проп
адали сто пятьдесят дворовых; восемьдесят скаковых лошадей становилис
ь невидимы; слишком долго тут было бы перечислять все ковры, диваны, конск
ую упряжь, фарфор, блюда, графины, кастрюли и прочую движимость, часто из к
ованого золота, которые улетучивались из-за этих миазмов, как морской ту
ман. Но тем не менее факт остается фактом, и Орландо сидел и читал, один, гол
ый человек на голой земле.
Теперь, в одиночестве, болезнь быстро им завладела. Часто читал он шесть ч
асов кряду ночами; и когда к нему являлись за указаниями, как забивать ско
т и собирать пшеницу, он поднимал от объемистого тома блуждающий взор, сл
овно не понимая, чего от него хотят. Уже это одно было куда как печально и н
адрывало сердце Холлу, сокольничему, Джайлзу, камердинеру, миссис Гримзд
итч, ключнице, мистеру Дапперу, капеллану. Ну на что, говорили они, книжки т
акому благородному господину? Пусть бы читали их умирающие да паралитик
и. Но худшее было впереди. Ведь когда болезнь чтения проникает в организм,
она так его ослабляет, что он становится легкой добычей для другого неду
га, гнездящегося в чернильнице и гноящегося на кончике пера. Несчастная
жертва его начинает писать. И если достоин жалости в таком случае челове
к бедный, все имущество которого лишь стол да стул под протекающей крыше
й Ц ему и терять-то, в сущности, нечего, Ц положение богача, который владе
ет домами, скотом, служанками, бельем и ослами и тем не менее пишет книжки,
горько прямо-таки до слез. Все это теряет в его глазах всякую прелесть: он
пытаем каленым железом, пожираем ядовитыми газами. Он отдал бы все до пол
ушки (такова беспощадность микроба), только бы написать тощую книжку и пр
ославиться; но за все золото Перу не обрести ему сокровища одной-единств
енной чеканной строчки. И он угасает и чахнет, пускает себе пулю в лоб, отв
орачивается лицом к стене. Он прошел сквозь врата смерти, он видел адово п
ламя.
К счастью, Орландо обладал сильным организмом, и болезнь (по причинам, кот
орые мы еще изложим) не могла сломить его так, как сломила многих ему подоб
ных. Но она его серьезно затронула, как мы покажем в дальнейшем. А именно
Ц просидев час или более над сэром Томасом Брауном и по тому, как трубит о
лень, и по оклику ночного сторожа удостоверясь, что стоит глубокая ночь и
все крепко спят, Орландо пересек кабинет, достал из кармана серебряный к
лючик и отпер дверцу большого, стоявшего в углу шифоньера. Внутри было шт
ук пятьдесят кипарисовых ларцов, и каждый снабжен ярлычком, аккуратно на
дписанным рукою Орландо. Он замер, как бы раздумывая, который открыть. На о
дном значилось «Смерть Аякса», на другом Ц «Рождение Пирама», на другом
«Ифигения в Авлиде», на другом «Смерть Ипполита», на другом «Мелеагр», на
другом «Возвращение Одиссея», Ц словом, едва ли хоть один ларец не был ук
рашен именем мифологического лица на роковом изломе его жизненного пут
и. И в каждом лежал объемистый документ, исписанный рукою Орландо. Да, Орла
ндо страдал своим недугом уж много лет. Никогда еще мальчик так не клянчи
л яблока, как Орландо бумаги, ни сластей, как клянчил Орландо чернил. Ускол
ьзнув от игр и бесед, он скрывался за занавесами в исповедальнях или в чул
ане за спальней своей матери, где в полу была большая дыра, кошмарно пропа
хшая птичьим пометом, Ц с чернильницей в одной руке, с пером в другой и с б
умажным свитком на коленях. Таким образом были написаны еще до его двадц
атипятилетия сорок семь трагедий, историй, рыцарских романов, поэм: кое-ч
то в стихах, иное в прозе; кое-что по-французски, иное по-итальянски, все ро
мантическое, все длинное. Одно сочинение тиснул он в печати у Джона Бола в
Чипсайде; но хоть и любовался книжицей в несказанном восторге, он, разуме
ется, не решился показать ее матери, ибо писать, а тем более издаваться, он
знал, для дворянина неискупимый позор.
Сейчас, однако, в уединении, под глухим прикрытием ночи, он извлек из тайни
ка толстую рукопись, озаглавленную «Ксенофила. Трагедия» или что-то в та
ком духе, и тонкую, озаглавленную просто «Дуб» (единственное односложное
название среди множеств), придвинул к себе чернильницу, потеребил перо и
проделал еще ряд телодвижений, с которых все страдающие этим пороком нач
инают свой ритуал. Но тут он запнулся.
