написав несколько строк Ральфу, передать которые должен был на следующий день Ньюмен, он воспользовался тем отдыхом, в котором так нуждался.
Говорят, пьяные могут скатиться в пропасть и, очнувшись, не обнаружить никаких серьезных повреждений. Быть может, это применимо к ушибам, полученным в любом другом состоянии чрезвычайного возбуждения; несомненно одно: хотя Николас, проснувшись утром, и чувствовал сначала боль, но, когда пробило семь, он почти без всякого труда вскочил с постели и вскоре мог двигаться с такою живостью, как будто ничего не произошло.
Заглянув в комнату Смайка и предупредив его, что скоро за ним зайдет Ньюмен Ногс, Николас вышел на улицу и, подозвав наемную карету, велел кучеру ехать к миссис Уититерли, чей адрес дал ему накануне вечером Ньюмен.
Было без четверти восемь, когда они приехали на Кэдоген-Плейс. Николас уже стал опасаться, что никто еще не проснулся в такой ранний час, и с облегчением увидел служанку, скоблившую ступени подъезда. Это должностное лицо направило его к сомнительному пажу, который появился растрепанный и с очень раскрасневшимся и лоснящимся лицом, как и полагается пажу, только что вскочившему с постели.
От этого молодого джентльмена Николас узнал, что мисс Никльби вышла на утреннюю прогулку в сад, разбитый перед домом. Услыхав вопрос, может ли он позвать ее, паж сначала приуныл и выразил сомнение, но, получив в виде поощрения шиллинг, воспрянул духом и решил, что это возможно.
– Передайте мисс Никльби, что здесь ее брат и что он хочет как можно скорей ее увидеть, – сказал Николас.
Позолоченные пуговицы исчезли с быстротой, совершенно им несвойственной, а Николас зашагал по комнате, пребывая в том состоянии лихорадочного возбуждения, когда каждая минута ожидания кажется нестерпимой. Скоро он услышал легкие шаги, хорошо ему знакомые, и не успел он двинуться навстречу Кэт, как та бросилась ему на шею и залилась слезами.
– Милая моя девочка, – сказал Николас, целуя ее,какая ты бледная.
– Я была так несчастна здесь, дорогой брат! – всхлипывала бедная Кэт.Я очень, очень страдала. Не оставляй меня здесь, дорогой Николас, иначе я умру от горя.
– Нигде я тебя не оставлю, – ответил Николас. – Никогда больше, Кэт! – воскликнул он, глубоко растроганный, прижимая ее к сердцу. – Скажи мне, что я поступал правильно. Скажи мне, что мы расстались лишь потому, что я боялся навлечь на тебя беду, а для меня это было не меньшим испытанием, чем для тебя… О, если я поступил неправильно, то только потому, что не знал жизни и не имел опыта.
– Зачем я буду говорить тебе то, что мы и так хорошо знаем? – успокоительным тоном отозвалась Кэт. – Николас, дорогой Николас, можно ли так падать духом?
– Мне так горько знать, что ты перенесла, – сказал ей брат, – видеть, как ты изменилась и все-таки осталась такой кроткой и терпеливой… О боже! – вскричал Николас, сжав кулак и внезапно изменив тон. – Вся кровь у меня закипает! Ты немедленно должна уехать отсюда со мной. Ты бы не ночевала здесь эту ночь, если бы я не узнал обо всем слишком поздно. С кем я должен поговорить, прежде чем мы уедем?
Вопрос был задан весьма своевременно, так как в эту минуту вошел мистер Уититерли, и ему Кэт представила брата, который сейчас же заявил о своем решении и о невозможности отложить его.
– Предупреждать об уходе надлежит за три месяца, но этот срок не истек и наполовину, – сказал мистер Уититерли с важностью человека, сознающего свою правоту. – Поэтому…
– Поэтому жалованье за три месяца будет потеряно, сэр, – перебил Николас. – Я приношу извинения за эту крайнюю спешку, но обстоятельства требуют, чтобы я немедленно увез сестру, и я не могу терять ни минуты. За теми вещами, какие она сюда привезла, я пришлю, если вы мне разрешите, в течение дня.
Мистер Уититерли поклонился, но не привел никаких возражений против немедленного отъезда Кэт, которым он в сущности был доволен, так как сэр Тамли Снафим высказал мнение, что она не подходит к конституции миссис Уититерли.
– Что касается такой безделки, как недоплаченное жалованье, – сказал мистер Уититерли, – то я… – тут его прервал отчаянный припадок кашля, – то я останусь должен мисс Никльби.
