Если ровно через год после его начала кардиналы так и не придут к согласию, Римский император, как старший сын церкви и первый из рыцарей-защитников веры Христовой, должен предложить на рассмотрение кардиналов кандидатуру, которую он выберет сам. Если его первая кандидатура в результате двух туров голосования не наберет положенных двух третей голосов, на следующий день император должен предложить вторую. Если и вторая кандидатура будет отвергнута, то на третий день император предложит третью, последнюю, – и вот ей достаточно будет простого большинства. Но если кардиналы не поддержат и ее, все они без исключения лишатся своего сана и остаток жизни обязаны будут провести в монастырях, как простые монахи, а папой станет самый старший из епископов, имеющих епархии, но не являющихся кардиналами. Имеется в виду старший не по возрасту, а по длительности пребывания в сане епископа. Он-то и должен в первую очередь назначить новых кардиналов в количестве не менее пятнадцати человек – чтобы в случае его скоропостижной кончины было кому выбирать следующего папу. Правда, за всю историю церкви это положение устава еще ни разу не применялось на практике, и будем надеяться, что и нынешний кризис не зайдет так далеко. Наш архиепископ убежден, что в конце концов часть непримиримых пойдет на попятную – хотя бы потому, что все они преклонного возраста и им будет не под силу выдержать годичное заключение на конклаве, пусть и в относительном комфорте.
– Однако, – заметил Гастон, – вначале ты сказал, что боишься, как бы конклав не продлился целый год.
Эрнан хмуро усмехнулся:
– Ты же знаешь, что по натуре своей я пессимист и привык предполагать самое худшее.
– И кто же тогда станет папой? Кто старейшина среди епископов-некардиналов?
Эрнан вновь усмехнулся, теперь уже хитровато:
– Монсеньор Франциско де ла Пенья.
– Епископ Памплонский?!
– Он самый. И это еще не все. Я забыл упомянуть одну немаловажную деталь. Если через три месяца после начала конклава, то есть аккурат к Рождеству, кардиналы не изберут нового папу, Франциско де ла Пенья станет блюстителем Святого Престола – опять же, согласно уставу Григория Великого. Подобный прецедент уже был, в начале прошлого века, и тогда кардиналы после пяти с половиной месяцев бесплодных дискуссий избрали папой тогдашнего местоблюстителя, епископа Равеннского, который стал Иоанном XXII. Так что у монсеньора Франциско неплохие шансы.
– Вот обрадуется Маргарита! Она просто обожает своего епископа.
– Между прочим, – заметил Эрнан. – Кардиналы-приверженцы воссоединения церквей не имеют ничего против кандидатуры монсеньора Франциско, а девять из них уже сейчас готовы отдать за него голоса. Он всецело поддерживает идею Объединительного Собора и, кроме того, он яростный противник иезуитов.
– Да-а, уж он-то задаст им перцу. Как пить дать отлучит от церкви.
– Но только тогда, когда станет папой. Функции местоблюстителя очень ограничены. Собственно говоря, эта должность была введена Григорием Великим лишь для того, чтобы при любых обстоятельствах католический мир не оставался надолго без своего верховного пастыря.
– Но хоть указ о лишении Фернандо де Уэльвы права на престол местоблюститель сможет утвердить и одобрить от имени церкви?
– Полагаю, что да. Ведь это будет чисто символический акт. Но боюсь... Я снова боюсь, черт возьми! Я боюсь, что к Рождеству Фернандо может стать королем.
– Несмотря на все меры предосторожности, которые принимает дон Альфонсо? Неужели и ты считаешь Инморте всемогущим колдуном?
– Ну, нет, он далеко не всемогущ и вряд ли наделен какими-то сверхъестественными способностями. Однако он могуществен, очень могуществен, и сила его не только в легионах вооруженных до зубов и хорошо обученных воинов, не только в грозных боевых кораблях под черно-красными знаменами, не только в трех областях ордена Сердца Иисусова, но также и в фанатизме его приверженцев. Думаешь, в его распоряжении мало фанатиков, готовых пойти за него в огонь и в воду? Или засунуть голову в петлю – что ближе к теме нашего разговора. Фанатизм, это чертовски опасная штука, Гастон. Я знавал много всяких фанатиков – и христиан, и мусульман, – и, поверь мне, они ничем друг от друга не отличаются. Фанатики-христиане ничуть не лучше своих неверных собратьев, а в некоторых отношениях даже хуже, ибо у мусульман фанатизм – вполне нормальное состояние. Какой-нибудь полоумный доминиканский монах способен по наущению Инморте во время крестного хода вонзить в грудь кастильского короля кинжал, а затем взойти на эшафот с гордо поднятой головой, до последнего момента пребывая в полной уверенности, что совершил богоугодное, чуть ли не святое деяние.