Поскольку запинка эта имела для его истории исключительное значение, бо
льше даже, нежели многие деяния, повергающие людей на колени и окрашиваю
щие реки кровью, нам надлежит задаться вопросом, отчего он запнулся, и отв
етить по должном размышлении, что произошло это, мол, потому-то и потому. П
рирода, так лукаво над нами подтрунивающая, так разнообразно творящая на
с из сора и бриллиантов, из гранита и радуги и норовящая все это сунуть в с
амый несуразный сосуд, Ц и вот поэт ходит с лицом мясника, а мясник с лицо
м поэта; природа, вечно балующаяся тайным кознодейством, так что и сегодн
я даже (первого ноября 1927 года) мы не знаем, зачем поднимались вверх по лест
нице и зачем снова спускаемся вниз; и большая часть повседневных наших п
оступков Ц как скольжение корабля в незнаемом море, и матросы на топ-мач
те кричат, направляя подзорные трубы на горизонт: «Есть там земля или нет?
» Ц на что мы ответим «да», если мы пророки; если мы честны, ответим «нет»; п
рирода, которой от нас и так уж досталось в продолжение этой, впрочем, каже
тся, невозможно длинной фразы, еще усложнила свою задачу, а нас окончател
ьно сбила с панталыку, не только напичкав наше нутро неизвестно чем Ц по
дпихнув пару полицейских штанов к подвенечной фате королевы Александр
ы, Ц но ухитрившись все это вдобавок кое-как сметать на одну-единственн
ую живую нитку. Память Ц белошвейка, и капризная белошвейка притом. Памя
ть водит иголкой так-сяк, вверх-вниз, туда-сюда. Мы не знаем, что за чем след
ует, что из чего проистекает. И вот простейший, обычнейший жест Ц сесть к
столу, придвинуть к себе чернильницу Ц взметает бездну самых диковинны
х, самых несуразных обрывков Ц то светлых, то темных, Ц они сверкнут, исч
езнут, взовьются, вспенятся, опадут, как исподнее семейства из четырнадц
ати человек, висящее на буйном ветру. Нет чтобы стать простым, откровенны
м, нехитрым делом, за которое не придется краснеть, Ц обычнейшие наши пос
тупки обставляются трепетом и мерцанием крыл, взметом и дрожанием огней
. Так, когда Орландо обмакнул перо в чернильницу, он увидел насмешливое ли
цо утраченной княжны и тотчас задался миллионом вопросов, и каждый был к
ак омоченная желчью стрела. Где она и почему его бросила? Посол ей правда д
ядя или?… Может быть, они сговорились? Или ее принудили? Или она замужем? Ил
и умерла? И все они до того отравляли его, что, давая выход своей муке, он в с
ердцах вонзил перо в чернильницу, разбрызгав чернила на стол, каковой же
ст, как это ни объясняй (а возможно, тут и нет объяснения: память необъясни
ма), тотчас подменил лицо княжны другим, совершенно иного свойства. Но чье
же это лицо? Ц спрашивал себя Орландо. И ему пришлось ждать, может быть, це
лых полминуты, глядя на новый, легший поверх прежнего портрет, как следую
щая картинка волшебного фонаря сквозит уже под прежней, Ц пока он смог с
ебе ответить. «Это лицо того обшарпанного толстяка, который сидел в комн
ате Туитчетт, тому много-много лет, когда старая королева Бесс приезжала
сюда обедать; и я его видел, Ц продолжал Орландо, цепляясь за свой пестры
й лоскут, Ц он сидел за столом, когда я спускался, я шел мимо и заглянул в д
верь, и у него еще были такие немыслимые глаза, я больше таких не видывал, д
а, но кто же он, кто, черт его побери?» Ц спросил Орландо, ибо тут Память вдо
бавок ко лбу и глазам подсунула ему сперва дешевое засаленное жабо, пото
м темный камзол и, наконец, пару грубых башмаков, какие носят жители Чипса
йда. «Не дворянин, нет, не из наших», Ц сказал Орландо (чего он, конечно, ник
огда не сказал бы вслух, ибо был учтивейший молодой человек, и что, однако,
доказывает, как благородное происхождение определяет строй мыслей и ка
к, между прочим нелегко, стать дворянину писателем). «Поэт, не иначе». По вс
ем законам Память, вдоволь над ним поизмывавшись, могла бы сейчас взять и
стереть всю картину или притянуть сюда что-нибудь вовсе уж идиотское Ц
собаку, например, гоняющуюся за кошкой, или старуху, сморкающуюся в красн
ый фуляр, Ц и, поняв, что ему не угнаться за всеми ее скачками, Орландо побе
жал бы пером по бумаге. (Мы ведь можем, можем, надо только решиться, вышвырн
уть нахалку Память за дверь со всеми ее прихвостнями.) Но Орландо медлил. П
амять все держала перед ним образ обшарпанного толстяка с сияющими глаз
ами. Он все смотрел, все медлил. Он запнулся. А запинаться нельзя, тут-то нам
