и вскоре он вышел в боковую дверь после таких веских оснований, какие только могут выпасть на долю ученика.
Мистер Сквирс продолжал вскрывать пеструю коллекцию писем. В иные были вложены деньги, о которых «брала на себя заботу» миссис Сквирс, а в других упоминалось о мелких принадлежностях туалета вроде шапок и т.д., о которых та же леди утверждала, что они либо слишком велики, либо слишком малы и рассчитаны только на юного Сквирса, который как будто и в самом деле был наделен весьма удобным телосложением, ибо все, что поступало в школу, приходилось ему впору. В особенности голова его отличалась изумительной эластичностью: шапки и шляпы любых размеров были как раз по нем.
По окончании этой операции было дано кое-как еще несколько уроков, и Сквирс удалился к своему очагу, предоставив Николасу надзирать за учениками в классной комнате, где было очень холодно и куда с наступлением темноты подали ужин, состоявший из хлеба и сыра.
В углу этой комнаты, ближайшем к кафедре учителя, была маленькая печурка, и перед нею уселся Николас, такой угнетенный и униженный сознанием своего положения, что, если бы в то время настигла его смерть, он был бы чуть ли не счастлив встретить ее. Жестокость, невольным свидетелем которой он был, грубое и отвратительное поведение Сквирса даже тогда, когда тот был в наилучшем расположении духа, грязное помещение, все, что Николас видел и слышал, – все это было причиной его тяжелого душевного состояния. Когда же он вспомнил, что, служа здесь помощником, он и в самом деле является – неважно, какое несчастливое стечение обстоятельств довело его до этого критического положения, является пособником и сторонником системы, преисполнявшей его благородным негодованием и отвращением, он устыдился самого себя и в тот момент почувствовал, что одно лишь воспоминание о настоящем его положении должно помешать ему и в будущем держать высоко голову.
Но теперь жребий был брошен, и решение, принятое им прошлой ночью, осталось нерушимым. Он написал матери и сестре, извещая о благополучном окончании путешествия и сообщая как можно меньше о Дотбойс-Холле, но даже это немногое сообщая как можно бодрее. Он надеялся, что, оставаясь здесь, сможет принести хоть какую-нибудь пользу; во всяком случае, его близкие слишком зависели от благосклонности дяди, чтобы он позволил себе возбудить сейчас его гнев.
Одна мысль тревожила его куда больше, – чем какие бы то ни было эгоистические размышления, вызванные его собственным положением. Это была мысль о судьбе его сестры Кэт. Дядя обманул его; а что если он и ее устроил на какое-нибудь жалкое место, где ее юность и красота окажутся значительно большим проклятием, чем уродство и дряхлость? Для человека, заключенного в клетку, связанного по рукам и ногам, такое предположение было ужасно. «Нет! – подумал он. – Там при ней мать и эта художница-портретистка – довольно простодушная, но все же знающая свет и от него получающая средства к жизни». Ему хотелось думать, что Ральф Никльби испытывает неприязнь лично к нему. Теперь у него были веские основания отвечать тем же, а потому он без особого труда пришел к такому заключению и постарался убедить себя, что это чувство Ральфа направлено только против него.
Погруженный в такие размышления, он вдруг увидел обращенное к нему лицо Смайка, который стоял на коленях перед печкой, подбирая выпавшие угольки и бросая их в огонь. Он замешкался, чтобы украдкой взглянуть на Николаса, а когда заметил, что за ним следят, отпрянул, съежившись, словно в ожидании удара.
– Меня не нужно бояться, – ласково сказал Николас. – Вам холодно?
– Н-н-нет.
– Вы дрожите.
– Мне не холодно, – быстро, ответил Смайк. Я привык.
Столько было в звуке его голоса нескрываемой боязни рассердить кого-нибудь, и был он таким робким, запуганным созданием, что Николас невольно воскликнул:
– Бедняга!
Если бы он ударил несчастного раба, тот скрылся бы, не говоря ни слова. Но тут он расплакался.
– Ах, боже мой, боже мой! – воскликнул он, закрывая лицо потрескавшимися, мозолистыми руками. – Сердце у меня разорвется… Да, разорвется!
– Тише, – сказал Николас, положив руку ему на плечо. – Будьте мужчиной. Ведь по годам вы уже почти взрослый мужчина.
– По годам! – вскричал Смайк. – О боже, боже, сколько их прошло! Сколько их прошло с тех пор, как я был ребенком – моложе любого из тех, кто сейчас здесь! Где они все?