– И что же ты собираешься предпринять? – спросил д’Альбре. – Ведь наверняка у тебя есть что-то на уме.
– Да, есть, – кивнул Эрнан. – Я намерен заставить дона Альфонсо казнить своего брата.
– Но как?
– Я спровоцирую Фернандо на публичное признание в своих грехах. Это признание услышат гвардейцы, а через неделю об этом будет знать вся Кастилия. У королевского дворца станут собираться толпы простонародья, требующие смертной казни для графа де Уэльвы, да и мелкопоместные дворяне и Генеральные Кортесы затянут ту же песенку – ведь и те, и другие недолюбливают Фернандо. Так что волей-неволей королю придется уступить. Vox populi, vox Dei, как говорят римляне. Глас народа – глас Божий.
– А как ты его спровоцируешь? Фернандо вправду глупец, но я все же не думаю, что он настолько глуп, чтобы самому себе подписывать смертный приговор.
– Вот именно, – сказал Шатофьер. – Смертный приговор... – И он вкратце изложил суть своего замысла.
Выслушав его, Гастон вздохнул и покачал головой:
– Ты неисправим, дружище! Филипп совершенно прав, утверждая, что ты жутко охоч до драматических эффектов. Это, безусловно, в твоем репертуаре.
– Тебе что, не нравится?
– Нет, что ты! Очень даже нравится. Это будет воистину сногсшибательное зрелище, и я поехал бы с тобой только ради того, чтобы не пропустить такое представление, не говоря уж о том... – Тут он осекся и покраснел. – Впрочем, ладно. Но в одном я больше, чем уверен: сеньору дону Фернандо твоя затея не придется по нутру.
– Это уже его личное горе. – Эрнан поднялся с кресла, потянулся и смачно зевнул. – Значит так. Мы тронемся в путь очень рано, этак в четвертом часу утра, чтобы к вечеру наверняка попасть в Калагорру. В Кастель-Бланко мы долго не задержимся – я уже послал туда Жакомо с письменным распоряжением для лейтенанта де Сальседо немедленно готовиться к отъезду. Так что и ты, дружище, не мешкай с приготовлениями и пораньше ложись спать, иначе завтра будешь дрыхнуть всю дорогу. – Он опять зевнул и щелкнул зубами. – Ну, а я пошел забирать из-под ареста Монтини.
– Кстати, – сказал Гастон. – Зачем ты берешь с собой этого сумасброда?
– Из чистейшего милосердия, – ответил Шатофьер. – От греха и Филиппа подальше. Знаешь, я ведь не только закоренелый пессимист, но еще и крайне сентиментальный человек. В отличие от тебя, циника.
ГЛАВА LX. НОВЫЙ МИЛОК МАРГАРИТЫ
Гастон не ошибался, говоря Симону, что Филипп вскоре уведет Бланку в спальню. Не ошибся он также и в том, что Маргарита не удержится от искушения, в отместку Тибальду, завлечь Симона к себе в постель. К тому времени, когда Филипп и Бланка, «отпраздновав» радостную весть, уже оделись и прихорошились, собираясь идти к Маргарите, чтобы, как обычно, провести в ее обществе весь вечер, сама наваррская принцесса еще не покидала своей спальни и не отпускала от себя Симона. Впрочем, надо сказать, что и Симон не имел особого желания вставать с постели, и хотя он был сыт любовными утехами по горло, ему было невыразимо приятно вот так просто лежать, прижав к себе Маргариту, и время от времени целовать ее сладкие губы.
В постели Маргарита оказалась совсем не такой, какой она была на людях, вне спальни. Одним из ее бесспорных достоинств как любовницы было то, что, скинув с себя одежду, она переставала быть принцессой и отдавалась мужчинам просто как женщина, как равная им, ибо прекрасно понимала, что там, где начинается неравенство, кончается любовь. Даже такой любви, к которой она привыкла, скорее не любви, а мимолетному увлечению длинною в несколько ночей, – даже этому чувству малейшее проявление спеси и высокомерия способно нанести сокрушительный удар.
