– Нет, монсеньор, – ответил Монтини. – У меня только сестра. Но я понимаю вас...
Филипп горько вздохнул.
– Почему, – проговорил он, обращаясь к самому себе, – почему они не умерли вместе с их матерью? Почему они живут и позорят нашу семью? Это несправедливо!.. – Он снова встал. – Где та девушка?
– На хозяйственном дворе, монсеньор. Если, конечно ее не...
Дальше Филипп его не слушал. Он стремглав побежал вдоль боковой аллеи к правому крылу здания, миновал арочный проход, затем свернул немного влево и через минуту очутился на широком подворье, примыкавшем к хозяйственным постройкам замка. Как всегда в такую пору, там было шумно и многолюдно, но обычного оживления Филипп не обнаружил – лица у слуг были мрачные, а взгляды хмурые.
– Где девушка? – громко и чуть визгливо спросил Филипп, оставив без внимания почтительные приветствия в свой адрес.
– Ее только что забрали, ваше высочество, – сказал один из надзирателей, указывая древком хлыста в противоположных конец двора, где через распахнутые ворота выезжала повозка в сопровождении нескольких вооруженных всадников. – Похоже, монсеньор, что на сей раз ваш брат попал в серьезную переделку.
Филипп поднялся на цыпочки и посмотрел в том же направлении. Он не узнал всадников со спины, но цвета их одежд были ему хорошо знакомы.
«Только не это! – подумал Филипп, цепенея от ужаса. – Господи, только не это!..»
Несколько секунд он простоял неподвижно, затем стряхнул с себя оцепенение и бросился к воротам, отталкивая по пути не успевших уступить ему дорогу слуг.
Услышав позади шум, сопровождавшие повозку всадники, оглянулись и придержали лошадей; остановилась также и повозка. Филипп подбежал к ней и увидел, что тело девушки полностью накрыто двумя широкими плащами, из-под которых выбивалась наружу лишь небольшая прядь темно-каштановых волос. На какое-то мгновение он замер в нерешительности, моля небеса, чтобы его страшная догадка оказалась неверной, и наконец откинул край плаща.
Он знал эту девушку. Конечно же, знал...
Красивое смуглое личико, юное, совсем детское, всегда такое веселое, улыбчивое и жизнерадостное, теперь было бледным и неподвижным, точно маска. На нем застыло выражение боли, скорби и тоски за утраченной жизнью. А на левом виске виднелась запекшаяся кровь – очевидно, туда пришелся роковой удар...
– Нет! Нет! – надрывно закричал Филипп. – Боже мой, нет!
Подчиняясь внезапному импульсу, он бросился прочь от повозки, вновь отталкивая оказавшихся у него на пути слуг. Теперь он знал, что ему делать.
Филипп рыскал по всему дворцу в поисках Гийома, пока не встретил его в одном из коридоров. Увидев младшего брата, который, сжав кулаки и гневно сверкая глазами, стремительно мчался к нему, Гийом попытался было скрыться, но не преуспел в этом – Филипп бегал гораздо быстрее и вскоре догнал его.
Гийом был на десять лет старше, на голову выше и в полтора раза тяжелее, однако Филипп имел перед ним преимущество в быстроте, ловкости и изворотливости. Молниеносным движением он нанес ему удар кулаком в челюсть, затем пнул коленом в пах. Не успел Гийом согнуться, как на него обрушилось еще два удара – ребром ладони в шею, чуть выше ключицы, и по почкам. В следующий момент Филипп мастерским приемом сбил его с ног и, решив, что этого достаточно, выхватил из ножен кинжал, намереваясь заколоть своего старшего и самого ненавистного брата, как свинью.
Сбежавшиеся на шум драки стражники не вмешивались. Они не питали симпатии к Гийому, поэтому решили ничего не предпринимать, пока перевес на стороне Филиппа. Однако в любой момент, едва лишь удача улыбнется Гийому, они готовы были немедленно разнять их.
Понимая это и видя, что Филипп без шуток собирается убить его, Гийом резко вскочил на ноги. С неожиданной ловкостью он увернулся от кинжала и что было силы, вложив в этот удар весь свой вес, толкнул Филиппа к лестнице в надежде, что брат не удержится на ногах, покатится вниз по ступеням и, чего доброго, свернет себе шею.
Филипп в самом деле споткнулся, но, к счастью, на ровном месте, не долетев до крутой лестницы. При этом он сильно ударился головой о каменный пол, глаза ему ослепила яркая вспышка, затем свет в его глазах помер, из носа хлынула кровь, и он потерял сознание.