– О ком вы говорите? – осведомился Николас, желая пробудить разум в бедном полупомешанном создании. – Скажите мне.
– Мои друзья, – ответил он, – я сам… мои… О! Как я страдал!
– Всегда остается надежда, – сказал Николас. Он не знал, что сказать.
– Нет! – возразил тот. – Нет! Для меня – никакой. Помните того мальчика, который умер здесь?
– Вы знаете, меня здесь не было, – мягко ответил Николас. – Но что вы хотите сказать о нем?
– Да как же! – продолжал юноша, придвигаясь ближе к тому, кто его спрашивал. – Я был ночью около него, и, когда все стихло, он перестал кричать, чтобы его друзья пришли и посидели с ним, но ему стали мерещиться лица вокруг его постели, явившиеся из родного дома. Он говорил – они улыбаются и беседуют с ним, и он умер, когда приподнимал голову, чтобы поцеловать их. Вы слышите?
– Да, да! – отозвался Николас.
– Какие лица улыбнутся мне, когда я буду умирать? – содрогаясь, воскликнул его собеседник. – Кто будет говорить со мной в эти долгие ночи? Они не могут прийти из родного дома. Они испугали бы меня, если бы пришли, потому что я не знаю, что такое родной дом, и не узнал бы их. Как больно и страшно! Никакой надежды, никакой надежды!
Зазвонил колокол, призывавший ко сну, и мальчик, впав при этом звуке в свое обычное безучастное состояние, ускользнул, словно боялся, что его кто-то заметит. Вскоре после этого Николас с тяжелым сердцем уединился – нет, не уединился, не было там никакого уединения, – отправился в грязный и битком набитый дортуар.
Глава IX,
О мисс Сквирс, миссис Сквирс, юном Сквирсе и мистере Сквирсе и о различных материях и людях, имеющих не меньшее отношение к Сквирсам, чем к Николасу Никльби
Покинув в тот вечер класс, мистер Сквирс, как было замечено выше, удалился к своему очагу, который помещался не в той комнате, где Николас ужинал в вечер своего прибытия, а в меньшей, в задней половине дома, где его супруга, любезный сын и высокообразованная дочь наслаждались обществом друг друга: миссис Сквирс была погружена в работу, подобающую матроне, штопку чулок, а юные леди и джентльмен заняты были улаживанием юношеских разногласий посредством кулачной расправы через стол, каковая расправа при приближении почтенного родителя уступила место бесшумным пинкам ногами под столом.
В этом месте, пожалуй, не мешает уведомить читателя, что мисс Фанни Сквирс было двадцать три года. Если именно с этим возрастом связана неразрывно какая-то грация или миловидность, то, думается, ими обладала и мисс Сквирс, ибо нет никаких оснований предполагать, что она являлась единственным исключением из правила. Ростом она была не в мать, весьма высокую, а в малорослого отца; от первой она унаследовала грубый голос, от второго – странное выражение правого глаза, которого как будто и вовсе не было.
Мисс Сквирс провела несколько дней по соседству у подруги и только что вернулась под родительский кров. – Этому обстоятельству можно приписать то, что она ничего не слыхала о Николасе, пока сам мистер Сквирс не заговорил о нем.
– Ну-с, дорогая моя, – сказал Сквирс, придвигая свой стул, – что ты о нем теперь думаешь?
– Про чего думаю? – осведомилась миссис Сквирс, которая, слава богу (как она частенько замечала), не была знатоком грамматики.
– Об этом молодом человеке… Новом учителе… О ком еще мне говорить?
– О! Об этом Накльбое, – с досадой сказала миссис Сквирс. – Я его ненавижу.
– За что ты его ненавидишь, дорогая моя? – спросил Сквирс.
– А тебе какое дело? – ответствовала миссис Сквирс. – Ненавижу – и хватит!
– Для него хватит, моя милая, и даже с избытком, да он-то этого не знает, – миролюбивым тоном ответил мистер Сквирс. – Я только так спросил, дорогая моя.
– А, в таком случае, если желаешь знать, я тебе скажу, – ответила миссис Сквирс. – Ненавижу потому, что он гордый, надменный, напыщенный павлин и нос задирает!
Миссис Сквирс, приходя в возбуждение, имела привычку прибегать к резким выражениям и вдобавок пользоваться множеством характеристик, вроде слова «павлин», а также намека на нос Николаса, каковой намек надлежало понимать не в буквальном смысле, но придавать ему любое значение, в зависимости от фантазии слушателей.