Надлежит отметить, что мистер Уититерли имел привычку не уплачивать мелких долгов и оставаться должником. У всех есть какие-нибудь маленькие приятные слабости, и это была слабость мистера Уититерли.
– Как вам угодно, – сказал Николас.
И, снова принеся торопливые извинения за столь внезапный отъезд, он поспешил усадить Кэт в экипаж и велел ехать как можно быстрее в Сити.
В Сити они прибыли с той быстротой, на которую способна наемная карета; случилось так, что лошади жили в Уайтчепле и привыкли там завтракать, если вообще им приходилось завтракать, а потому путешествие совершено было быстрее, чем казалось возможным.
Николас послал Кэт наверх на несколько минут раньше, чтобы его неожиданное появление не встревожило мать-, и затем предстал перед нею с величайшей почтительностью и любовью. Ньюмен не провел времени праздно, так как у двери уже стояла двуколка и быстро выносили вещи.
Миссис Никльби была не из тех людей, кому можно второпях что-нибудь сообщить или за короткое время растолковать нечто сугубо деликатное и важное. Поэтому, хотя маленькая мисс Ла-Криви подготавливала славную леди в течение доброго часа и теперь Николас и его сестра втолковывали ей все, что полагалось, весьма вразумительно, она находилась в состоянии странного замешательства и смятения, и никак нельзя было заставить ее понять необходимость столь скоропалительных мер.
– Почему ты не спросишь дядю, дорогой мой Николас, каковы были его намерения? – сказала миссис Никльби.
– Милая мама, – ответил Николас, – время для разговоров прошло. Теперь остается сделать только одно, а именно – отшвырнуть его с тем презрением и негодованием, каких он заслуживает! Ваша честь и ваше доброе имя этого требуют. После того как нам стали известны его подлые поступки, ни одного часа вы не должны быть ему обязанной. Даже ради приюта, который дают эти голые стены!
– Совершенно верно! – сказала, горько плача, миссис Никльби. – Он чудовище, зверь! И стены здесь голые и нуждаются в покраске, а потолок я побелила за восемнадцать пенсов, и это чрезвычайно неприятно… Подумать только! Все эти деньги пошли в карман твоему дяде… Никогда бы я этому не поверила, никогда!
– И я бы не поверил, да и никто не поверит, – сказал Николас.
– Господи помилуй! – воскликнула миссис Никльби. – Подумать только, что сэр Мальбери Хоук оказался таким отъявленным негодяем, как говорит мисс Ла-Криви, дорогой мой Николас! А я-то каждый день поздравляла себя с тем, что он поклонник нашей милой Кэт, и думала: каким было бы счастьем для семьи, если бы он породнился с нами и использовал свое влияние, чтобы доставить тебе какое-нибудь доходное место на государственной службе. Я знаю, при дворе можно получить хорошее место. Вот, например, один наш друг (ты помнишь, милая Кэт, мисс Крепли из Эксетера?) получил такое местечко; главная его обязанность, я это хорошо знаю,носить шелковые чулки и парик с кошельком, похожим на черный кармашек для часов. А что теперь получилось! О, это может каждого убить!
Выразив такими словами свою скорбь, миссис Никльби снова предалась горю и жалобно заплакала.
Ввиду того что Николас и его сестра должны были в это время наблюдать за тем, как выносят немногочисленные предметы обстановки, мисс Ла-Криви посвятила себя делу утешения матроны и очень ласково заметила, что, право же, она должна сделать усилие и приободриться.
– О, разумеется, мисс Ла-Криви, – возразила миссис Никльби с раздражительностью, довольно естественной в ее печальном положении, – очень легко говорить «приободритесь», но если бы у вас было столько же оснований приободряться, сколько у меня… – Затем, оборвав фразу, она продолжала: – Подумайте о мистере Пайке и мистере Плаке, двух безупречнейших джентльменах когда-либо живших на свете! Что я им скажу, что я могу им сказать? Ведь если бы я сказала им: «Мне сообщили, что ваш друг сэр Мальбери гнусный негодяй», – они посмеялись бы надо мной.
– Ручаюсь, что больше они над нами смеяться не будут, – подходя к ней, сказал Николас. – Идемте, мама, карета у двери; и до понедельника, во всяком случае, мы вернемся на нашу старую квартиру.
– Где все готово и где вдобавок вас ждет радушный прием, – прибавила мисс Ла-Криви. – Позвольте, я спущусь вместе с вами.