Разомлевшему и одуревшему от только что испытанного наслаждения Симону с трудом верилось, что эта милая и нежная женщина, которую он держит в своих объятиях, и та надменная гордячка, принцесса Наваррская, которую он знал раньше, – один и тот же человек. Не склонный к глубокому анализу, не привыкший смотреть в самую суть вещей и явлений, Симон по простоте своей душевной пришел к выводу, более близкому к истине, чем все мудреные умозаключения прочих мужчин, бывших свидетелями этой удивительной метаморфозы. По его мнению, та властная, высокомерная и своенравная Маргарита была лишь маской, притворной личиной, за которой скрывалась чувствительная и ранимая душа.
Симон взял руку Маргариты и поцеловал каждый ее пальчик. Не раскрывая глаз, она мечтательно улыбнулась, перевернулась на бок и положила свою белокурую голову ему на грудь.
– Ты такой милый, такой ласковый, такой хороший... – в истоме прошептала она.
Симон тяжело вздохнул.
– Амелина думает иначе, – невольно вырвалось у него.
– Она предпочитает Филиппа, – скорее констатировала, чем спросила, Маргарита.
Симон снова вздохнул и промолчал.
– Такова жизнь, – сказала принцесса. – Далеко не всегда она светлая и радостная. Ты, кстати, никогда не задумывался, почему жена изменяет тебе?
– Она любит Филиппа, – хмуро ответил Симон. – Она с самого детства влюблена в него.
– И тебе не хочется говорить о ней? – поняла Маргарита.
– Нет, не хочется.
– А ехать к ней?
Симон опять промолчал, и тогда Маргарита уточнила свой вопрос:
– Вот сейчас, именно сейчас, тебе хочется ехать к ней?
– Нет, Маргарита, не хочется.
– Так не езжай. Оставайся у меня до конца месяца – как Филипп, граф д’Альбре, остальные твои друзья.
– Но зачем?
– Глупенький! Неужели я не нравлюсь тебе?
Маргарита услышала, как при этих словах у Симона учащенно забилось сердце.
– Ты... мне... О Боже!.. – запинаясь, проговорил он. – Конечно, нравишься.
– Так в чем же дело? – Она подняла голову и обхватила руками его шею. – Если я нравлюсь тебе, а ты нравишься мне, что мешает нам провести эти три недели вместе?
Симон уставился на нее недоверчивым взглядом.
– Но ведь... ты... граф Тибальд...
– Во-первых, с Тибальдом я крепко поссорилась, так как он имел наглость изменить мне раньше, чем я ему. Во-вторых, на днях он отправляется во Францию – там у него какие-то дела. Ну, а в-третьих, не такая уж я шлюха, как ты думаешь.
Симон густо покраснел.
– А я не думаю, что ты шлюха, – обескуражено пробормотал он. – Я никогда так не думал и тем более не говорил ничего подобного. Это тебе кто-то наврал. Скорее всего, Филипп или Гастон. Они любят возводить на меня напраслину, им пальца в рот не клади.
Маргарита откинулась на подушку и разразилась веселым смехом:
– Ты просто чудо, Симон! Никто мне не говорил, что ты называешь меня шлюхой. Я вовсе не это имела в виду.
– А что же?
– Да то, что я не меняю себе парней каждую ночь. Это не в моих привычках, нет. По мне, это грубо, вульгарно, невоспитанно, одним словом, по-мужски. Это вы, мужчины, привыкли перепрыгивать с одной женщины на другую... Между прочим, сколько у тебя было женщин? Только откровенно.
– Ну, Амелина...
– Это понятно. Еще кто?
Симон назвал трех фрейлин принцессы, а также Адель де Монтальбан, благоразумно умолчав о дочери лурдского лесничего.
– И это все? – усмехнулась Маргарита. – Выходит, впервые ты изменил жене лишь в Наварре? – (Симон утвердительно кивнул.) – Так это же потрясающе!
Она выскользнула из-под одеяла, села на краю кровати и принялась натягивать на ноги чулки. Симон с восхищением глядел на нее, все больше убеждаясь, что Амелина ей в подметки не годится.
– Ты, милок, – сказала Маргарита, – почитай девственник, хоть и женат семь лет. Как раз такие мне нравятся больше всего. Чем старше мужчины и опытнее, тем они неинтереснее для меня. Они слишком ушлые, умелые, чересчур самоуверенные, а подчас до тошноты самонадеянные. Другое дело, ты – такой славный, неиспорченный мальчик, что я... Право же, я твердо гарантирую тебе все эти три недели, а дальше – ведь мы вместе поедем в Рим, – тогда и видно будет.