И эти намеки имели не большее отношение друг к другу, чем к предмету, на который они указывали, что обнаруживается и в данном случае: павлин, который задирает нос, явился бы новинкой в орнитологии и существом, доселе не часто виданным.
– Гм! – сказал Сквирс, как бы кротко порицая такую вспышку. – Он дешево стоит, дорогая моя. Молодой человек очень дешево стоит.
– Ничуть не бывало! – возразила миссис Сквиро.
– Пять фунтов в год, – сказал Сквирс.
– Ну, так что ж? Это дорого, если он тебе не нужен, верно? – отозвалась его жена.
– Но он нам нужен , – настаивал Сквирс.
– Не понимаю, почему он нам нужен больше, чем какой-нибудь покойник,сказала миссис Сквирс. – Не перечь мне! Ты можешь напечатать на визитных карточках и в объявлениях: «Образованием ведают Уэкфорд Сквирс и талантливые помощники», – не имея никаких помощников, не правда ли? Разве не так поступают все учителя в округе? Ты выводишь меня из терпения.
– Да неужели? – сурово произнес Сквирс. – Ну, так я вам вот что скажу, миссис Сквирс. Что касается учителя, то я, с вашего позволения, поступлю по-своему. Надсмотрщику в Вест-Индии разрешено иметь подчиненного, чтобы тот, следил, как бы чернокожие не сбежали или не подняли мятежа; и я хочу иметь подчиненного, чтобы он поступал точно также, как с нашими чернокожими до той поры, пока маленький Уэкфорд не будет в силах взять на себя заведование школой.
– А я буду заведовать школой, когда стану взрослым, папа? – спросил Уэкфорд-младший, воздержавшись в порыве восторга от злобных пинков, которыми наделял свою сестру.
– Да, сын мой! – прочувствованным тоном отозвался мистер Сквирс.
– Ах, бог ты мой, ну и задам же я мальчишкам! – воскликнул занятный ребенок, схватив трость отца. – Ох, папа, как они у меня завизжат!
То был торжественный момент в жизни мистера Сквирса, когда он воочию увидел взрыв восторга в душе своего юного отпрыска и узрел в нем будущее его величие. Он сунул ему в руку пенни и дал исход своим чувствам (равно как и его примерная супруга) в раскатах одобрительного смеха. Оный отпрыск пробудил в их сердцах одинаковые чувства, что сразу вернуло беседе беззаботность, а всей компании мир и покой.
– Это противная, спесивая обезьяна! Вот как я на него смотрю, – сказала миссис Сквирс, возвращаясь к Николасу.
– Допустим, – сказал Сквирс, – но спесь с него можно сбить в нашей классной комнате не хуже, чем в другом месте, не правда ли? Тем более что классная комната ему не нравится.
– Пожалуй, – заметила миссис Сквирс, – в этом есть доля истины. Надеюсь, спеси у него поубавится, и не моя будет вина, если этого не случится.
В йоркширских школах спесивый помощник учителя был такой необычайной и неслыханной штукой (любой помощник учителя был новинкой, но спесивый – существом, которого не могло бы нарисовать себе самое пылкое воображение), что мисс Сквирс, редко интересовавшаяся школьными делами, осведомилась с большим любопытством, кто такой этот Накльбой, напускающий на себя такую важность.
– Никльби! – сказал Сквирс, произнося фамилию по буквам, согласно каким-то эксцентрическим правилам произношения, запавшим ему в голову. – Твоя мать всегда неправильно называет людей и вещи.
– Не беда! – сказала миссис Сквирс. – Я их правильно вижу, и этого с меня хватит. Я за ним следила, когда ты сегодня колотил маленького Болдера. Все время он был мрачный, как туча, а один раз вскочил, словно уже совсем готов был броситься на тебя. Я это видела, а он думал, что я не вижу.
– Нечего толковать об этом, отец, – сказала мисс Сквирс, когда глава семейства собрался отвечать. – Что это за человек?
– Твой отец вбил себе в голову дурацкую мысль, будто он сын бедного джентльмена, недавно умершего, – сказала миссис Сквирс.
– Сын джентльмена?
– Да, но я ни единому слову не верю. Если он и сын джентльмена, то он находка, вот мое мнение.
Миссис Сквирс хотела сказать «найденыш», но, как частенько замечала она, делая подобные ошибки, через сто лет это не будет иметь никакого значения, – такою философическою истиной она даже имела обыкновение утешать мальчиков, особенно пострадавших от дурного обращения.
