Дух времени прямо-таки то холодом, то жаром овев
ал эти щеки. И если дух времени действовал несколько опрометчиво, навева
я мысли о кринолине еще до замужества, извинением Орландо служила двусмы
сленность ее положения (даже пол ее покуда оспаривался) и беспорядочност
ь прожитой жизни.
Наконец окраска щек окончательно утвердилась, и дух времени Ц если это
в самом деле был он Ц покуда унялся. И тогда Орландо нащупала за пазухой
Ц медальон ли, другой ли какой залог обманувшей страсти Ц и вытащила… н
о нет, не его, а рулон бумаги, запятнанный морем, запятнанный кровью, запят
нанный долгими странствиями, Ц рукопись поэмы «Дуб». Она таскала ее за с
обой в таких рискованных обстоятельствах, что иные страницы совсем измы
згались, иные прорвались, а лишения по части писчей бумаги, которые терпе
ла она у цыган, вынуждали ее исписывать поля, перечеркивать строчки, прев
ращая текст в подобие искусной штопки. Она полистала к первой странице, п
рочитала дату Ц 1586 год, Ц выведенную ее собственным мальчишеским почер
ком. Выходит, она над нею работала вот уже триста лет. Пора бы и кончить. И он
а начала листать и пролистывать, читать и перепрыгивать, и думать, читая, к
ак мало она переменилась за все эти годы. Была угрюмым мальчиком, влюблен
ным в смерть, как у мальчиков водится, потом стала влюбчивой и высокопарн
ой, потом сатиричной и бойкой; порой себя пробовала в прозе, порой в драме.
Но при всех переменах она оставалась, решила Орландо, в сущности, той же. Т
от же у нее оставался задумчивый нрав, та же любовь к животным и к природе,
к земле и ко всем временам года.
«В конце концов, Ц думала она, встав и подойдя к окну, Ц ничего не изменил
ось. Дом, сад Ц в точности те же. Ни единый стул не передвинут, ни единая поб
рякушка не продана. Те же тропки, лужайки, деревья, тот же пруд, с теми же, мо
жно надеяться, карпами. Правда, на троне не королева Елизавета, а королева
Виктория, но какая, в сущности, разница…»
Не успела она додумать эту мысль до конца, как, словно с целью ее опровергн
уть, дверь широко распахнулась, и Баскет, дворецкий, с Бартоломью, домопра
вительницей, вошли убирать чайную посуду. Орландо как раз обмакнула перо
в чернильницу, готовясь предать бумаге некоторые соображения о незыбле
мости всего и вся, и ужасно злилась на расползавшуюся вокруг пера кляксу.
Перо, видно, было виновато Ц замахрилось или испачкалось. Она снова обма
кнула перо. Клякса росла. Орландо пыталась продолжать свою мысль Ц слов
а не шли. Она украсила кляксу усами и крылышками Ц получился отвратител
ьный головастик, нечто среднее между летучей и просто мышью. Но о том, чтоб
слагать стихи в присутствии Бартоломью и Баскета, не могло быть и речи. Не
возможно. И не успела она мысленно произнести «невозможно», как, к ее изум
лению и ужасу, перо с замечательной прытью забегало по бумаге. Аккуратне
йшим итальянским курсивом на странице был выведен пошлейший из всех сти
шков, какие ей в жизни доводилось читать.
Я только жалкое звено
В цепи времен, но чую: днесь
Мне, бедной деве, суждено
Слова надежды произнесть.
Одна, под лунным серебром,
Стою и горько слезы лью,
Тоскую и пою о том,
Кого без памяти… Ц
настрочила она одним духом, пока Баскет и Бартоломью, кряхтя и шаркая, поп
равляли огонь в камине и убирали пышки.