и погибель. Тут-то вползает в нашу крепость мятежный дух и поднимает войс
ка на восстание. Орландо уже разок так запнулся, и этим тотчас воспользов
алась Любовь, вломившись к нему со всей своей чудовищной ордой, с гобоями,
цимбалами и сорванными с плеч головами в кровавых патлах. Как он терзалс
я тогда! И вот он снова запнулся, и в пробитую брешь скакнула Суетность, эт
а карга, и эта ведьма Поэзия, и Жажда Славы Ц старая потаскуха; взялись за
руки и устроили из его сердца танцульку. Стоя навытяжку в тиши своего каб
инета, он поклялся, что станет первым поэтом в своем роду и покроет свое им
я немеркнущим блеском. Он говорил (перечисляя имена и подвиги предков), чт
о вот сэр Борис разбил в бою поганых, сэр Гэвин Ц поляка, сэр Майлз Ц турк
а, сэр Эндрю Ц франка, сэр Ричард Ц австрияка, сэр Джордан Ц галла, и сэр Г
ерберт Ц испанца. Да, они умели биться и побеждать, бражничать и любить, о
хотиться и транжирить, пировать и волочиться Ц а что осталось? Что? Череп
, палец. Тогда как, сказал он, обращаясь к распахнутому на столе сэру Томас
у Брауну… и тут он снова запнулся. От всех стен комнаты, от ночного ветра, о
т лунного света чародейно отдалась божественная мелодия из таких слов, к
оторые, чтобы они совсем не затмили нашу бедную страницу, мы и оставим леж
ать там, где они лежат, погребенными, но не мертвыми, скорее набальзамиров
анными, так свежи их краски, так глубоко их дыхание, Ц и Орландо, сравнив э
тот подвиг с подвигами своих предков, воскликнул, что те со всеми своими д
елами Ц прах и тлен, этот же человек и слава его Ц бессмертны.
Скоро, однако, он понял, что битвы, которые вели сэр Майлз и прочие против в
ооруженных рыцарей, дабы завоевать королевство, и вполовину не были так
свирепы, как те, что вел ныне он против родного языка, дабы завоевать бессм
ертие. Всякого, кто хотя бы шапочно знаком с пытками сочинительства, можн
о избавить от подробностей: как он писал и испытывал удовлетворение, чит
ал и испытывал омерзение; правил и рвал, вымарывал, вписывал; приходил в во
сторг, приходил в отчаяние; с вечера почивал на лаврах и утром вскакивал к
ак ужаленный; ухватывал мысль и ее терял; уже видел перед собою всю книгу,
и вдруг она пропадала; разыгрывал за едою роли своих персонажей, их выкри
кивал на ходу; вдруг плакал, вдруг хохотал; метался от одного стиля к друго
му: то избирал героический, пышный, то бедноватый, простой, то долины Темпа
, то поля Кента и Корнуолла Ц и никак не мог решить, божественнейший ли он
гений или самый жуткий дурак на всем белом свете.
Ради ответа на этот последний вопрос он, после месяцев упорных трудов, по
чел нужным нарушить многолетнее уединение и сообщиться с внешним миром.
У него был в Лондоне приятель, некто Джайлз Ишем Норфолкский, который, хот
ь и знатного рода юноша, водил знакомство с писателями и, без сомнения, мог
свести Орландо с кем-нибудь из этого благословенного, да что там Ц свято
го братства. Ибо для Орландо, в нынешнем его состоянии, человек, который на
писал книжку и увидел ее в печати, был осиян блеском, затмевавшим блеск вс
якой знатности и положения в обществе. Ему представлялось, что столь бож
ественные идеи преобразуют даже и самые тела своих обладателей. Вместо в
олос у них нимбы, дыхание благоухает ладаном, и розы растут из их уст Ц че
го, конечно, он не мог сказать ни о себе самом, ни о мистере Даппере. Он и не в
оображал большего счастья, как, сидя за кулисами, послушать их беседы. При
одной лишь мысли об этих острых и смелых речах даже воспоминания о разго
ворах с друзьями-придворными Ц собаки, лошади, женщины, карты Ц наводил
и на него несносную тоску. Он с гордостью вспоминал, как его всегда дразни
ли книжным червем, как смеялись над его страстью к уединению и литератур
е. Он был не мастер на ловкие фразочки. В дамских гостиных стоял столбом, ш
агал как гренадер, то и дело краснел. Два раза, по чистой рассеянности, сва
лился с коня. Однажды сломал леди Винчилси веер, сочиняя стихи. Он с удовол
ьствием перебирал эти и другие свидетельства своей непригодности к све
тской жизни, и сладостная надежда, что все метания юности, его неловкость,
склонность краснеть, долгие прогулки и любовь к сельской жизни доказыва
ют, что сам он принадлежит скорее к избранному, нежели к знатному племени,
Ц скорей писатель, нежели аристократ, Ц завладела его душой. Впервые п
осле той ночи Великого потопа он чувствовал себя счастливым.