Глаза Симона засияли:
– Правда?
Маргарита надела поверх полупрозрачной рубашки кружевной халат, затем взяла Симона за руки и устремила на него томный взгляд своих прекрасных голубых глаз.
– Если, конечно, ты останешься здесь. Ты же останешься, не так ли?
– Да! Да! Да! – с жаром воскликнул Симон и привлек к себе Маргариту. – Ой, батюшки! – растерянно добавил он, сжимая ее в объятиях. – Что подумает Амелина? Она и так подозревает меня. Это Филипп и Гастон в своих письмах на меня доносят.
– Ну и пусть подозревает, пусть поревнует чуток. Поверь, тогда она будет больше ценить тебя. Ты пытался растрогать ее своей верностью – и потерпел неудачу. Теперь попробуй досадить ей супружеской изменой – и когда после твоего возвращения она устроит тебе бурную сцену ревности, можешь считать, что ты завоевал если не ее любовь, то, по крайней мере, ее уважение.
– И все-таки, как же мне объяснить Амелине...
– Ради Бога, Симон! Придумай какой-нибудь смехотворный предлог, например, что ушиб колено.
– Точно! – обрадовался Симон. – Так я и напишу. Как это я сам не додумался?..
В этот момент послышался тихий стук в дверь. Принцесса отстранилась от Симона и громко спросила:
– Лидия?
– Да, госпожа, это я.
– Чего тебе?
– Пришла госпожа Бланка с монсеньором Аквитанским и спрашивает вас.
– Уже?! – удивилась Маргарита и покачала головой. – Как быстро бежит время! Воистину, счастливые часов не наблюдают... Где они сейчас?
– Там, где обычно. Я проводила их в Красную гостиную.
– Вот и хорошо. Вели кому-нибудь из девчонок передать им, что я скоро приду, а сама возвращайся – поможешь мне одеться.
– Сию минуту, госпожа. Все будет сделано. – За дверью послышались удаляющиеся шаги горничной.
Маргарита повернулась к Симону. Тот лежал, натянув до подбородка одеяла. Лицо его было бледное, а взгляд – затравленный.
– Что стряслось? – спросила она. – Тебе плохо?
– Филипп! – испуганно проговорил он и выбил зубами мелкую дробь. – Он... Если он узнает, то напишет Амелине...
Маргарита небрежно передернула плечами:
– Разумеется, он узнает. Как не сегодня, так завтра. А завтра наверняка. Завтра вся Памплона будет судачить о том, что у меня появился новый милок. – Она рассмеялась. – И какой милок! Другого такого вовек не найти.
ГЛАВА LXI. ВЕСТИ ХОРОШИЕ, ВЕСТИ ДУРНЫЕ...
Приблизительно через четверть часа одетая в простенькое вечернее платье Маргарита вошла в Красную гостиную своих зимних покоев, первым делом обняла Бланку и расцеловала ее в обе щеки.
– Я так рада за тебя, кузина. И вас тоже поздравляю, принц. Дети, это большое счастье.
Филипп вежливо поцеловал протянутую ему руку. После произошедшего почти два месяца назад разрыва между ними, их отношения были несколько суховаты и официальны даже в неофициальной обстановке.
– Вы так считаете, принцесса?
– Разумеется, кузен! – В ее доброжелательной улыбке промелькнула затаенная печаль. – Дети всегда в радость. И особенно, если они от вас.
– Благодарю за комплемент, сударыня, – поклонился Филипп.
А Бланка метнула на Маргариту сердитый взгляд. Та вновь усмехнулась, и опять в ее улыбке промелькнула грусть.
– Не гневайся, душенька, за мои невинные слова, – сказала она, садясь в кресло. – Будь снисходительна к отвергнутой сопернице... И не надо морщиться, прошу тебя. Здесь все свои – зачем же лицемерить?
Такие вот реплики, которые время от времени позволяла себе Маргарита, очень льстили тщеславию Филиппа, а Бланку приводили в смятение, вызывая у нее болезненные приступы ревности, вкупе со страхом когда-нибудь потерять Филиппа, как потеряла его Маргарита. И чтобы не поссориться с подругой, Бланка всякий раз спешила переменить тему разговора.