Снова она обмакнула перо, и Ц пошло-поехало:
Как изменил лицо ее покров,
Завесивший ночные небеса,
Наброшенный на нежные черты,
Порфирно выцветав ее чело
И бедностию осияв затем,
Могильной бледностию озарив…
Но тут, неудачно дернувшись, она залила чернилами страницу и оградила ее
от людских взоров, она надеялась Ц навсегда. Она вся дрожала, вся трепета
ла. Какая гадость Ц когда чернила хлещут каскадами неуемного вдохновен
ия! Да что это с нею стряслось? Из-за сырости, что ли, из-за Бартоломью, из-за
Баскета? Ц хотела бы она знать. Но в комнате никого не было. Никто ей не отв
ечал, если только не считать ответом шелест дождя в плюще. Тем временем он
а чувствовала, стоя у окна, странную вибрацию во всем теле, будто все нервы
ее натянулись и ветер ли, небрежные ли чьи-то персты по ним наигрывали га
ммы. То пятки у нее зудели, то самое нутро. Престранное было ощущение в бед
рах. Волосы будто вставали дыбом. Руки гудели и пели, как лет через двадцат
ь запоют и загудят провода. Но все это напряжение, возбуждение сосредото
чилось скоро в кистях; потом в одной кисти, потом в одном пальце, потом, нак
онец, как бы сжало кольцом безымянный палец левой руки. Но, подняв эту руку
к глазам, чтобы разобраться, в чем дело, она ничего на пальце не обнаружил
а, кроме большого одинокого изумруда, подаренного королевой Елизаветой.
Ну и что? Неужели этого мало? Ц спросила она себя. Изумруд был чистейшей в
оды. Стоил тысяч десять фунтов, не меньше. А вибрация все равно удивительн
ым образом (напомним: мы имеем дело с таинственнейшими проявлениями души
человеческой) будто настаивала: да, вот именно что мало; и дальше дрожала
уже нотка вопроса, Ц что значит, мол, это зияние, этот странный недосмотр?
Ц покуда бедная Орландо положительно не устыдилась своего безымянног
о пальца на левой руке, притом сама честно не ведая почему. В эту минуту ка
к раз вошла Бартоломью, справляясь, какое платье подать для обеда, и Орлан
до, все ощущения которой были до крайности обострены, тотчас глянула на л
евую руку Бартоломью и тотчас заметила то, чего прежде не замечала: толст
ое кольцо весьма пронзительной желтизны охватывало безымянный палец, у
самой нее совершенно голый.
Ц Дайте мне глянуть на ваше кольцо, Бартоломью, Ц сказала Орландо и пот
янулась к кольцу рукой.
И тут Бартоломью повела себя так, будто ее пнул в грудь какой-то громила. О
на отпрянула на несколько шагов, сжала руку в кулак и простерла в благоро
днейшем жесте.
Нет уж, сказала она с достоинством и решимостью, их светлость могут гляде
ть сколько влезет, а только снимать обручальное кольцо Ц это ни архиепи
скоп, ни Папа, ни сама королева Виктория ее не принудят. Ее Томас надел кол
ьцо это ей на палец двадцать пять лет, шесть месяцев и три недели тому, она
в нем спит, в нем работает, моется, молится; и пусть ее с ним похоронят. Хоть
голос Бартоломью срывался и сел от волнения, Орландо, собственно, поняла
ее так, что благодаря сиянью кольца она рассчитывала на место в ангельск
ом сонме и блеск его тотчас затмится навеки, если она хоть на секунду расс
танется с ним.
Ц Господи помилуй, Ц сказала Орландо, стоя у окна и глядя на шашни голуб
ей. Ц Ну и мир! Вот ведь где приходится жить!