И вот он упросил мистера Ишема Норфолкского препроводить мистеру Никол
асу Грину в Клиффордс-Инн письмо, выражавшее восхищение Орландо его тру
дами (Ник Грин был в то время весьма знаменитый писатель) и желание свести
с ним знакомство, о каковой чести он едва осмеливается просить, ибо ничег
о не может предложить взамен; но, ежели мистер Николас Грин великодушно с
огласится его посетить, карета четверкой будет ждать на углу Феттер-лей
н в любой час, какой мистер Грин благоволит назначить, и его препроводят в
дом Орландо. Следующие фразы добавьте по вкусу и сами вообразите восхище
ние Орландо, когда, в довольно скором времени, мистер Грин принял приглаш
ение Благородного Лорда, занял место в его карете и был доставлен в зал юж
ного крыла главного здания ровно в семь часов пополудни в понедельник дв
адцать первого апреля.
Здесь принимали многих королей, королев и послов; здесь стаивали судьи в
своих горностаях. Самые очаровательные дамы страны приходили сюда, и сам
ые суровые воины. Здесь были вывешены знамена Флодена
Флодден (Флодден-Филд) Ц м
есто в Нортумберленде, где 9 сентября 1513 г. граф Суррей разбил войска шотлан
дского короля Якова IV.
и Азенкура
Азенкур Ц место на севере Франции, где Генрих V 25 октября 1415 г. разбил п
ревосходящие силы французов.
. Здесь были выставлены гербы со львами, леопардами и коронами. Здес
ь трещали, бывало, от золотых и серебряных брашен длинные столы и в огромн
ых каминах италийского драгоценного мрамора целый дуб с миллионом свои
х листочков, со всеми гнездами воробьев и грачей, еженощно сжигался дотл
а. Сейчас здесь стоял поэт Николас Грин, дурно одетый, в мятой шляпе, потре
панном камзоле, с маленьким саквояжем в руке.
Легкое разочарование в поспешившем к нему навстречу Орландо было немин
уемо. Росту поэт был не выше среднего: неказистый, щуплый, какой-то сутулы
й; входя, он наступил на лапу догу, и тот его укусил. Вдобавок Орландо, при вс
ем своем знании человечества, не знал толком, куда его отнести. Что-то в не
м было такое: и не слуга, и не помещик, и не вельможа. Голова с выпуклым лбом
и резкий нос Ц благородной как будто формы; но скошенный подбородок. Сия
ющие глаза, но распущенные, дряблые губы. Нет, смущало скорее общее выраже
ние этого лица. Не было в нем того величавого покоя, который так приятно оп
ечатывает высокородное чело, не было и благопристойного раболепства, пр
оясняющего черты вышколенной челяди, Ц это было рыхлое, сморщенное, выт
янутое лицо. Хоть и поэт, он, кажется, скорей умел распекать, чем льстить; ду
ться, чем ластиться; ковылять, чем пришпоривать коня; суетиться, чем преда
ваться неге; ненавидеть, чем любить. Это, кстати, сквозило и в торопливости
его движений, в острой настороженности взгляда. Орландо несколько смеша
лся. Меж тем они пошли обедать.
Тут Орландо, обычно принимавший такие вещи как должное, впервые безотчет
но устыдился количества своих слуг и великолепия стола. Еще более удивит
ельно Ц он не без гордости вспомнил (обычно эта мысль ему претила) про сво
ю прародительницу Молл, которая доила коров. Он уже готов был навести реч
ь на эту скромную женщину с ее подойником, но поэт его опередил, заметив, ч
то, как ни странно, при всей затасканности фамилии Грин предки его явилис
ь сюда вместе с Завоевателем и принадлежали к цвету французской знати. К
несчастью, род захирел и мало что оставил в веках, разве что подарил свое и
мя королевскому округу Гринвич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
адали сто пятьдесят дворовых; восемьдесят скаковых лошадей становилис
ь невидимы; слишком долго тут было бы перечислять все ковры, диваны, конск
ую упряжь, фарфор, блюда, графины, кастрюли и прочую движимость, часто из к
ованого золота, которые улетучивались из-за этих миазмов, как морской ту
ман. Но тем не менее факт остается фактом, и Орландо сидел и читал, один, гол
ый человек на голой земле.