Стражники вовремя оттащили Гийома, ринувшегося было добивать бесчувственного брата...

Филипп приходил в себя медленно и мучительно. Иногда мрак, поглотивший его разум, частично рассеивался, и он слышал какие-то голоса, но смысл произносимых слов ускользал от его понимания. Он не знал, кто он такой, не знал, что с ним случилось и где он находится. Обилие вопросов, на которые помраченный рассудок позабыл ответы, приводило его в панику и вновь ввергало в мрак забытья.
Лишь на четвертый день Филипп наконец очнулся. Некоторое время он лежал в полной темноте, пока не додумался раскрыть глаза. Это была еще не мысль, а скорее осознание того факта, что он способен думать, а значит существует.
В комнате царили сумерки, но это не помешало Филиппу узнать свою спальню. С трудом повернув голову и застонав от острой боли, он обнаружил, что окна зашторены, а по краям тяжелых штор слабо пробивается свет. Значит, там, снаружи, сейчас был день.
«Надо раздвинуть шторы», – была его первая связная мысль, и в то же самое время его губы произнесли первые осмысленные слова:
– Дайте свет... темно...
Послышались быстрые шаркающие шаги – в комнате он был не один.
– Слава Всевышнему, наконец-то! – Преподобный Антонио, его духовный наставник, увидев разумный блеск в глазах Филиппа, радостно и облегченно вздохнул. – Я так волновался за тебя, сын мой, так боялся, что ты никогда не придешь в себя.
Пока падре раздвигал шторы на ближайшем окне, Филипп размышлял над его последними словами – впрочем, без особых результатов. Боль в голове мешала ему сосредоточиться.
– И откройте окно, – добавил он. – Душно.
Дон Антонио исполнил и эту его просьбу. Повеяло приятной прохладой. Филипп с наслаждением вдыхал чистый и свежий воздух, наполненный ароматами поздней весны.
Падре вернулся к Филиппу, присел на край широкой кровати и взял его за руку.
– Как ты себя чувствуешь?
– Плохо, – откровенно признался Филипп. – Голова болит, слабость какая-то... Что случилось, падре?
– Ты сильно ударился и, похоже, у тебя было сотрясение мозга. К счастью, все обошлось.
– Сотрясение мозга, – повторил Филипп. – Понятно... И как долго я был без сознания?
– Три дня.
– Ага... – Филипп попытался вспомнить, как его угораздило получить сотрясение мозга, но безуспешно: прошлое плотно окутывал густой туман забытья. – Я не помню, как это произошло, падре. Наверно, я здорово нахлестался и спьяну натворил делов. Больше я не буду так напиваться.
Преподобный отец встревожено воззрился на него:
– Что ты говоришь?! Ведь ты был трезв.
– Я? Трезв? – Филипп в недоумении захлопал своими светлыми ресницами. – Вы ошибаетесь, падре. Тогда я много выпил, очень много... даже не помню, сколько.
– Это было накануне. А ударился ты на следующий день утром.
– Как это утром? Разве я утром... Нет, не понимаю. Я ничего не понимаю!
– Так ты не помнишь об этом ? – спросил падре, внимательно глядя ему в глаза.
– Об этом ? О чем? – Филипп вновь напряг свою память, и вскоре у него с новой силой разболелась голова. – Я ничего не помню о следующем дне, падре. Последнее, что я могу вспомнить, это как я пил на вечеринке... А что стряслось? Что?
Дон Антонио покачал головой:
– Лучше тебе самому вспомнить... А если не вспомнишь, тем лучше для тебя.
– Вот как! – Филипп вконец растерялся. – Я вас не понимаю. Расскажите мне все.
Падре вздохнул:
– Нет, Филипп, не сейчас. Разумеется, рано или поздно ты обо всем узнаешь – но лучше позже, чем раньше... Ладно, оставим это. – Преподобный отец помолчал, прикидывая в уме, как перевести разговор на другую тему, потом просто сказал: – Вчера приехал граф д’Альбре с сестрой.
Филипп слабо улыбнулся:
– Это хорошо. Я по ним так соскучился... Я хочу видеть их. Обоих.
Падре медленно поднялся.
– Сейчас я велю разыскать их и сообщить, что ты уже очнулся.
С этими словами он направился к выходу, но у самой двери Филипп задержал его:
– А Эрнан? Он вернулся из Беарна?
– Да. Вместе с графом д'Альбре, – ответил падре, на лицо его набежала тень.
– Тогда пошлите, пожалуйста, вестового в Кастель-Фьеро...