Сложность мира ее озадачивала. Ей казалось уже, что весь мир окольцован з
олотом. Она пошла обедать. Кольца, кольца, обручальные кольца. Пошла в церк
овь. Сплошные обручальные кольца. Выехала в город. Золотые, томпаковые, то
лстые, тонкие, плоские, дутые Ц они сверкали на всех руках. Кольца загромо
ждали прилавки ювелиров Ц не сверкая стразами и бриллиантами Орландов
ых воспоминаний, Ц гладкие, простые, вообще без камней. В то же время она с
тала замечать новый обычай у горожан. Встарь нередко приходилось видеть
, как парень милуется с девушкой у боярышниковой изгороди. Нередко Орлан
до случалось походя, с хохотом, вытянуть такую парочку хлыстом. Теперь вс
е переменилось. Пары, нерасторжимо сплетенные, с трудом плелись по проез
жей части улицы. Правая женская рука была неизменно продета сквозь левую
мужскую, и крепко сцеплены пальцы. Только уж когда в них совсем утыкалась
лошадиная морда, они Ц громоздко, не расцепляясь Ц прядали в сторону. Ор
ландо оставалось догадываться, что произведено какое-то новое открытие
относительно человечества; людей как-то склеивали, чету за четой, но кто и
когда это изобрел Ц оставалось неясным. Казалось бы, Природа тут ни при ч
ем. Разглядывая голубей, и кроликов, и борзых, Орландо не замечала никаких
таких усовершенствований в методах Природы, по крайней мере со времен ко
ролевы Елизаветы. Нерасторжимого единства среди зверей она не наблюдал
а. Тогда, может быть, это все исходит от королевы Виктории и лорда Мельбурн
а? Уильям Лэ
м, второй виконт Мельбурн (1779 Ц 1848), с 1834 по 1841 г. Ц премьер-министр Англии.
Не им ли принадлежит великое открытие по части брака? Но королева, р
ассуждала Орландо, говорят, любит собак; лорд Мельбурн, говорят, любит жен
щин. Странно. Противно. Что-то в этой нераздельности тел оскорбляло ее чув
ство приличия и понятия о гигиене. Размышления эти, однако, сопровождали
сь таким зудом в злополучном пальце, что она не могла хорошенько собрать
ся с мыслями. Они вихлялись и строили глазки, как грезы горничной. Ее кидал
о от них в краску. Делать нечего, оставалось купить это уродство и носить,
как все. Так она и сделала и тайком, сгорая от стыда, за занавеской, нацепил
а на палец кольцо. Но что толку? Зуд продолжался, стал еще мучительней и на
стырней. В ту ночь она не сомкнула глаз. Наутро, когда она взялась за перо, е
й либо вообще ничто не шло на ум и перо одну за другой роняло плаксивые кля
ксы, либо оно, еще более настораживая, оголтело скакало по медоточивым ба
нальностям о безвременной кончине и тлении; нет уж, это хуже даже, чем вовс
е не думать. Да, похоже Ц и случай ее тому доказательство, Ц что мы пишем н
е пальцами, но всем существом. Нерв, ведающий пером, пронимает все фибры на
шей души, пронзает сердце, протыкает печень. Хотя беспокойство Орландо, к
азалось, сосредоточилось в левом безымянном пальце, она вся была отравле
на, вся, и в конце концов вынуждена была склониться к самому отчаянному пр
отивоядию, а именно: полностью сдаться, уступить духу времени и взять себ
е мужа.
Насколько это не соответствовало ее природным устремлениям, мы уже пока
зывали со всей откровенностью. Когда замер звук колес эрцгерцогского эк
ипажа, с губ ее сорвался крик «Жизнь и любовь!» (а вовсе не «Жизнь и муж!»), и д
ля преследования этих именно целей отправилась она в Лондон и вращалась
в свете, как было отражено в предыдущей главе. Но дух времени, неукротимый
дух, куда решительней сминает всякого, кто смеет с ним тягаться, чем тех, к
то сам стелется перед ним. Орландо, естественно наклонная к елизаветинск
ому духу, духу Реставрации, духу восемнадцатого века, почти не замечала, к
ак перетекает эпоха в эпоху. Но дух века девятнадцатого ей просто претил,
а потому он схватил ее, сломил, и она чувствовала свое поражение, чувствов
ала над собой власть века, как никогда не чувствовала прежде. Ведь каждая
душа, очень возможно, приписана к определенному месту во времени: иные со
зданы для одного времени, иные для другого; и, когда Орландо стала женщино
й в тридцать с хвостиком, между прочим, характер у нее уже сложился и невес
ть как его ломать было удивительно противно.