Теперь, в одиночестве, болезнь быстро им завладела. Часто читал он шесть ч
асов кряду ночами; и когда к нему являлись за указаниями, как забивать ско
т и собирать пшеницу, он поднимал от объемистого тома блуждающий взор, сл
овно не понимая, чего от него хотят. Уже это одно было куда как печально и н
адрывало сердце Холлу, сокольничему, Джайлзу, камердинеру, миссис Гримзд
итч, ключнице, мистеру Дапперу, капеллану. Ну на что, говорили они, книжки т
акому благородному господину? Пусть бы читали их умирающие да паралитик
и. Но худшее было впереди. Ведь когда болезнь чтения проникает в организм,
она так его ослабляет, что он становится легкой добычей для другого неду
га, гнездящегося в чернильнице и гноящегося на кончике пера. Несчастная
жертва его начинает писать. И если достоин жалости в таком случае челове
к бедный, все имущество которого лишь стол да стул под протекающей крыше
й Ц ему и терять-то, в сущности, нечего, Ц положение богача, который владе
ет домами, скотом, служанками, бельем и ослами и тем не менее пишет книжки,
горько прямо-таки до слез. Все это теряет в его глазах всякую прелесть: он
пытаем каленым железом, пожираем ядовитыми газами. Он отдал бы все до пол
ушки (такова беспощадность микроба), только бы написать тощую книжку и пр
ославиться; но за все золото Перу не обрести ему сокровища одной-единств
енной чеканной строчки. И он угасает и чахнет, пускает себе пулю в лоб, отв
орачивается лицом к стене. Он прошел сквозь врата смерти, он видел адово п
ламя.
К счастью, Орландо обладал сильным организмом, и болезнь (по причинам, кот
орые мы еще изложим) не могла сломить его так, как сломила многих ему подоб
ных. Но она его серьезно затронула, как мы покажем в дальнейшем. А именно
Ц просидев час или более над сэром Томасом Брауном и по тому, как трубит о
лень, и по оклику ночного сторожа удостоверясь, что стоит глубокая ночь и
все крепко спят, Орландо пересек кабинет, достал из кармана серебряный к
лючик и отпер дверцу большого, стоявшего в углу шифоньера. Внутри было шт
ук пятьдесят кипарисовых ларцов, и каждый снабжен ярлычком, аккуратно на
дписанным рукою Орландо. Он замер, как бы раздумывая, который открыть. На о
дном значилось «Смерть Аякса», на другом Ц «Рождение Пирама», на другом
«Ифигения в Авлиде», на другом «Смерть Ипполита», на другом «Мелеагр», на
другом «Возвращение Одиссея», Ц словом, едва ли хоть один ларец не был ук
рашен именем мифологического лица на роковом изломе его жизненного пут
и. И в каждом лежал объемистый документ, исписанный рукою Орландо. Да, Орла
ндо страдал своим недугом уж много лет. Никогда еще мальчик так не клянчи
л яблока, как Орландо бумаги, ни сластей, как клянчил Орландо чернил. Ускол
ьзнув от игр и бесед, он скрывался за занавесами в исповедальнях или в чул
ане за спальней своей матери, где в полу была большая дыра, кошмарно пропа
хшая птичьим пометом, Ц с чернильницей в одной руке, с пером в другой и с б
умажным свитком на коленях. Таким образом были написаны еще до его двадц
атипятилетия сорок семь трагедий, историй, рыцарских романов, поэм: кое-ч
то в стихах, иное в прозе; кое-что по-французски, иное по-итальянски, все ро
мантическое, все длинное. Одно сочинение тиснул он в печати у Джона Бола в
Чипсайде; но хоть и любовался книжицей в несказанном восторге, он, разуме
ется, не решился показать ее матери, ибо писать, а тем более издаваться, он
знал, для дворянина неискупимый позор.
Сейчас, однако, в уединении, под глухим прикрытием ночи, он извлек из тайни
ка толстую рукопись, озаглавленную «Ксенофила. Трагедия» или что-то в та
ком духе, и тонкую, озаглавленную просто «Дуб» (единственное односложное
название среди множеств), придвинул к себе чернильницу, потеребил перо и
проделал еще ряд телодвижений, с которых все страдающие этим пороком нач
инают свой ритуал. Но тут он запнулся.