Но миссис Никльби не так-то легко было увести, потому что сначала она настояла на том, чтобы подняться наверх посмотреть, не оставили ли там что-нибудь, а затем спуститься вниз посмотреть, все ли оттуда вынесли; а когда ее усадили в карету, ей померещился забытый кофейник на плите в кухне, а после того как захлопнули дверцу, возникло мрачное воспоминание о зеленом зонте за какой-то неведомой дверью. Наконец Николас, доведенный до полного отчаяния, приказал кучеру трогать, и при неожиданном толчке, когда карета покатилась, миссис Никльби уронила шиллинг в солому, что, по счастью, сосредоточило ее внимание на карете, а потом было уже слишком поздно, чтобы еще о чем-нибудь вспоминать.
Удостоверившись в том, что все благополучно вынесено, отпустив служанку и заперев дверь, Николас вскочил в кабриолет и поехал на одну из боковых улиц близ Гольдн-сквера, где условился встретиться с Ногсом; и так быстро все уладилось, что было только половина десятого, когда он явился на место свидания.
– Вот письмо Ральфу, – сказал Николас, – а вот ключ. Когда вы придете сегодня ко мне, ни слова о вчерашнем вечере. Плохие вести путешествуют быстро, и скоро они все узнают. Вы не слыхали, очень ли он пострадал?
Ньюмен покачал головой.
– Я выясню это сам, не теряя времени, – сказал Николас.
– Вы бы лучше отдохнули, – возразил Ньюмен. – Вас лихорадит, и вы больны.
Николас небрежно покачал головой и, скрывая недомогание, которое действительно чувствовал теперь, когда улеглось возбуждение, поспешно распрощался с Ньюменом Ногсом и ушел.
Ньюмен находился всего в трех минутах ходьбы от Гольдн-сквера, но за эти три минуты он по крайней мере раз двадцать вынимал письмо из шляпы и снова его прятал. Он восхищался лицевой стороной письма, восхищался: им сзади, с боков, восхищался адресом, печатью. Затем он вытянул руку и с упоением обозрел письмо в целом. А затем он потер руки, придя в полный восторг от своего поручения.
Он вошел в контору, повесил, по обыкновению, шляпу на гвоздь, положил письмо и ключ на стол и стал нетерпеливо ждать появления Ральфа. Через несколько минут на лестнице послышался хорошо знакомый скрип сапог, а затем зазвонил колокольчик.
– Была почта?
– Нет.
– Писем никаких нет?
– Одно.
Ньюмен пристально посмотрел на него, положил письмо на стол.
А это что? – спросил Ральф, взяв ключ.
– Оставлено вместе с письмом. Принес мальчик, всего четверть часа назад.
Ральф взглянул на адрес, распечатал письмо и прочел следующее:
«Теперь я знаю, кто вы такой. Одни эти слова должны пробудить в вас чувство стыда в тысячу раз более сильного, чем пробудили бы любые мои упреки!
Вдова вашего брата и ее осиротевшая дочь отказываются искать приюта под вашей кровлей и сторонятся вас с омерзением и отвращением. Ваши родственники отрекаются от вас, ибо кровные узы, связывающие их с вами, для них позор.
Вы старик, вам недолго ждать могилы! Пусть все воспоминания вашей жизни теснятся в вашем лживом сердце и погружают во мрак ваше смертное ложе!»
Ральф дважды прочел это письмо и, мрачно нахмурившись, глубоко задумался; бумага затрепетала в его руке и упала на пол, но он сжимал пальцы, как будто все еще держал ее.
Вдруг он встал и, сунув смятое письмо в карман, повернулся в ярости к Ньюмену Ногсу, словно спрашивая его, почему он не уходит. Но Ньюмен стоял неподвижно, спиной к нему, и водил грязным огрызком старого пера по цифрам на таблице процентов, приклеенной к степе, и, казалось, ни на что другое не обращал никакого внимания.
Глава XXXIV,
где Ральфа посещают лица, с которыми читатель уже завязал знакомство
– Как вы дьявольски долго заставляете меня звонить в этот проклятый старый, надтреснутый чайник, именуемый колокольчиком, каждое звяканье которого может довести до конвульсий здоровенного мужчину, клянусь жизнью и душой, черт побери! – сказал Ньюмену Ногсу мистер Манталини, очищая при этом свои сапоги о железную скобу у дома Ральфа Никльби.
– Я всего один раз слышал колокольчик, – отозвался Ньюмен.
– Значит, вы чрезвычайно и возмутительно глухи, – сказал мистер Манталини, – глухи, как проклятый столб.