– Боюсь, мы пришли некстати, – заметила она, глядя на небрежную прическу наваррской принцессы. – Ты, наверное, отдыхала?
– И да, и нет. Я только что вышла из спальни, но там не отдыхала, а развлекалась. Наставляла рога Тибальду.
Бланка смутилась и в замешательстве опустила глаза. А Филипп тихо фыркнул.
– Быть может, нам лучше уйти, чтобы не мешать вам? – спросил он. – Только откровенно, принцесса. Ведь здесь все свои, как вы любите выражаться. Отбросьте излишнюю деликатность, и если мы помешали вам, так прямо и скажите. И тогда мы уйдем.
– Э нет, друзья, останьтесь, – покачала головой Маргарита.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
– Однако, – заметил Гастон, – вначале ты сказал, что боишься, как бы конклав не продлился целый год.
Эрнан хмуро усмехнулся:
– Ты же знаешь, что по натуре своей я пессимист и привык предполагать самое худшее.
– И кто же тогда станет папой? Кто старейшина среди епископов-некардиналов?
Эрнан вновь усмехнулся, теперь уже хитровато:
– Монсеньор Франциско де ла Пенья.
– Епископ Памплонский?!
– Он самый. И это еще не все. Я забыл упомянуть одну немаловажную деталь. Если через три месяца после начала конклава, то есть аккурат к Рождеству, кардиналы не изберут нового папу, Франциско де ла Пенья станет блюстителем Святого Престола – опять же, согласно уставу Григория Великого. Подобный прецедент уже был, в начале прошлого века, и тогда кардиналы после пяти с половиной месяцев бесплодных дискуссий избрали папой тогдашнего местоблюстителя, епископа Равеннского, который стал Иоанном XXII. Так что у монсеньора Франциско неплохие шансы.
– Вот обрадуется Маргарита! Она просто обожает своего епископа.
– Между прочим, – заметил Эрнан. – Кардиналы-приверженцы воссоединения церквей не имеют ничего против кандидатуры монсеньора Франциско, а девять из них уже сейчас готовы отдать за него голоса. Он всецело поддерживает идею Объединительного Собора и, кроме того, он яростный противник иезуитов.
– Да-а, уж он-то задаст им перцу. Как пить дать отлучит от церкви.
– Но только тогда, когда станет папой. Функции местоблюстителя очень ограничены. Собственно говоря, эта должность была введена Григорием Великим лишь для того, чтобы при любых обстоятельствах католический мир не оставался надолго без своего верховного пастыря.
– Но хоть указ о лишении Фернандо де Уэльвы права на престол местоблюститель сможет утвердить и одобрить от имени церкви?
– Полагаю, что да. Ведь это будет чисто символический акт. Но боюсь... Я снова боюсь, черт возьми! Я боюсь, что к Рождеству Фернандо может стать королем.
– Несмотря на все меры предосторожности, которые принимает дон Альфонсо? Неужели и ты считаешь Инморте всемогущим колдуном?
– Ну, нет, он далеко не всемогущ и вряд ли наделен какими-то сверхъестественными способностями. Однако он могуществен, очень могуществен, и сила его не только в легионах вооруженных до зубов и хорошо обученных воинов, не только в грозных боевых кораблях под черно-красными знаменами, не только в трех областях ордена Сердца Иисусова, но также и в фанатизме его приверженцев. Думаешь, в его распоряжении мало фанатиков, готовых пойти за него в огонь и в воду? Или засунуть голову в петлю – что ближе к теме нашего разговора. Фанатизм, это чертовски опасная штука, Гастон. Я знавал много всяких фанатиков – и христиан, и мусульман, – и, поверь мне, они ничем друг от друга не отличаются. Фанатики-христиане ничуть не лучше своих неверных собратьев, а в некоторых отношениях даже хуже, ибо у мусульман фанатизм – вполне нормальное состояние. Какой-нибудь полоумный доминиканский монах способен по наущению Инморте во время крестного хода вонзить в грудь кастильского короля кинжал, а затем взойти на эшафот с гордо поднятой головой, до последнего момента пребывая в полной уверенности, что совершил богоугодное, чуть ли не святое деяние.
– И что же ты собираешься предпринять? – спросил д’Альбре. – Ведь наверняка у тебя есть что-то на уме.
– Да, есть, – кивнул Эрнан. – Я намерен заставить дона Альфонсо казнить своего брата.
– Но как?