– Ничуть не бывало! – возразил Сквирс в ответ на приведенное выше замечание. – Его отец женился на его матери задолго до его рождения, и она еще жива. Да хотя бы и так – нас это не касается: мы приобрели доброго приятеля, взяв его сюда, и если ему нравится учить чему-нибудь мальчишек, а не только присматривать за ними, то, право же, я не возражаю.
– А я повторяю, что ненавижу его, как чуму! – с жаром заявила миссис Сквирс.
– Если он тебе не нравится, моя милая, – отозвался Сквирс, – я не знаю никого, кто бы лучше тебя мог выразить свою неприязнь, и, разумеется, имея дело с ним, нет никакой причины ее скрывать.
– Я и не намерена скрывать, не беспокойся, – вставила миссис Сквирс.
– Правильно! – сказал Сквирс. – А если есть у него капелька гордости – а, по-моему, она есть, – то я не думаю, чтобы нашлась во всей Англии другая женщина, которая быстрее, чем ты, могла бы сбить спесь с человека, моя милочка.
Миссис Сквирс вдосталь похихикала в ответ на эти лестные комплименты и выразила надежду, что в свое время она укротила двух-трех гордецов. Воздавая лишь должное ее характеру, надлежит сказать, что в союзе со своим уважаемым супругом она сломила дух многих и многих.
Мисс Фанни Сквирс старательно запоминала и этот и дальнейший разговор о том же предмете, пока не ушла спать, а затем расспросила голодную служанку обо всех мелочах, касающихся наружности и поведения Николаса; на эти вопросы девушка дала такие восторженные ответы, присовокупив к ним столько хвалебных отзывов о его прекрасных темных глазах, нежной улыбке и стройных ногах,особенно напирала она на это последнее качество, так как в Дотбойс-Холле преобладали кривые ноги, – что мисс Сквирс не замедлила узреть в учителе весьма примечательную особу, или, как выразительно высказалась она сама, «нечто из ряда вон выходящее». И мисс Сквирс приняла решение на следующий же день самолично увидеть Николаса.
Осуществляя свое намерение, молодая леди улучила минутку, когда ее мать была занята, а отец отсутствовал, и как бы случайно зашла в классную комнату очинить перо. Не увидев никого, кроме Николаса, надзиравшего за мальчиками, она густо покраснела и проявила великое смущение.
– Прошу прощения, – пролепетала мисс Сквирс. – Я думала, мой отец здесь… мог быть здесь… Ах, боже мой, как неловко!
– Мистер Сквирс ушел, – сказал Николас, нимало не потрясенный этим появлением, сколь ни было оно неожиданно.
– Вы не знаете, когда он придет, сэр? – спросила мисс Сквирс застенчиво и нерешительно.
– Он сказал, что примерно через час, – ответил Николас учтиво, но отнюдь не показывая, что находится во власти чар мисс Сквирс.
– Никогда еще не случалось со мной такой неприятности! – воскликнула молодая леди. – Очень вам благодарна. Право же, мне так жаль, что я сюда ворвалась. Если бы я не думала, что отец здесь, я бы ни за что на свете… это так неприятно… может показаться таким странным, – пролепетала мисс Сквирс, снова покраснев и переводя взор с пера в руке на Николаса и обратно.
– Если это все, что вам нужно, – сказал Николас, указывая на перо и невольно улыбаясь при виде притворного замешательства дочери владельца школы, – быть может, я могу его заменить.
Мисс Сквирс глянула на дверь, как бы сомневаясь, уместно ли подойти ближе к совершенно незнакомому человеку, затем окинула взором классную комнату, словно отчасти успокоенная присутствием сорока мальчиков, наконец пододвинулась к Николасу и вручила ему перо с соблазнительной и вместе с тем снисходительной гримасой.
– Острие сделать твердым или мягким? – осведомился Николас, улыбаясь, чтобы не расхохотаться громко.
«У него и в самом деле прелестная улыбка», – подумала мисс Сквирс.
– Как вы сказали? – спросил Николас.
– Ах, боже мой, уверяю вас, я в эту минуту думала о чем-то совсем другом, – ответила мисс Сквирс. – О, пожалуйста, как можно мягче!
С этими словами мисс Сквирс вздохнула. Быть может, для того, чтобы дать понять Николасу, что ее сердце мягко и перо должно быть ему под стать.