Поскольку запинка эта имела для его истории исключительное значение, бо
льше даже, нежели многие деяния, повергающие людей на колени и окрашиваю
щие реки кровью, нам надлежит задаться вопросом, отчего он запнулся, и отв
етить по должном размышлении, что произошло это, мол, потому-то и потому. П
рирода, так лукаво над нами подтрунивающая, так разнообразно творящая на
с из сора и бриллиантов, из гранита и радуги и норовящая все это сунуть в с
амый несуразный сосуд, Ц и вот поэт ходит с лицом мясника, а мясник с лицо
м поэта; природа, вечно балующаяся тайным кознодейством, так что и сегодн
я даже (первого ноября 1927 года) мы не знаем, зачем поднимались вверх по лест
нице и зачем снова спускаемся вниз; и большая часть повседневных наших п
оступков Ц как скольжение корабля в незнаемом море, и матросы на топ-мач
те кричат, направляя подзорные трубы на горизонт: «Есть там земля или нет?
» Ц на что мы ответим «да», если мы пророки; если мы честны, ответим «нет»; п
рирода, которой от нас и так уж досталось в продолжение этой, впрочем, каже
тся, невозможно длинной фразы, еще усложнила свою задачу, а нас окончател
ьно сбила с панталыку, не только напичкав наше нутро неизвестно чем Ц по
дпихнув пару полицейских штанов к подвенечной фате королевы Александр
ы, Ц но ухитрившись все это вдобавок кое-как сметать на одну-единственн
ую живую нитку. Память Ц белошвейка, и капризная белошвейка притом. Памя
ть водит иголкой так-сяк, вверх-вниз, туда-сюда. Мы не знаем, что за чем след
ует, что из чего проистекает. И вот простейший, обычнейший жест Ц сесть к
столу, придвинуть к себе чернильницу Ц взметает бездну самых диковинны
х, самых несуразных обрывков Ц то светлых, то темных, Ц они сверкнут, исч
езнут, взовьются, вспенятся, опадут, как исподнее семейства из четырнадц
ати человек, висящее на буйном ветру. Нет чтобы стать простым, откровенны
м, нехитрым делом, за которое не придется краснеть, Ц обычнейшие наши пос
тупки обставляются трепетом и мерцанием крыл, взметом и дрожанием огней
. Так, когда Орландо обмакнул перо в чернильницу, он увидел насмешливое ли
цо утраченной княжны и тотчас задался миллионом вопросов, и каждый был к
ак омоченная желчью стрела. Где она и почему его бросила? Посол ей правда д
ядя или?… Может быть, они сговорились? Или ее принудили? Или она замужем? Ил
и умерла? И все они до того отравляли его, что, давая выход своей муке, он в с
ердцах вонзил перо в чернильницу, разбрызгав чернила на стол, каковой же
ст, как это ни объясняй (а возможно, тут и нет объяснения: память необъясни
ма), тотчас подменил лицо княжны другим, совершенно иного свойства. Но чье
же это лицо? Ц спрашивал себя Орландо. И ему пришлось ждать, может быть, це
лых полминуты, глядя на новый, легший поверх прежнего портрет, как следую
щая картинка волшебного фонаря сквозит уже под прежней, Ц пока он смог с
ебе ответить. «Это лицо того обшарпанного толстяка, который сидел в комн
ате Туитчетт, тому много-много лет, когда старая королева Бесс приезжала
сюда обедать; и я его видел, Ц продолжал Орландо, цепляясь за свой пестры
й лоскут, Ц он сидел за столом, когда я спускался, я шел мимо и заглянул в д
верь, и у него еще были такие немыслимые глаза, я больше таких не видывал, д
а, но кто же он, кто, черт его побери?» Ц спросил Орландо, ибо тут Память вдо
бавок ко лбу и глазам подсунула ему сперва дешевое засаленное жабо, пото
м темный камзол и, наконец, пару грубых башмаков, какие носят жители Чипса
йда. «Не дворянин, нет, не из наших», Ц сказал Орландо (чего он, конечно, ник
огда не сказал бы вслух, ибо был учтивейший молодой человек, и что, однако,
доказывает, как благородное происхождение определяет строй мыслей и ка
к, между прочим нелегко, стать дворянину писателем). «Поэт, не иначе». По вс
ем законам Память, вдоволь над ним поизмывавшись, могла бы сейчас взять и
стереть всю картину или притянуть сюда что-нибудь вовсе уж идиотское Ц
собаку, например, гоняющуюся за кошкой, или старуху, сморкающуюся в красн
ый фуляр, Ц и, поняв, что ему не угнаться за всеми ее скачками, Орландо побе
жал бы пером по бумаге. (Мы ведь можем, можем, надо только решиться, вышвырн
уть нахалку Память за дверь со всеми ее прихвостнями.) Но Орландо медлил. П
амять все держала перед ним образ обшарпанного толстяка с сияющими глаз
ами. Он все смотрел, все медлил. Он запнулся. А запинаться нельзя, тут-то нам