Мистер Манталини был уже в коридоре и без всяких церемоний направлялся к двери конторы Ральфа, когда Ньюмен загородил ему дорогу и, намекнув, что мистер Никльби не желает, чтобы его беспокоили, осведомился, срочное ли дело у клиента.
– Дьявольски важное! – сказал мистер Манталини. – Нужно расплавить несколько клочков грязной бумаги в ослепительном, сверкающем, звякающем, звенящем, дьявольском соусе из монет!
Ньюмен многозначительно хмыкнул и, взяв протянутую мистером Манталини визитную карточку, заковылял с нею в контору своего хозяина. Просунув голову в дверь, он увидел, что тот снова сидит в задумчивой позе, какую принял, когда прочел письмо своего племянника, и что он как будто опять его перечитывал, так как держал развернутым в руке. Но Ногс кинул только мимолетный взгляд, потому что потревоженный Ральф оглянулся, чтобы узнать причину вторжения.
Пока Ньюмен излагал ее, сама причина с чванным видом ввалилась в комнату и, с необыкновенным жаром дожимая жесткую руку Ральфа, поклялась, что никогда а жизни тот не бывал еще в таком прекрасном виде.
– У вас прямо-таки румянец на вашей проклятой физиономии, – сказал мистер Манталини, усаживаясь без приглашения и приводя в порядок волосы и бакенбарды. – У вас прямо-таки радостный и юношеский вид, черт меня побери!
– Мы здесь одни, – резко сказал Ральфа. – Что вам от меня нужно?
– Прекрасно! – воскликнул мистер Манталини, осклабившись. – Что мне от вас нужно! Ха-ха-ха! Великолепно!, Что мне нужно! Ха-ха! Черт побери!
– Что вам от меня нужно, сударь? – проговорил грубо Ральф.
– Учесть проклятые векселя, – ответил мистер Манталини, ухмыляясь и игриво покачивая головой.
– С деньгами туго… – сказал Ральф.
– Дьявольски туго, иначе они не были бы мне нужны, – перебил мистер Манталини.
– Времена настали плохие, и не знаешь, кому доверять, – продолжал Ральф. – В данный момент я не хочу заниматься делами, собственно говоря, я бы и не стал, но раз вы – друг… Сколько у вас тут векселей?
– Два, – ответил мистер Манталини.
– На какую сумму?
– Какая-то мелочь… Семьдесят пять.
– А сроки платежа?
– Два месяца и четыре.
– Я их учту для вас, – помните, только для вас, мало для кого бы я это сделал, – за двадцать пять фунтов, – спокойно сказал Ральф.
– Черт подери! – вскричал мистер Манталини, чья физиономия сильно вытянулась при таком блестящем предложении.
– Да ведь вам остается пятьдесят, – возразил Ральф. – Сколько бы вы хотели? Дайте мне взглянуть на имена.
– Вы дьявольски прижимисты, Никльби, – запротестовал мистер Манталини.
– Дайте мне взглянуть на имена, – повторил Ральф, нетерпеливо протягивая руку к векселям. – Так. Полной уверенности нет, но они достаточно надежны. Согласны вы на эти условия и берете деньги? Я этого не хочу. Я предпочел бы, чтобы вы не соглашались.
– Черт возьми, Никльби, не можете ли вы… – начал мистер Манталини.
– Нет! – ответил Ральф, перебивая его. – Не могу. Берете деньги? Сейчас, немедленно? Никаких отсрочек. Никаких прогулок в Сити и никаких переговоров с компаньонами, которых нет и никогда не было. Согласны или нет?
С этими словами Ральф отодвинул от себя какие-то бумаги и небрежно, словно случайно, затарахтел своей шкатулкой с наличными деньгами. Этого звука не вынес мистер Манталини. Он согласился, как только звон коснулся его слуха, и Ральф отсчитал нужную сумму и бросил деньги на стол.
Он только что это сделал, а мистер Манталини еще не все собрал, когда раздалось звяканье колокольчика и немедленно вслед за этим Ньюмен ввел ни больше ни меньше как мадам Манталини, при виде которой мистер Манталини обнаружил сильное смущение и с удивительным проворством препроводил деньги в карман. – О, ты здесь! – сказала мадам Манталини, тряхнув головой.
– Да, жизнь моя и душа, я здесь! – отозвался ее супруг, падая на колени и с игривостью котенка бросаясь на упавший со стола соверен. – Я здесь, услада души моей, на земле Тома Тидлера, подбираю проклятое золото и серебро.
– Мне стыдно за тебя! – с величайшим негодованием воскликнула мадам Манталини.