Следуя этим инструкциям, Николас очинил перо;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Мистер Сквирс продолжал вскрывать пеструю коллекцию писем. В иные были вложены деньги, о которых «брала на себя заботу» миссис Сквирс, а в других упоминалось о мелких принадлежностях туалета вроде шапок и т.д., о которых та же леди утверждала, что они либо слишком велики, либо слишком малы и рассчитаны только на юного Сквирса, который как будто и в самом деле был наделен весьма удобным телосложением, ибо все, что поступало в школу, приходилось ему впору. В особенности голова его отличалась изумительной эластичностью: шапки и шляпы любых размеров были как раз по нем.
По окончании этой операции было дано кое-как еще несколько уроков, и Сквирс удалился к своему очагу, предоставив Николасу надзирать за учениками в классной комнате, где было очень холодно и куда с наступлением темноты подали ужин, состоявший из хлеба и сыра.
В углу этой комнаты, ближайшем к кафедре учителя, была маленькая печурка, и перед нею уселся Николас, такой угнетенный и униженный сознанием своего положения, что, если бы в то время настигла его смерть, он был бы чуть ли не счастлив встретить ее. Жестокость, невольным свидетелем которой он был, грубое и отвратительное поведение Сквирса даже тогда, когда тот был в наилучшем расположении духа, грязное помещение, все, что Николас видел и слышал, – все это было причиной его тяжелого душевного состояния. Когда же он вспомнил, что, служа здесь помощником, он и в самом деле является – неважно, какое несчастливое стечение обстоятельств довело его до этого критического положения, является пособником и сторонником системы, преисполнявшей его благородным негодованием и отвращением, он устыдился самого себя и в тот момент почувствовал, что одно лишь воспоминание о настоящем его положении должно помешать ему и в будущем держать высоко голову.
Но теперь жребий был брошен, и решение, принятое им прошлой ночью, осталось нерушимым. Он написал матери и сестре, извещая о благополучном окончании путешествия и сообщая как можно меньше о Дотбойс-Холле, но даже это немногое сообщая как можно бодрее. Он надеялся, что, оставаясь здесь, сможет принести хоть какую-нибудь пользу; во всяком случае, его близкие слишком зависели от благосклонности дяди, чтобы он позволил себе возбудить сейчас его гнев.
Одна мысль тревожила его куда больше, – чем какие бы то ни было эгоистические размышления, вызванные его собственным положением. Это была мысль о судьбе его сестры Кэт. Дядя обманул его; а что если он и ее устроил на какое-нибудь жалкое место, где ее юность и красота окажутся значительно большим проклятием, чем уродство и дряхлость? Для человека, заключенного в клетку, связанного по рукам и ногам, такое предположение было ужасно. «Нет! – подумал он. – Там при ней мать и эта художница-портретистка – довольно простодушная, но все же знающая свет и от него получающая средства к жизни». Ему хотелось думать, что Ральф Никльби испытывает неприязнь лично к нему. Теперь у него были веские основания отвечать тем же, а потому он без особого труда пришел к такому заключению и постарался убедить себя, что это чувство Ральфа направлено только против него.
Погруженный в такие размышления, он вдруг увидел обращенное к нему лицо Смайка, который стоял на коленях перед печкой, подбирая выпавшие угольки и бросая их в огонь. Он замешкался, чтобы украдкой взглянуть на Николаса, а когда заметил, что за ним следят, отпрянул, съежившись, словно в ожидании удара.
– Меня не нужно бояться, – ласково сказал Николас. – Вам холодно?
– Н-н-нет.
– Вы дрожите.
– Мне не холодно, – быстро, ответил Смайк. Я привык.
Столько было в звуке его голоса нескрываемой боязни рассердить кого-нибудь, и был он таким робким, запуганным созданием, что Николас невольно воскликнул:
– Бедняга!
Если бы он ударил несчастного раба, тот скрылся бы, не говоря ни слова. Но тут он расплакался.
– Ах, боже мой, боже мой! – воскликнул он, закрывая лицо потрескавшимися, мозолистыми руками. – Сердце у меня разорвется… Да, разорвется!
– Тише, – сказал Николас, положив руку ему на плечо. – Будьте мужчиной. Ведь по годам вы уже почти взрослый мужчина.
– По годам! – вскричал Смайк. – О боже, боже, сколько их прошло! Сколько их прошло с тех пор, как я был ребенком – моложе любого из тех, кто сейчас здесь! Где они все?