– Я спровоцирую Фернандо на публичное признание в своих грехах. Это признание услышат гвардейцы, а через неделю об этом будет знать вся Кастилия. У королевского дворца станут собираться толпы простонародья, требующие смертной казни для графа де Уэльвы, да и мелкопоместные дворяне и Генеральные Кортесы затянут ту же песенку – ведь и те, и другие недолюбливают Фернандо. Так что волей-неволей королю придется уступить. Vox populi, vox Dei, как говорят римляне. Глас народа – глас Божий.
– А как ты его спровоцируешь? Фернандо вправду глупец, но я все же не думаю, что он настолько глуп, чтобы самому себе подписывать смертный приговор.
– Вот именно, – сказал Шатофьер. – Смертный приговор... – И он вкратце изложил суть своего замысла.
Выслушав его, Гастон вздохнул и покачал головой:
– Ты неисправим, дружище! Филипп совершенно прав, утверждая, что ты жутко охоч до драматических эффектов. Это, безусловно, в твоем репертуаре.
– Тебе что, не нравится?
– Нет, что ты! Очень даже нравится. Это будет воистину сногсшибательное зрелище, и я поехал бы с тобой только ради того, чтобы не пропустить такое представление, не говоря уж о том... – Тут он осекся и покраснел. – Впрочем, ладно. Но в одном я больше, чем уверен: сеньору дону Фернандо твоя затея не придется по нутру.
– Это уже его личное горе. – Эрнан поднялся с кресла, потянулся и смачно зевнул. – Значит так. Мы тронемся в путь очень рано, этак в четвертом часу утра, чтобы к вечеру наверняка попасть в Калагорру. В Кастель-Бланко мы долго не задержимся – я уже послал туда Жакомо с письменным распоряжением для лейтенанта де Сальседо немедленно готовиться к отъезду. Так что и ты, дружище, не мешкай с приготовлениями и пораньше ложись спать, иначе завтра будешь дрыхнуть всю дорогу. – Он опять зевнул и щелкнул зубами. – Ну, а я пошел забирать из-под ареста Монтини.
– Кстати, – сказал Гастон. – Зачем ты берешь с собой этого сумасброда?
– Из чистейшего милосердия, – ответил Шатофьер. – От греха и Филиппа подальше. Знаешь, я ведь не только закоренелый пессимист, но еще и крайне сентиментальный человек. В отличие от тебя, циника.
ГЛАВА LX. НОВЫЙ МИЛОК МАРГАРИТЫ
Гастон не ошибался, говоря Симону, что Филипп вскоре уведет Бланку в спальню. Не ошибся он также и в том, что Маргарита не удержится от искушения, в отместку Тибальду, завлечь Симона к себе в постель. К тому времени, когда Филипп и Бланка, «отпраздновав» радостную весть, уже оделись и прихорошились, собираясь идти к Маргарите, чтобы, как обычно, провести в ее обществе весь вечер, сама наваррская принцесса еще не покидала своей спальни и не отпускала от себя Симона. Впрочем, надо сказать, что и Симон не имел особого желания вставать с постели, и хотя он был сыт любовными утехами по горло, ему было невыразимо приятно вот так просто лежать, прижав к себе Маргариту, и время от времени целовать ее сладкие губы.
В постели Маргарита оказалась совсем не такой, какой она была на людях, вне спальни. Одним из ее бесспорных достоинств как любовницы было то, что, скинув с себя одежду, она переставала быть принцессой и отдавалась мужчинам просто как женщина, как равная им, ибо прекрасно понимала, что там, где начинается неравенство, кончается любовь. Даже такой любви, к которой она привыкла, скорее не любви, а мимолетному увлечению длинною в несколько ночей, – даже этому чувству малейшее проявление спеси и высокомерия способно нанести сокрушительный удар.
Разомлевшему и одуревшему от только что испытанного наслаждения Симону с трудом верилось, что эта милая и нежная женщина, которую он держит в своих объятиях, и та надменная гордячка, принцесса Наваррская, которую он знал раньше, – один и тот же человек. Не склонный к глубокому анализу, не привыкший смотреть в самую суть вещей и явлений, Симон по простоте своей душевной пришел к выводу, более близкому к истине, чем все мудреные умозаключения прочих мужчин, бывших свидетелями этой удивительной метаморфозы. По его мнению, та властная, высокомерная и своенравная Маргарита была лишь маской, притворной личиной, за которой скрывалась чувствительная и ранимая душа.