И вот она стояла, пригорюнясь, у окна залы (так окрестила Бартоломью кабин
ет), притянутая долу тяжелым, покорно ею напяленным кринолином. Ничего бо
лее громоздкого и жуткого ей в жизни не приходилось нашивать. Ничто так н
е стесняет шага. Уж не побегаешь с собаками по саду, не взлетишь на ту высо
кую горку, не бросишься с размаху под любимый дуб. К юбкам липнут сырые лис
тья и солома. Шляпка с перьями трепыхается на ветру. Тонкие туфельки миго
м промокают. Мышцы Орландо утратили эластичность. Она стала опасаться за
таившихся за панелями громил, пугаться Ц впервые в жизни Ц шляющихся п
о коридорам призраков. Все это, вместе взятое, постепенно, понемногу, заст
авляло ее покориться новому открытию, произведенному то ли королевой Ви
кторией, то ли кем еще, Ц что каждому мужчине и каждой женщине суждено ко
го-то одного поддерживать, на кого-то одного опираться, покуда смерть их
не разлучит. Какое утешение, думала она, Ц опереться, положиться, да Ц ле
чь и никогда, никогда, никогда больше не подниматься. Так, при всей ее преж
ней гордости, повлиял на нее этот дух, и, спускаясь по шкале эмоций к столь
непривычно низкой отметке, она чувствовала, как зуд и покалывание, прежд
е каверзные и настырные, потихоньку преобразовывались в медовые мелоди
и, и вот уже словно ангелы белыми пальцами пощипывали струны арф, все суще
ство ее затопляя серафической гармонией.
Да, но на кого опереться? Кто он? Она обращала свой вопрос к осенним злым ве
трам. Ибо стоял октябрь и, как всегда, лило. Не эрцгерцог Ц он женился на ка
кой-то невероятно знатной даме и много лет уже охотился на зайцев в Румын
ии; не мистер М. Ц он перешел в католичество; не маркиз В. Ц он, получив отс
тавку, отправился в каторгу; ну и не лорд О.: он давно стал кормом для рыб. По
разным причинам никого из старых ее знакомых уж нет, а все эти Нелл и Китти
с Друри-лейн, как ни милы, Ц не из тех, на кого можно опереться.
Ц Так на кого, Ц спрашивала она, устремляя взор на клубящиеся облака, за
ламывая руки, коленопреклонясь на подоконнике и являя живейший образ тр
огательной женственности, Ц на кого мне опереться?
Слова слетали сами собой, руки сами собой заламывались, в точности так же,
как само собою бегало по бумаге перо. Говорила не Орландо, говорил дух вре
мени. Но кто бы ни задавал этот вопрос, никто на него не ответил. В лиловых о
сенних облаках кувыркались грачи. Дождь перестал, и по небу разлилось св
еркание, соблазнявшее надеть шляпку с перьями, туфельки на шнурках и про
гуляться перед ужином.
«Все пристроены, все, кроме меня, Ц думала она, безутешно бродя по саду. Гр
ачи, например; даже Канут и Пипин, как ни преходящи их связи, и те сегодня, ка
жется, пристроены. Ц А я, всему этому хозяйка, Ц думала Орландо, на ходу о
глядывая свои несчетные окна под гербами, Ц только я не пристроена, одна
только я одинока».
Никогда прежде такие мысли не приходили ей» голову. Сейчас они неотступн
о ее преследовали. Нет чтоб самой толкнуть ворота, она постучала ручкой в
изящной перчатке, призывая привратника. Нa кого-то надо же опереться, хоть
на привратника, думала она и чуть было не осталась помогать ему печь на жа
ровне отбивную, да заробела. И вышла одна в парк, сперва спотыкаясь и страш
ась, как бы какой-нибудь браконьер, или лесничий, или просто рассыльный не
удивился, что дама из общества гуляет по парку одна. На каждом шагу она не
рвно высматривала, не таятся ли за кустом мужские формы, не наставила ли н
а нее свой рог бодучая злая корова. Но только грачи красовались в небе. Вот
один уронил в вереск синее, стальное перо. Она любила перья диких птиц, Ко
гда-то, мальчиком, даже их собирала. Подняла и это, воткнула в шляпку. Она не
много проветрилась и повеселела. Над головою у нее кувыркались грачи, од
но за другим, сверкнув на лиловости неба, падали перья, а она шла и шла, воло
ча за собою плащ, шла по болоту, в гору. Много лет не заходила она так Калеко
. Шесть перьев подобрала она с травы, разминала в пальцах, прижималась губ
ами к их мерцающей, нежной пушистости, как вдруг, таинственный, как то озер
о, в которое сэр Бедивер бросил меч короля Артура
Артур Ц персонаж романа с
эра Томаса Мэлори «Смерть короля Артура», основанного на английских лег
ендах о короле бриттов (ок. 1417 Ц 1471).