и погибель. Тут-то вползает в нашу крепость мятежный дух и поднимает войс
ка на восстание. Орландо уже разок так запнулся, и этим тотчас воспользов
алась Любовь, вломившись к нему со всей своей чудовищной ордой, с гобоями,
цимбалами и сорванными с плеч головами в кровавых патлах. Как он терзалс
я тогда! И вот он снова запнулся, и в пробитую брешь скакнула Суетность, эт
а карга, и эта ведьма Поэзия, и Жажда Славы Ц старая потаскуха; взялись за
руки и устроили из его сердца танцульку. Стоя навытяжку в тиши своего каб
инета, он поклялся, что станет первым поэтом в своем роду и покроет свое им
я немеркнущим блеском. Он говорил (перечисляя имена и подвиги предков), чт
о вот сэр Борис разбил в бою поганых, сэр Гэвин Ц поляка, сэр Майлз Ц турк
а, сэр Эндрю Ц франка, сэр Ричард Ц австрияка, сэр Джордан Ц галла, и сэр Г
ерберт Ц испанца. Да, они умели биться и побеждать, бражничать и любить, о
хотиться и транжирить, пировать и волочиться Ц а что осталось? Что? Череп
, палец. Тогда как, сказал он, обращаясь к распахнутому на столе сэру Томас
у Брауну… и тут он снова запнулся. От всех стен комнаты, от ночного ветра, о
т лунного света чародейно отдалась божественная мелодия из таких слов, к
оторые, чтобы они совсем не затмили нашу бедную страницу, мы и оставим леж
ать там, где они лежат, погребенными, но не мертвыми, скорее набальзамиров
анными, так свежи их краски, так глубоко их дыхание, Ц и Орландо, сравнив э
тот подвиг с подвигами своих предков, воскликнул, что те со всеми своими д
елами Ц прах и тлен, этот же человек и слава его Ц бессмертны.
Скоро, однако, он понял, что битвы, которые вели сэр Майлз и прочие против в
ооруженных рыцарей, дабы завоевать королевство, и вполовину не были так
свирепы, как те, что вел ныне он против родного языка, дабы завоевать бессм
ертие. Всякого, кто хотя бы шапочно знаком с пытками сочинительства, можн
о избавить от подробностей: как он писал и испытывал удовлетворение, чит
ал и испытывал омерзение; правил и рвал, вымарывал, вписывал; приходил в во
сторг, приходил в отчаяние; с вечера почивал на лаврах и утром вскакивал к
ак ужаленный; ухватывал мысль и ее терял; уже видел перед собою всю книгу,
и вдруг она пропадала; разыгрывал за едою роли своих персонажей, их выкри
кивал на ходу; вдруг плакал, вдруг хохотал; метался от одного стиля к друго
му: то избирал героический, пышный, то бедноватый, простой, то долины Темпа
, то поля Кента и Корнуолла Ц и никак не мог решить, божественнейший ли он
гений или самый жуткий дурак на всем белом свете.
Ради ответа на этот последний вопрос он, после месяцев упорных трудов, по
чел нужным нарушить многолетнее уединение и сообщиться с внешним миром.
У него был в Лондоне приятель, некто Джайлз Ишем Норфолкский, который, хот
ь и знатного рода юноша, водил знакомство с писателями и, без сомнения, мог
свести Орландо с кем-нибудь из этого благословенного, да что там Ц свято
го братства. Ибо для Орландо, в нынешнем его состоянии, человек, который на
писал книжку и увидел ее в печати, был осиян блеском, затмевавшим блеск вс
якой знатности и положения в обществе. Ему представлялось, что столь бож
ественные идеи преобразуют даже и самые тела своих обладателей. Вместо в
олос у них нимбы, дыхание благоухает ладаном, и розы растут из их уст Ц че
го, конечно, он не мог сказать ни о себе самом, ни о мистере Даппере. Он и не в
оображал большего счастья, как, сидя за кулисами, послушать их беседы. При
одной лишь мысли об этих острых и смелых речах даже воспоминания о разго
ворах с друзьями-придворными Ц собаки, лошади, женщины, карты Ц наводил
и на него несносную тоску. Он с гордостью вспоминал, как его всегда дразни
ли книжным червем, как смеялись над его страстью к уединению и литератур
е. Он был не мастер на ловкие фразочки. В дамских гостиных стоял столбом, ш
агал как гренадер, то и дело краснел. Два раза, по чистой рассеянности, сва
лился с коня. Однажды сломал леди Винчилси веер, сочиняя стихи. Он с удовол
ьствием перебирал эти и другие свидетельства своей непригодности к све
тской жизни, и сладостная надежда, что все метания юности, его неловкость,
склонность краснеть, долгие прогулки и любовь к сельской жизни доказыва
ют, что сам он принадлежит скорее к избранному, нежели к знатному племени,
Ц скорей писатель, нежели аристократ, Ц завладела его душой. Впервые п
осле той ночи Великого потопа он чувствовал себя счастливым.