Симон взял руку Маргариты и поцеловал каждый ее пальчик. Не раскрывая глаз, она мечтательно улыбнулась, перевернулась на бок и положила свою белокурую голову ему на грудь.
– Ты такой милый, такой ласковый, такой хороший... – в истоме прошептала она.
Симон тяжело вздохнул.
– Амелина думает иначе, – невольно вырвалось у него.
– Она предпочитает Филиппа, – скорее констатировала, чем спросила, Маргарита.
Симон снова вздохнул и промолчал.
– Такова жизнь, – сказала принцесса. – Далеко не всегда она светлая и радостная. Ты, кстати, никогда не задумывался, почему жена изменяет тебе?
– Она любит Филиппа, – хмуро ответил Симон. – Она с самого детства влюблена в него.
– И тебе не хочется говорить о ней? – поняла Маргарита.
– Нет, не хочется.
– А ехать к ней?
Симон опять промолчал, и тогда Маргарита уточнила свой вопрос:
– Вот сейчас, именно сейчас, тебе хочется ехать к ней?
– Нет, Маргарита, не хочется.
– Так не езжай. Оставайся у меня до конца месяца – как Филипп, граф д’Альбре, остальные твои друзья.
– Но зачем?
– Глупенький! Неужели я не нравлюсь тебе?
Маргарита услышала, как при этих словах у Симона учащенно забилось сердце.
– Ты... мне... О Боже!.. – запинаясь, проговорил он. – Конечно, нравишься.
– Так в чем же дело? – Она подняла голову и обхватила руками его шею. – Если я нравлюсь тебе, а ты нравишься мне, что мешает нам провести эти три недели вместе?
Симон уставился на нее недоверчивым взглядом.
– Но ведь... ты... граф Тибальд...
– Во-первых, с Тибальдом я крепко поссорилась, так как он имел наглость изменить мне раньше, чем я ему. Во-вторых, на днях он отправляется во Францию – там у него какие-то дела. Ну, а в-третьих, не такая уж я шлюха, как ты думаешь.
Симон густо покраснел.
– А я не думаю, что ты шлюха, – обескуражено пробормотал он. – Я никогда так не думал и тем более не говорил ничего подобного. Это тебе кто-то наврал. Скорее всего, Филипп или Гастон. Они любят возводить на меня напраслину, им пальца в рот не клади.
Маргарита откинулась на подушку и разразилась веселым смехом:
– Ты просто чудо, Симон! Никто мне не говорил, что ты называешь меня шлюхой. Я вовсе не это имела в виду.
– А что же?
– Да то, что я не меняю себе парней каждую ночь. Это не в моих привычках, нет. По мне, это грубо, вульгарно, невоспитанно, одним словом, по-мужски. Это вы, мужчины, привыкли перепрыгивать с одной женщины на другую... Между прочим, сколько у тебя было женщин? Только откровенно.
– Ну, Амелина...
– Это понятно. Еще кто?
Симон назвал трех фрейлин принцессы, а также Адель де Монтальбан, благоразумно умолчав о дочери лурдского лесничего.
– И это все? – усмехнулась Маргарита. – Выходит, впервые ты изменил жене лишь в Наварре? – (Симон утвердительно кивнул.) – Так это же потрясающе!
Она выскользнула из-под одеяла, села на краю кровати и принялась натягивать на ноги чулки. Симон с восхищением глядел на нее, все больше убеждаясь, что Амелина ей в подметки не годится.
– Ты, милок, – сказала Маргарита, – почитай девственник, хоть и женат семь лет. Как раз такие мне нравятся больше всего. Чем старше мужчины и опытнее, тем они неинтереснее для меня. Они слишком ушлые, умелые, чересчур самоуверенные, а подчас до тошноты самонадеянные. Другое дело, ты – такой славный, неиспорченный мальчик, что я... Право же, я твердо гарантирую тебе все эти три недели, а дальше – ведь мы вместе поедем в Рим, – тогда и видно будет.
Глаза Симона засияли:
– Правда?
Маргарита надела поверх полупрозрачной рубашки кружевной халат, затем взяла Симона за руки и устремила на него томный взгляд своих прекрасных голубых глаз.
– Если, конечно, ты останешься здесь. Ты же останешься, не так ли?
– Да! Да! Да! – с жаром воскликнул Симон и привлек к себе Маргариту. – Ой, батюшки! – растерянно добавил он, сжимая ее в объятиях. – Что подумает Амелина? Она и так подозревает меня. Это Филипп и Гастон в своих письмах на меня доносят.