– В этом нет необходимости, – мягко перебил его дон Антонио. – Господин де Шатофьер здесь.
– Где? – оживился Филипп.
– Полчаса назад я видел его в твоей библиотеке.
– Так позовите его. Немедленно
– Ладно, – снова вздохнул преподобный отец. – Позову. И пока вы будете разговаривать, пойду распоряжусь насчет обеда.
Спустя минуту, а может, и меньше, в спальню вошел Эрнан – высокий крепкий парен с черными, как смоль, волосами и серыми со стальным блеском глазами. В каждом его движении сквозила недюжинная сила, и потому он казался на несколько лет старше, чем был на самом деле.
– Привет, дружище, – натянуто усмехнулся Филипп. – Пока тебя не было, я в такой переплет попал...
Шатофьер как-то отрешенно поглядел на него и молча кивнул. Лицо его было бледное, с болезненным сероватым оттенком, а под глазами явственно проступали круги.
– Ты плохо себя чувствуешь? – участливо спросил Филипп.
– Да... В общем, неважно, – ответил Эрнан, голос его звучал глухо и прерывисто, как стон. После короткой паузы он добавил: – Дон Антонио предупредил, что ты ничего не помнишь. Он просил не говорить с тобой об этом, но я... я ни о чем другом думать не могу...
– Что случилось, Эрнан? – вконец растерялся Филипп. – Хоть ты мне объясни!
– Она... – Из груди Шатофьера вырвался всхлип. – Она была мне как сестра... Больше, чем сестра, ты знаешь...
В этот момент память полностью вернулась к Филиппу. Он пронзительно вскрикнул и зарылся лицом в подушку. Ему казалось, что его голова вот-вот расколется от нахлынувших воспоминаний. Туман забытья, окутывавший события того рокового утра, в одночасье развеялся, и Филипп с предельной ясностью вспомнил все...
Ее звали Эжения. Она была дочерью кормилицы Эрнана и его сверстницей – как тогда говорили, она была его молочной сестрой. Мать Шатофьера умерла вскоре после родов, отец – немногим позже; их он, естественно, не помнил и мамой называл свою кормилицу, а ее дочь была для него родной сестрой. Они росли и воспитывались вместе, были очень привязаны другу к другу, а когда стали подростками, их привязанность переросла в любовь. Никто не знал об истинных намерениях Эрнана в отношении его молочной сестры; но кое-кто, в том числе и Филипп, предполагал, что он собирается жениться на ней. Лично Филипп этого не одобрял, однако не стал бы и пытаться отговорить друга, окажись это правдой. Эрнан был на редкость упрямым парнем, и если принимал какое-нибудь решение, то стоял на своем до конца. Кроме того, Филипп хорошо знал Эжению и считал ее замечательной девушкой. Единственный ее недостаток заключался в том, что она была дочерью служанки...
– Как это произошло? – спросил Филипп, не поворачивая головы.
Эрнан подошел к кровати и сел.
– В тот вечер она поехала к своим деревенским родственникам, – тихо, почти шепотом произнес он. – И не взяла сопровождения... Сколько раз я говорил ей, сколько раз... но она не слушалась меня!.. – Шатофьер сглотнул. – А позже в Кастель-Фьеро прибежала ее лошадь. Мои люди сразу же бросились на поиски и лишь к утру нашли ее... мертвую... Будь оно проклято!..
В комнате надолго воцарилось молчание. За окном весело щебетали птицы, день был ясный, солнечный, но на душе у Филиппа скребли кошки. Ему было горько и тоскливо. Так горько и тоскливо ему не было еще никогда – даже тогда, когда умерла его матушка, Амелия Аквитанская.
Он первый заговорил:
– Где сейчас Гийом?
– Под арестом. Так распорядился мажодорм. Но я уверен, что когда вернется твой отец, его освободят. Ведь нет такого закона, который запрещал бы дворянину глумиться над плебеями. Любой суд оправдает этого мерзавца... Где же справедливость, скажи мне?! – Эрнан снова всхлипнул, и по щекам его покатились слезы.
Преодолевая слабость, Филипп поднялся и сжал в своих руках большую и сильную руку Шатофьера.
– Есть суд нашей совести, друг. Суд высшей справедливости. – В его небесно-голубых глазах сверкнули молнии. – Гийом преступник и должен понести наказание. Он должен умереть – и он умрет! Таков мой приговор... Наш приговор!
Эрнан вздрогнул, затем расправил свои могучие плечи, находившиеся на уровне макушки Филиппа.
