальбери. – Опять в пикет. Начали…
Любопытно было наблюдать, с каким интересом больной, лишенный возможности двигаться, поворачивал голову, следя во время игры за каждым ходом своего друга, с каким пылом и страстью он играл – и, однако, с какой осторожностью и хладнокровием!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109