– Стыдно? За меня, моя радость? Моя радость знает, что говорит дьявольски очаровательно, но ужасно сочиняет, – возразил мистер Манталини.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Говорят, пьяные могут скатиться в пропасть и, очнувшись, не обнаружить никаких серьезных повреждений. Быть может, это применимо к ушибам, полученным в любом другом состоянии чрезвычайного возбуждения; несомненно одно: хотя Николас, проснувшись утром, и чувствовал сначала боль, но, когда пробило семь, он почти без всякого труда вскочил с постели и вскоре мог двигаться с такою живостью, как будто ничего не произошло.
Заглянув в комнату Смайка и предупредив его, что скоро за ним зайдет Ньюмен Ногс, Николас вышел на улицу и, подозвав наемную карету, велел кучеру ехать к миссис Уититерли, чей адрес дал ему накануне вечером Ньюмен.
Было без четверти восемь, когда они приехали на Кэдоген-Плейс. Николас уже стал опасаться, что никто еще не проснулся в такой ранний час, и с облегчением увидел служанку, скоблившую ступени подъезда. Это должностное лицо направило его к сомнительному пажу, который появился растрепанный и с очень раскрасневшимся и лоснящимся лицом, как и полагается пажу, только что вскочившему с постели.
От этого молодого джентльмена Николас узнал, что мисс Никльби вышла на утреннюю прогулку в сад, разбитый перед домом. Услыхав вопрос, может ли он позвать ее, паж сначала приуныл и выразил сомнение, но, получив в виде поощрения шиллинг, воспрянул духом и решил, что это возможно.
– Передайте мисс Никльби, что здесь ее брат и что он хочет как можно скорей ее увидеть, – сказал Николас.
Позолоченные пуговицы исчезли с быстротой, совершенно им несвойственной, а Николас зашагал по комнате, пребывая в том состоянии лихорадочного возбуждения, когда каждая минута ожидания кажется нестерпимой. Скоро он услышал легкие шаги, хорошо ему знакомые, и не успел он двинуться навстречу Кэт, как та бросилась ему на шею и залилась слезами.
– Милая моя девочка, – сказал Николас, целуя ее,какая ты бледная.
– Я была так несчастна здесь, дорогой брат! – всхлипывала бедная Кэт.Я очень, очень страдала. Не оставляй меня здесь, дорогой Николас, иначе я умру от горя.
– Нигде я тебя не оставлю, – ответил Николас. – Никогда больше, Кэт! – воскликнул он, глубоко растроганный, прижимая ее к сердцу. – Скажи мне, что я поступал правильно. Скажи мне, что мы расстались лишь потому, что я боялся навлечь на тебя беду, а для меня это было не меньшим испытанием, чем для тебя… О, если я поступил неправильно, то только потому, что не знал жизни и не имел опыта.
– Зачем я буду говорить тебе то, что мы и так хорошо знаем? – успокоительным тоном отозвалась Кэт. – Николас, дорогой Николас, можно ли так падать духом?
– Мне так горько знать, что ты перенесла, – сказал ей брат, – видеть, как ты изменилась и все-таки осталась такой кроткой и терпеливой… О боже! – вскричал Николас, сжав кулак и внезапно изменив тон. – Вся кровь у меня закипает! Ты немедленно должна уехать отсюда со мной. Ты бы не ночевала здесь эту ночь, если бы я не узнал обо всем слишком поздно. С кем я должен поговорить, прежде чем мы уедем?
Вопрос был задан весьма своевременно, так как в эту минуту вошел мистер Уититерли, и ему Кэт представила брата, который сейчас же заявил о своем решении и о невозможности отложить его.
– Предупреждать об уходе надлежит за три месяца, но этот срок не истек и наполовину, – сказал мистер Уититерли с важностью человека, сознающего свою правоту. – Поэтому…
– Поэтому жалованье за три месяца будет потеряно, сэр, – перебил Николас. – Я приношу извинения за эту крайнюю спешку, но обстоятельства требуют, чтобы я немедленно увез сестру, и я не могу терять ни минуты. За теми вещами, какие она сюда привезла, я пришлю, если вы мне разрешите, в течение дня.
Мистер Уититерли поклонился, но не привел никаких возражений против немедленного отъезда Кэт, которым он в сущности был доволен, так как сэр Тамли Снафим высказал мнение, что она не подходит к конституции миссис Уититерли.
– Что касается такой безделки, как недоплаченное жалованье, – сказал мистер Уититерли, – то я… – тут его прервал отчаянный припадок кашля, – то я останусь должен мисс Никльби.