И вот он упросил мистера Ишема Норфолкского препроводить мистеру Никол
асу Грину в Клиффордс-Инн письмо, выражавшее восхищение Орландо его тру
дами (Ник Грин был в то время весьма знаменитый писатель) и желание свести
с ним знакомство, о каковой чести он едва осмеливается просить, ибо ничег
о не может предложить взамен; но, ежели мистер Николас Грин великодушно с
огласится его посетить, карета четверкой будет ждать на углу Феттер-лей
н в любой час, какой мистер Грин благоволит назначить, и его препроводят в
дом Орландо. Следующие фразы добавьте по вкусу и сами вообразите восхище
ние Орландо, когда, в довольно скором времени, мистер Грин принял приглаш
ение Благородного Лорда, занял место в его карете и был доставлен в зал юж
ного крыла главного здания ровно в семь часов пополудни в понедельник дв
адцать первого апреля.
Здесь принимали многих королей, королев и послов; здесь стаивали судьи в
своих горностаях. Самые очаровательные дамы страны приходили сюда, и сам
ые суровые воины. Здесь были вывешены знамена Флодена
Флодден (Флодден-Филд) Ц м
есто в Нортумберленде, где 9 сентября 1513 г. граф Суррей разбил войска шотлан
дского короля Якова IV.
и Азенкура
Азенкур Ц место на севере Франции, где Генрих V 25 октября 1415 г. разбил п
ревосходящие силы французов.
. Здесь были выставлены гербы со львами, леопардами и коронами. Здес
ь трещали, бывало, от золотых и серебряных брашен длинные столы и в огромн
ых каминах италийского драгоценного мрамора целый дуб с миллионом свои
х листочков, со всеми гнездами воробьев и грачей, еженощно сжигался дотл
а. Сейчас здесь стоял поэт Николас Грин, дурно одетый, в мятой шляпе, потре
панном камзоле, с маленьким саквояжем в руке.
Легкое разочарование в поспешившем к нему навстречу Орландо было немин
уемо. Росту поэт был не выше среднего: неказистый, щуплый, какой-то сутулы
й; входя, он наступил на лапу догу, и тот его укусил. Вдобавок Орландо, при вс
ем своем знании человечества, не знал толком, куда его отнести. Что-то в не
м было такое: и не слуга, и не помещик, и не вельможа. Голова с выпуклым лбом
и резкий нос Ц благородной как будто формы; но скошенный подбородок. Сия
ющие глаза, но распущенные, дряблые губы. Нет, смущало скорее общее выраже
ние этого лица. Не было в нем того величавого покоя, который так приятно оп
ечатывает высокородное чело, не было и благопристойного раболепства, пр
оясняющего черты вышколенной челяди, Ц это было рыхлое, сморщенное, выт
янутое лицо. Хоть и поэт, он, кажется, скорей умел распекать, чем льстить; ду
ться, чем ластиться; ковылять, чем пришпоривать коня; суетиться, чем преда
ваться неге; ненавидеть, чем любить. Это, кстати, сквозило и в торопливости
его движений, в острой настороженности взгляда. Орландо несколько смеша
лся. Меж тем они пошли обедать.
Тут Орландо, обычно принимавший такие вещи как должное, впервые безотчет
но устыдился количества своих слуг и великолепия стола. Еще более удивит
ельно Ц он не без гордости вспомнил (обычно эта мысль ему претила) про сво
ю прародительницу Молл, которая доила коров. Он уже готов был навести реч
ь на эту скромную женщину с ее подойником, но поэт его опередил, заметив, ч
то, как ни странно, при всей затасканности фамилии Грин предки его явилис
ь сюда вместе с Завоевателем и принадлежали к цвету французской знати. К
несчастью, род захирел и мало что оставил в веках, разве что подарил свое и
мя королевскому округу Гринвич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27