– О ком вы говорите? – осведомился Николас, желая пробудить разум в бедном полупомешанном создании. – Скажите мне.
– Мои друзья, – ответил он, – я сам… мои… О! Как я страдал!
– Всегда остается надежда, – сказал Николас. Он не знал, что сказать.
– Нет! – возразил тот. – Нет! Для меня – никакой. Помните того мальчика, который умер здесь?
– Вы знаете, меня здесь не было, – мягко ответил Николас. – Но что вы хотите сказать о нем?
– Да как же! – продолжал юноша, придвигаясь ближе к тому, кто его спрашивал. – Я был ночью около него, и, когда все стихло, он перестал кричать, чтобы его друзья пришли и посидели с ним, но ему стали мерещиться лица вокруг его постели, явившиеся из родного дома. Он говорил – они улыбаются и беседуют с ним, и он умер, когда приподнимал голову, чтобы поцеловать их. Вы слышите?
– Да, да! – отозвался Николас.
– Какие лица улыбнутся мне, когда я буду умирать? – содрогаясь, воскликнул его собеседник. – Кто будет говорить со мной в эти долгие ночи? Они не могут прийти из родного дома. Они испугали бы меня, если бы пришли, потому что я не знаю, что такое родной дом, и не узнал бы их. Как больно и страшно! Никакой надежды, никакой надежды!
Зазвонил колокол, призывавший ко сну, и мальчик, впав при этом звуке в свое обычное безучастное состояние, ускользнул, словно боялся, что его кто-то заметит. Вскоре после этого Николас с тяжелым сердцем уединился – нет, не уединился, не было там никакого уединения, – отправился в грязный и битком набитый дортуар.
Глава IX,
О мисс Сквирс, миссис Сквирс, юном Сквирсе и мистере Сквирсе и о различных материях и людях, имеющих не меньшее отношение к Сквирсам, чем к Николасу Никльби
Покинув в тот вечер класс, мистер Сквирс, как было замечено выше, удалился к своему очагу, который помещался не в той комнате, где Николас ужинал в вечер своего прибытия, а в меньшей, в задней половине дома, где его супруга, любезный сын и высокообразованная дочь наслаждались обществом друг друга: миссис Сквирс была погружена в работу, подобающую матроне, штопку чулок, а юные леди и джентльмен заняты были улаживанием юношеских разногласий посредством кулачной расправы через стол, каковая расправа при приближении почтенного родителя уступила место бесшумным пинкам ногами под столом.
В этом месте, пожалуй, не мешает уведомить читателя, что мисс Фанни Сквирс было двадцать три года. Если именно с этим возрастом связана неразрывно какая-то грация или миловидность, то, думается, ими обладала и мисс Сквирс, ибо нет никаких оснований предполагать, что она являлась единственным исключением из правила. Ростом она была не в мать, весьма высокую, а в малорослого отца; от первой она унаследовала грубый голос, от второго – странное выражение правого глаза, которого как будто и вовсе не было.
Мисс Сквирс провела несколько дней по соседству у подруги и только что вернулась под родительский кров. – Этому обстоятельству можно приписать то, что она ничего не слыхала о Николасе, пока сам мистер Сквирс не заговорил о нем.
– Ну-с, дорогая моя, – сказал Сквирс, придвигая свой стул, – что ты о нем теперь думаешь?
– Про чего думаю? – осведомилась миссис Сквирс, которая, слава богу (как она частенько замечала), не была знатоком грамматики.
– Об этом молодом человеке… Новом учителе… О ком еще мне говорить?
– О! Об этом Накльбое, – с досадой сказала миссис Сквирс. – Я его ненавижу.
– За что ты его ненавидишь, дорогая моя? – спросил Сквирс.
– А тебе какое дело? – ответствовала миссис Сквирс. – Ненавижу – и хватит!
– Для него хватит, моя милая, и даже с избытком, да он-то этого не знает, – миролюбивым тоном ответил мистер Сквирс. – Я только так спросил, дорогая моя.
– А, в таком случае, если желаешь знать, я тебе скажу, – ответила миссис Сквирс. – Ненавижу потому, что он гордый, надменный, напыщенный павлин и нос задирает!
Миссис Сквирс, приходя в возбуждение, имела привычку прибегать к резким выражениям и вдобавок пользоваться множеством характеристик, вроде слова «павлин», а также намека на нос Николаса, каковой намек надлежало понимать не в буквальном смысле, но придавать ему любое значение, в зависимости от фантазии слушателей.