Надлежит отметить, что мистер Уититерли имел привычку не уплачивать мелких долгов и оставаться должником. У всех есть какие-нибудь маленькие приятные слабости, и это была слабость мистера Уититерли.
– Как вам угодно, – сказал Николас.
И, снова принеся торопливые извинения за столь внезапный отъезд, он поспешил усадить Кэт в экипаж и велел ехать как можно быстрее в Сити.
В Сити они прибыли с той быстротой, на которую способна наемная карета; случилось так, что лошади жили в Уайтчепле и привыкли там завтракать, если вообще им приходилось завтракать, а потому путешествие совершено было быстрее, чем казалось возможным.
Николас послал Кэт наверх на несколько минут раньше, чтобы его неожиданное появление не встревожило мать-, и затем предстал перед нею с величайшей почтительностью и любовью. Ньюмен не провел времени праздно, так как у двери уже стояла двуколка и быстро выносили вещи.
Миссис Никльби была не из тех людей, кому можно второпях что-нибудь сообщить или за короткое время растолковать нечто сугубо деликатное и важное. Поэтому, хотя маленькая мисс Ла-Криви подготавливала славную леди в течение доброго часа и теперь Николас и его сестра втолковывали ей все, что полагалось, весьма вразумительно, она находилась в состоянии странного замешательства и смятения, и никак нельзя было заставить ее понять необходимость столь скоропалительных мер.
– Почему ты не спросишь дядю, дорогой мой Николас, каковы были его намерения? – сказала миссис Никльби.
– Милая мама, – ответил Николас, – время для разговоров прошло. Теперь остается сделать только одно, а именно – отшвырнуть его с тем презрением и негодованием, каких он заслуживает! Ваша честь и ваше доброе имя этого требуют. После того как нам стали известны его подлые поступки, ни одного часа вы не должны быть ему обязанной. Даже ради приюта, который дают эти голые стены!
– Совершенно верно! – сказала, горько плача, миссис Никльби. – Он чудовище, зверь! И стены здесь голые и нуждаются в покраске, а потолок я побелила за восемнадцать пенсов, и это чрезвычайно неприятно… Подумать только! Все эти деньги пошли в карман твоему дяде… Никогда бы я этому не поверила, никогда!
– И я бы не поверил, да и никто не поверит, – сказал Николас.
– Господи помилуй! – воскликнула миссис Никльби. – Подумать только, что сэр Мальбери Хоук оказался таким отъявленным негодяем, как говорит мисс Ла-Криви, дорогой мой Николас! А я-то каждый день поздравляла себя с тем, что он поклонник нашей милой Кэт, и думала: каким было бы счастьем для семьи, если бы он породнился с нами и использовал свое влияние, чтобы доставить тебе какое-нибудь доходное место на государственной службе. Я знаю, при дворе можно получить хорошее место. Вот, например, один наш друг (ты помнишь, милая Кэт, мисс Крепли из Эксетера?) получил такое местечко; главная его обязанность, я это хорошо знаю,носить шелковые чулки и парик с кошельком, похожим на черный кармашек для часов. А что теперь получилось! О, это может каждого убить!
Выразив такими словами свою скорбь, миссис Никльби снова предалась горю и жалобно заплакала.
Ввиду того что Николас и его сестра должны были в это время наблюдать за тем, как выносят немногочисленные предметы обстановки, мисс Ла-Криви посвятила себя делу утешения матроны и очень ласково заметила, что, право же, она должна сделать усилие и приободриться.
– О, разумеется, мисс Ла-Криви, – возразила миссис Никльби с раздражительностью, довольно естественной в ее печальном положении, – очень легко говорить «приободритесь», но если бы у вас было столько же оснований приободряться, сколько у меня… – Затем, оборвав фразу, она продолжала: – Подумайте о мистере Пайке и мистере Плаке, двух безупречнейших джентльменах когда-либо живших на свете! Что я им скажу, что я могу им сказать? Ведь если бы я сказала им: «Мне сообщили, что ваш друг сэр Мальбери гнусный негодяй», – они посмеялись бы надо мной.
– Ручаюсь, что больше они над нами смеяться не будут, – подходя к ней, сказал Николас. – Идемте, мама, карета у двери; и до понедельника, во всяком случае, мы вернемся на нашу старую квартиру.
– Где все готово и где вдобавок вас ждет радушный прием, – прибавила мисс Ла-Криви. – Позвольте, я спущусь вместе с вами.