– Ну и пусть подозревает, пусть поревнует чуток. Поверь, тогда она будет больше ценить тебя. Ты пытался растрогать ее своей верностью – и потерпел неудачу. Теперь попробуй досадить ей супружеской изменой – и когда после твоего возвращения она устроит тебе бурную сцену ревности, можешь считать, что ты завоевал если не ее любовь, то, по крайней мере, ее уважение.
– И все-таки, как же мне объяснить Амелине...
– Ради Бога, Симон! Придумай какой-нибудь смехотворный предлог, например, что ушиб колено.
– Точно! – обрадовался Симон. – Так я и напишу. Как это я сам не додумался?..
В этот момент послышался тихий стук в дверь. Принцесса отстранилась от Симона и громко спросила:
– Лидия?
– Да, госпожа, это я.
– Чего тебе?
– Пришла госпожа Бланка с монсеньором Аквитанским и спрашивает вас.
– Уже?! – удивилась Маргарита и покачала головой. – Как быстро бежит время! Воистину, счастливые часов не наблюдают... Где они сейчас?
– Там, где обычно. Я проводила их в Красную гостиную.
– Вот и хорошо. Вели кому-нибудь из девчонок передать им, что я скоро приду, а сама возвращайся – поможешь мне одеться.
– Сию минуту, госпожа. Все будет сделано. – За дверью послышались удаляющиеся шаги горничной.
Маргарита повернулась к Симону. Тот лежал, натянув до подбородка одеяла. Лицо его было бледное, а взгляд – затравленный.
– Что стряслось? – спросила она. – Тебе плохо?
– Филипп! – испуганно проговорил он и выбил зубами мелкую дробь. – Он... Если он узнает, то напишет Амелине...
Маргарита небрежно передернула плечами:
– Разумеется, он узнает. Как не сегодня, так завтра. А завтра наверняка. Завтра вся Памплона будет судачить о том, что у меня появился новый милок. – Она рассмеялась. – И какой милок! Другого такого вовек не найти.
ГЛАВА LXI. ВЕСТИ ХОРОШИЕ, ВЕСТИ ДУРНЫЕ...
Приблизительно через четверть часа одетая в простенькое вечернее платье Маргарита вошла в Красную гостиную своих зимних покоев, первым делом обняла Бланку и расцеловала ее в обе щеки.
– Я так рада за тебя, кузина. И вас тоже поздравляю, принц. Дети, это большое счастье.
Филипп вежливо поцеловал протянутую ему руку. После произошедшего почти два месяца назад разрыва между ними, их отношения были несколько суховаты и официальны даже в неофициальной обстановке.
– Вы так считаете, принцесса?
– Разумеется, кузен! – В ее доброжелательной улыбке промелькнула затаенная печаль. – Дети всегда в радость. И особенно, если они от вас.
– Благодарю за комплемент, сударыня, – поклонился Филипп.
А Бланка метнула на Маргариту сердитый взгляд. Та вновь усмехнулась, и опять в ее улыбке промелькнула грусть.
– Не гневайся, душенька, за мои невинные слова, – сказала она, садясь в кресло. – Будь снисходительна к отвергнутой сопернице... И не надо морщиться, прошу тебя. Здесь все свои – зачем же лицемерить?
Такие вот реплики, которые время от времени позволяла себе Маргарита, очень льстили тщеславию Филиппа, а Бланку приводили в смятение, вызывая у нее болезненные приступы ревности, вкупе со страхом когда-нибудь потерять Филиппа, как потеряла его Маргарита. И чтобы не поссориться с подругой, Бланка всякий раз спешила переменить тему разговора.
– Боюсь, мы пришли некстати, – заметила она, глядя на небрежную прическу наваррской принцессы. – Ты, наверное, отдыхала?
– И да, и нет. Я только что вышла из спальни, но там не отдыхала, а развлекалась. Наставляла рога Тибальду.
Бланка смутилась и в замешательстве опустила глаза. А Филипп тихо фыркнул.
– Быть может, нам лучше уйти, чтобы не мешать вам? – спросил он. – Только откровенно, принцесса. Ведь здесь все свои, как вы любите выражаться. Отбросьте излишнюю деликатность, и если мы помешали вам, так прямо и скажите. И тогда мы уйдем.
– Э нет, друзья, останьтесь, – покачала головой Маргарита.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68