И эти намеки имели не большее отношение друг к другу, чем к предмету, на который они указывали, что обнаруживается и в данном случае: павлин, который задирает нос, явился бы новинкой в орнитологии и существом, доселе не часто виданным.
– Гм! – сказал Сквирс, как бы кротко порицая такую вспышку. – Он дешево стоит, дорогая моя. Молодой человек очень дешево стоит.
– Ничуть не бывало! – возразила миссис Сквиро.
– Пять фунтов в год, – сказал Сквирс.
– Ну, так что ж? Это дорого, если он тебе не нужен, верно? – отозвалась его жена.
– Но он нам нужен , – настаивал Сквирс.
– Не понимаю, почему он нам нужен больше, чем какой-нибудь покойник,сказала миссис Сквирс. – Не перечь мне! Ты можешь напечатать на визитных карточках и в объявлениях: «Образованием ведают Уэкфорд Сквирс и талантливые помощники», – не имея никаких помощников, не правда ли? Разве не так поступают все учителя в округе? Ты выводишь меня из терпения.
– Да неужели? – сурово произнес Сквирс. – Ну, так я вам вот что скажу, миссис Сквирс. Что касается учителя, то я, с вашего позволения, поступлю по-своему. Надсмотрщику в Вест-Индии разрешено иметь подчиненного, чтобы тот, следил, как бы чернокожие не сбежали или не подняли мятежа; и я хочу иметь подчиненного, чтобы он поступал точно также, как с нашими чернокожими до той поры, пока маленький Уэкфорд не будет в силах взять на себя заведование школой.
– А я буду заведовать школой, когда стану взрослым, папа? – спросил Уэкфорд-младший, воздержавшись в порыве восторга от злобных пинков, которыми наделял свою сестру.
– Да, сын мой! – прочувствованным тоном отозвался мистер Сквирс.
– Ах, бог ты мой, ну и задам же я мальчишкам! – воскликнул занятный ребенок, схватив трость отца. – Ох, папа, как они у меня завизжат!
То был торжественный момент в жизни мистера Сквирса, когда он воочию увидел взрыв восторга в душе своего юного отпрыска и узрел в нем будущее его величие. Он сунул ему в руку пенни и дал исход своим чувствам (равно как и его примерная супруга) в раскатах одобрительного смеха. Оный отпрыск пробудил в их сердцах одинаковые чувства, что сразу вернуло беседе беззаботность, а всей компании мир и покой.
– Это противная, спесивая обезьяна! Вот как я на него смотрю, – сказала миссис Сквирс, возвращаясь к Николасу.
– Допустим, – сказал Сквирс, – но спесь с него можно сбить в нашей классной комнате не хуже, чем в другом месте, не правда ли? Тем более что классная комната ему не нравится.
– Пожалуй, – заметила миссис Сквирс, – в этом есть доля истины. Надеюсь, спеси у него поубавится, и не моя будет вина, если этого не случится.
В йоркширских школах спесивый помощник учителя был такой необычайной и неслыханной штукой (любой помощник учителя был новинкой, но спесивый – существом, которого не могло бы нарисовать себе самое пылкое воображение), что мисс Сквирс, редко интересовавшаяся школьными делами, осведомилась с большим любопытством, кто такой этот Накльбой, напускающий на себя такую важность.
– Никльби! – сказал Сквирс, произнося фамилию по буквам, согласно каким-то эксцентрическим правилам произношения, запавшим ему в голову. – Твоя мать всегда неправильно называет людей и вещи.
– Не беда! – сказала миссис Сквирс. – Я их правильно вижу, и этого с меня хватит. Я за ним следила, когда ты сегодня колотил маленького Болдера. Все время он был мрачный, как туча, а один раз вскочил, словно уже совсем готов был броситься на тебя. Я это видела, а он думал, что я не вижу.
– Нечего толковать об этом, отец, – сказала мисс Сквирс, когда глава семейства собрался отвечать. – Что это за человек?
– Твой отец вбил себе в голову дурацкую мысль, будто он сын бедного джентльмена, недавно умершего, – сказала миссис Сквирс.
– Сын джентльмена?
– Да, но я ни единому слову не верю. Если он и сын джентльмена, то он находка, вот мое мнение.
Миссис Сквирс хотела сказать «найденыш», но, как частенько замечала она, делая подобные ошибки, через сто лет это не будет иметь никакого значения, – такою философическою истиной она даже имела обыкновение утешать мальчиков, особенно пострадавших от дурного обращения.