Но миссис Никльби не так-то легко было увести, потому что сначала она настояла на том, чтобы подняться наверх посмотреть, не оставили ли там что-нибудь, а затем спуститься вниз посмотреть, все ли оттуда вынесли; а когда ее усадили в карету, ей померещился забытый кофейник на плите в кухне, а после того как захлопнули дверцу, возникло мрачное воспоминание о зеленом зонте за какой-то неведомой дверью. Наконец Николас, доведенный до полного отчаяния, приказал кучеру трогать, и при неожиданном толчке, когда карета покатилась, миссис Никльби уронила шиллинг в солому, что, по счастью, сосредоточило ее внимание на карете, а потом было уже слишком поздно, чтобы еще о чем-нибудь вспоминать.
Удостоверившись в том, что все благополучно вынесено, отпустив служанку и заперев дверь, Николас вскочил в кабриолет и поехал на одну из боковых улиц близ Гольдн-сквера, где условился встретиться с Ногсом; и так быстро все уладилось, что было только половина десятого, когда он явился на место свидания.
– Вот письмо Ральфу, – сказал Николас, – а вот ключ. Когда вы придете сегодня ко мне, ни слова о вчерашнем вечере. Плохие вести путешествуют быстро, и скоро они все узнают. Вы не слыхали, очень ли он пострадал?
Ньюмен покачал головой.
– Я выясню это сам, не теряя времени, – сказал Николас.
– Вы бы лучше отдохнули, – возразил Ньюмен. – Вас лихорадит, и вы больны.
Николас небрежно покачал головой и, скрывая недомогание, которое действительно чувствовал теперь, когда улеглось возбуждение, поспешно распрощался с Ньюменом Ногсом и ушел.
Ньюмен находился всего в трех минутах ходьбы от Гольдн-сквера, но за эти три минуты он по крайней мере раз двадцать вынимал письмо из шляпы и снова его прятал. Он восхищался лицевой стороной письма, восхищался: им сзади, с боков, восхищался адресом, печатью. Затем он вытянул руку и с упоением обозрел письмо в целом. А затем он потер руки, придя в полный восторг от своего поручения.
Он вошел в контору, повесил, по обыкновению, шляпу на гвоздь, положил письмо и ключ на стол и стал нетерпеливо ждать появления Ральфа. Через несколько минут на лестнице послышался хорошо знакомый скрип сапог, а затем зазвонил колокольчик.
– Была почта?
– Нет.
– Писем никаких нет?
– Одно.
Ньюмен пристально посмотрел на него, положил письмо на стол.
А это что? – спросил Ральф, взяв ключ.
– Оставлено вместе с письмом. Принес мальчик, всего четверть часа назад.
Ральф взглянул на адрес, распечатал письмо и прочел следующее:
«Теперь я знаю, кто вы такой. Одни эти слова должны пробудить в вас чувство стыда в тысячу раз более сильного, чем пробудили бы любые мои упреки!
Вдова вашего брата и ее осиротевшая дочь отказываются искать приюта под вашей кровлей и сторонятся вас с омерзением и отвращением. Ваши родственники отрекаются от вас, ибо кровные узы, связывающие их с вами, для них позор.
Вы старик, вам недолго ждать могилы! Пусть все воспоминания вашей жизни теснятся в вашем лживом сердце и погружают во мрак ваше смертное ложе!»
Ральф дважды прочел это письмо и, мрачно нахмурившись, глубоко задумался; бумага затрепетала в его руке и упала на пол, но он сжимал пальцы, как будто все еще держал ее.
Вдруг он встал и, сунув смятое письмо в карман, повернулся в ярости к Ньюмену Ногсу, словно спрашивая его, почему он не уходит. Но Ньюмен стоял неподвижно, спиной к нему, и водил грязным огрызком старого пера по цифрам на таблице процентов, приклеенной к степе, и, казалось, ни на что другое не обращал никакого внимания.
Глава XXXIV,
где Ральфа посещают лица, с которыми читатель уже завязал знакомство
– Как вы дьявольски долго заставляете меня звонить в этот проклятый старый, надтреснутый чайник, именуемый колокольчиком, каждое звяканье которого может довести до конвульсий здоровенного мужчину, клянусь жизнью и душой, черт побери! – сказал Ньюмену Ногсу мистер Манталини, очищая при этом свои сапоги о железную скобу у дома Ральфа Никльби.
– Я всего один раз слышал колокольчик, – отозвался Ньюмен.
– Значит, вы чрезвычайно и возмутительно глухи, – сказал мистер Манталини, – глухи, как проклятый столб.
Мистер Манталини был уже в коридоре и без всяких церемоний направлялся к двери конторы Ральфа, когда Ньюмен загородил ему дорогу и, намекнув, что мистер Никльби не желает, чтобы его беспокоили, осведомился, срочное ли дело у клиента.