– Гийом умрет. – Голос его звучал твердо и решительно. – Как бешеная собака умрет! И все эти подонки из его компании умрут. Я еще не решил, что делать с Робером – его счастье, что он поехал с твоим отцом в Барселону, ему повезло... – Эрнан сник так же внезапно, как и воспрянул. – Но ничто, ничто не вернет мне Эжению. Ее обидчики будут наказаны, но она не восстанет из мертвых. Я больше никогда не увижу ее... Никогда... – И он заплакал, совсем как ребенок.
Филипп сидел рядом с ним, усилием воли сдерживая комок, который то и дело подкатывал к горлу.
«Говорят, что мы еще дети, – думал он. – Может, это и так... Вот только жизнь у нас не детская».
Детство Филиппа стремительно подходило к концу, и у него уже не оставалось времени на ту короткую интермедию к юности, которая зовется отрочеством...


ГЛАВА IV. КОНЕЦ ДЕТСТВА

Филипп сидел на берегу лесного озера и задумчиво глядел на отраженные зеркальной гладью воды белые барашки туч, которые нестройной чередой плыли по небу с юго-запада на северо-восток. Озеро находилось на равнине среди густого леса, а вдали со всех сторон, словно сказочные великаны, вздымались горы. Филиппу нравилось это место, и он часто приезжал сюда в погожие дни, когда ему хотелось побыть наедине с собой.
Сегодня был последний день весны и его четырнадцатый день рождения. И Филипп, как и год, и два, и три года назад, еще на рассвете уехал из Тараскона, чтобы не видеть отца в траурном одеянии, чтобы лишний раз не попадаться ему на глаза, так как именно в этот день герцог был более чем когда-либо нетерпим к младшему сыну.
Обычно для молодого человека день его рождения – день радости, знаменующий рубеж, переступая который, он становится на год старше, а значит и взрослее. Однако для Филиппа, сколько он себя помнил, 31 мая всегда был день скорби. И вовсе не за умершей матерью: ему, конечно, жаль было женщину, которая, родив его в муках, умерла, – но он ее не знал. Этот день символизировал для Филиппа утрату отца, детство, проведенное рядом с ним и так далеко от него. Сознательно Филипп не любил герцога, и, собственно говоря, ему не за что было любить его. Но неосознанно он все же тянулся к отцу, подчиняясь тому слепому, безусловному инстинкту, который заставляет маленьких зверят держаться своих родителей, искать у них ласки, тепла и защиты. А Филипп все еще был ребенком, пусть и преждевременно повзрослевшим ребенком. К тому же герцог в его глазах был вместилищем множества достоинств, и единственное, в чем Филипп не хотел походить на него, так это быть таким отцом...
Вернувшись из поездки и узнав обо всем случившемся, герцог, как и предсказывал Эрнан, освободил Гийома из-под ареста и лишь сурово отчитал его. Амнистия, однако, не коснулась тех нескольких Гийомовых приближенных, которые вместе с ним были взяты под стражу, – герцог велел бросить всех в самое глубокое подземелье замка и тут же позабыл об их существовании. Оставшиеся на свободе участники надругательства над Эженией, как показали последующие события, могли только позавидовать участи своих товарищей. Вскоре, один за другим, они стали погибать при весьма подозрительных обстоятельствах. Им не удавалось спасти свою жизнь даже поспешным бегством – где бы они не скрывались, всюду их настигала смерть, направляемая (в чем никто не сомневался) рукой Эрнана де Шатофьера.
В отличие от Робера, который, обладая небольшой толикой здравомыслия и будучи прирожденным трусом, страстно благодарил небеса, что согласился поехать с отцом в Барселону, Гийом был слишком туп и самонадеян, чтобы трезво оценить обстановку и по-настоящему испугаться. Известия о каждой новой смерти приводили его в бешенство, он на все лады проклинал Эрнана и подсылал к нему наемных убийц, которых через день-другой обнаруживали мертвыми, как правило, вздернутыми на какой-нибудь виселице во владениях Шатофьера.
Плачевное положение Гийома усугублялось еще одним обстоятельством. Вскоре после смерти Эжении стало известно, что Эрнан был тайно помолвлен с ней. Разумеется, при ее жизни высший свет отнесся бы к такому известию крайне неодобрительно, однако постфактум это было воспринято спокойно и с пониманием. Таким образом, не совсем законные с формальной точки зрения действия Эрнана обретали в глазах общества некую видимость правосудия, переходя в плоскость кровной мести, что всегда считалось делом святым и достойным уважения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68