– Ничуть не бывало! – возразил Сквирс в ответ на приведенное выше замечание. – Его отец женился на его матери задолго до его рождения, и она еще жива. Да хотя бы и так – нас это не касается: мы приобрели доброго приятеля, взяв его сюда, и если ему нравится учить чему-нибудь мальчишек, а не только присматривать за ними, то, право же, я не возражаю.
– А я повторяю, что ненавижу его, как чуму! – с жаром заявила миссис Сквирс.
– Если он тебе не нравится, моя милая, – отозвался Сквирс, – я не знаю никого, кто бы лучше тебя мог выразить свою неприязнь, и, разумеется, имея дело с ним, нет никакой причины ее скрывать.
– Я и не намерена скрывать, не беспокойся, – вставила миссис Сквирс.
– Правильно! – сказал Сквирс. – А если есть у него капелька гордости – а, по-моему, она есть, – то я не думаю, чтобы нашлась во всей Англии другая женщина, которая быстрее, чем ты, могла бы сбить спесь с человека, моя милочка.
Миссис Сквирс вдосталь похихикала в ответ на эти лестные комплименты и выразила надежду, что в свое время она укротила двух-трех гордецов. Воздавая лишь должное ее характеру, надлежит сказать, что в союзе со своим уважаемым супругом она сломила дух многих и многих.
Мисс Фанни Сквирс старательно запоминала и этот и дальнейший разговор о том же предмете, пока не ушла спать, а затем расспросила голодную служанку обо всех мелочах, касающихся наружности и поведения Николаса; на эти вопросы девушка дала такие восторженные ответы, присовокупив к ним столько хвалебных отзывов о его прекрасных темных глазах, нежной улыбке и стройных ногах,особенно напирала она на это последнее качество, так как в Дотбойс-Холле преобладали кривые ноги, – что мисс Сквирс не замедлила узреть в учителе весьма примечательную особу, или, как выразительно высказалась она сама, «нечто из ряда вон выходящее». И мисс Сквирс приняла решение на следующий же день самолично увидеть Николаса.
Осуществляя свое намерение, молодая леди улучила минутку, когда ее мать была занята, а отец отсутствовал, и как бы случайно зашла в классную комнату очинить перо. Не увидев никого, кроме Николаса, надзиравшего за мальчиками, она густо покраснела и проявила великое смущение.
– Прошу прощения, – пролепетала мисс Сквирс. – Я думала, мой отец здесь… мог быть здесь… Ах, боже мой, как неловко!
– Мистер Сквирс ушел, – сказал Николас, нимало не потрясенный этим появлением, сколь ни было оно неожиданно.
– Вы не знаете, когда он придет, сэр? – спросила мисс Сквирс застенчиво и нерешительно.
– Он сказал, что примерно через час, – ответил Николас учтиво, но отнюдь не показывая, что находится во власти чар мисс Сквирс.
– Никогда еще не случалось со мной такой неприятности! – воскликнула молодая леди. – Очень вам благодарна. Право же, мне так жаль, что я сюда ворвалась. Если бы я не думала, что отец здесь, я бы ни за что на свете… это так неприятно… может показаться таким странным, – пролепетала мисс Сквирс, снова покраснев и переводя взор с пера в руке на Николаса и обратно.
– Если это все, что вам нужно, – сказал Николас, указывая на перо и невольно улыбаясь при виде притворного замешательства дочери владельца школы, – быть может, я могу его заменить.
Мисс Сквирс глянула на дверь, как бы сомневаясь, уместно ли подойти ближе к совершенно незнакомому человеку, затем окинула взором классную комнату, словно отчасти успокоенная присутствием сорока мальчиков, наконец пододвинулась к Николасу и вручила ему перо с соблазнительной и вместе с тем снисходительной гримасой.
– Острие сделать твердым или мягким? – осведомился Николас, улыбаясь, чтобы не расхохотаться громко.
«У него и в самом деле прелестная улыбка», – подумала мисс Сквирс.
– Как вы сказали? – спросил Николас.
– Ах, боже мой, уверяю вас, я в эту минуту думала о чем-то совсем другом, – ответила мисс Сквирс. – О, пожалуйста, как можно мягче!
С этими словами мисс Сквирс вздохнула. Быть может, для того, чтобы дать понять Николасу, что ее сердце мягко и перо должно быть ему под стать.
Следуя этим инструкциям, Николас очинил перо;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109