– Дьявольски важное! – сказал мистер Манталини. – Нужно расплавить несколько клочков грязной бумаги в ослепительном, сверкающем, звякающем, звенящем, дьявольском соусе из монет!
Ньюмен многозначительно хмыкнул и, взяв протянутую мистером Манталини визитную карточку, заковылял с нею в контору своего хозяина. Просунув голову в дверь, он увидел, что тот снова сидит в задумчивой позе, какую принял, когда прочел письмо своего племянника, и что он как будто опять его перечитывал, так как держал развернутым в руке. Но Ногс кинул только мимолетный взгляд, потому что потревоженный Ральф оглянулся, чтобы узнать причину вторжения.
Пока Ньюмен излагал ее, сама причина с чванным видом ввалилась в комнату и, с необыкновенным жаром дожимая жесткую руку Ральфа, поклялась, что никогда а жизни тот не бывал еще в таком прекрасном виде.
– У вас прямо-таки румянец на вашей проклятой физиономии, – сказал мистер Манталини, усаживаясь без приглашения и приводя в порядок волосы и бакенбарды. – У вас прямо-таки радостный и юношеский вид, черт меня побери!
– Мы здесь одни, – резко сказал Ральфа. – Что вам от меня нужно?
– Прекрасно! – воскликнул мистер Манталини, осклабившись. – Что мне от вас нужно! Ха-ха-ха! Великолепно!, Что мне нужно! Ха-ха! Черт побери!
– Что вам от меня нужно, сударь? – проговорил грубо Ральф.
– Учесть проклятые векселя, – ответил мистер Манталини, ухмыляясь и игриво покачивая головой.
– С деньгами туго… – сказал Ральф.
– Дьявольски туго, иначе они не были бы мне нужны, – перебил мистер Манталини.
– Времена настали плохие, и не знаешь, кому доверять, – продолжал Ральф. – В данный момент я не хочу заниматься делами, собственно говоря, я бы и не стал, но раз вы – друг… Сколько у вас тут векселей?
– Два, – ответил мистер Манталини.
– На какую сумму?
– Какая-то мелочь… Семьдесят пять.
– А сроки платежа?
– Два месяца и четыре.
– Я их учту для вас, – помните, только для вас, мало для кого бы я это сделал, – за двадцать пять фунтов, – спокойно сказал Ральф.
– Черт подери! – вскричал мистер Манталини, чья физиономия сильно вытянулась при таком блестящем предложении.
– Да ведь вам остается пятьдесят, – возразил Ральф. – Сколько бы вы хотели? Дайте мне взглянуть на имена.
– Вы дьявольски прижимисты, Никльби, – запротестовал мистер Манталини.
– Дайте мне взглянуть на имена, – повторил Ральф, нетерпеливо протягивая руку к векселям. – Так. Полной уверенности нет, но они достаточно надежны. Согласны вы на эти условия и берете деньги? Я этого не хочу. Я предпочел бы, чтобы вы не соглашались.
– Черт возьми, Никльби, не можете ли вы… – начал мистер Манталини.
– Нет! – ответил Ральф, перебивая его. – Не могу. Берете деньги? Сейчас, немедленно? Никаких отсрочек. Никаких прогулок в Сити и никаких переговоров с компаньонами, которых нет и никогда не было. Согласны или нет?
С этими словами Ральф отодвинул от себя какие-то бумаги и небрежно, словно случайно, затарахтел своей шкатулкой с наличными деньгами. Этого звука не вынес мистер Манталини. Он согласился, как только звон коснулся его слуха, и Ральф отсчитал нужную сумму и бросил деньги на стол.
Он только что это сделал, а мистер Манталини еще не все собрал, когда раздалось звяканье колокольчика и немедленно вслед за этим Ньюмен ввел ни больше ни меньше как мадам Манталини, при виде которой мистер Манталини обнаружил сильное смущение и с удивительным проворством препроводил деньги в карман. – О, ты здесь! – сказала мадам Манталини, тряхнув головой.
– Да, жизнь моя и душа, я здесь! – отозвался ее супруг, падая на колени и с игривостью котенка бросаясь на упавший со стола соверен. – Я здесь, услада души моей, на земле Тома Тидлера, подбираю проклятое золото и серебро.
– Мне стыдно за тебя! – с величайшим негодованием воскликнула мадам Манталини.
– Стыдно? За меня, моя радость? Моя радость знает, что говорит дьявольски очаровательно, но ужасно сочиняет, – возразил мистер Манталини.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109