, сверкнул на склоне горы серебряный пруд. Одинокое перышко дрогнул
о в вышине и упало на его середину. И странный восторг охватил Ор ландо. Бу
дто она, вслед за птицами, оказалась на краю света и, рухнув на топкий мох, п
ила и пила воду забвения, покуда хриплый хохот грачей реял над ее головой.
Она ускорила шаг Ц побежала Ц осту, пилась Ц задела за цепкие вересков
ые корни Ц упала. И сломала лодыжку. И не могла встать. И лежала, довольная.
К ноздрям ее ластился запах болотного мирта, медовый луговой дух. Хриплы
й грачиный хохот стоял в ушах.
Ц Вот я и нашла себе пару, Ц бормотала она. Ц Это болото, я обручена с при
родой, Ц шептала она, блаженно предаваясь прохладным объятиям травы, ле
жа в складках плаща, в лощинке возле пруда. Ц Так и буду лежать. (На лоб ей у
пало перо.) Я сыскала листы зеленее лавров. Всегда будет прохладен под ним
и мой лоб. Эго перья диких птиц Ц сов, козодоев. Мне приснятся дикие сны. Ру
кам моим не нужны обручальные кольца, Ц продолжала она, стягивая с пальц
а кольцо. Ц Корни их обовьют. Ах! Ц вздохнула она, с отрадой вжимаясь в мш
истую подушку. Ц Много веков искала я счастья, и не нашла; гонялась за сла
вой, и ее не настигла; за любовью Ц и не узнала ее; искала жизни Ц но смерть
лучше. Многих мужчин и многих женщин я знала, Ц продолжала она, Ц и никог
о из них я не поняла. Так не лучше ли мирно лежать, видя над собой одно тольк
о небо… Да, как это говорил мне цыган? Давным-давно. Это было в Турции.
И она посмотрела вверх, на золотую волшебную пену, сбитую из облаков, и там
скоро увидела след и караван верблюдов, бредущих каменистой пустыней вз
метая красные тучи песка;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
ал эти щеки. И если дух времени действовал несколько опрометчиво, навева
я мысли о кринолине еще до замужества, извинением Орландо служила двусмы
сленность ее положения (даже пол ее покуда оспаривался) и беспорядочност
ь прожитой жизни.
Наконец окраска щек окончательно утвердилась, и дух времени Ц если это
в самом деле был он Ц покуда унялся. И тогда Орландо нащупала за пазухой
Ц медальон ли, другой ли какой залог обманувшей страсти Ц и вытащила… н
о нет, не его, а рулон бумаги, запятнанный морем, запятнанный кровью, запят
нанный долгими странствиями, Ц рукопись поэмы «Дуб». Она таскала ее за с
обой в таких рискованных обстоятельствах, что иные страницы совсем измы
згались, иные прорвались, а лишения по части писчей бумаги, которые терпе
ла она у цыган, вынуждали ее исписывать поля, перечеркивать строчки, прев
ращая текст в подобие искусной штопки. Она полистала к первой странице, п
рочитала дату Ц 1586 год, Ц выведенную ее собственным мальчишеским почер
ком. Выходит, она над нею работала вот уже триста лет. Пора бы и кончить. И он
а начала листать и пролистывать, читать и перепрыгивать, и думать, читая, к
ак мало она переменилась за все эти годы. Была угрюмым мальчиком, влюблен
ным в смерть, как у мальчиков водится, потом стала влюбчивой и высокопарн
ой, потом сатиричной и бойкой; порой себя пробовала в прозе, порой в драме.
Но при всех переменах она оставалась, решила Орландо, в сущности, той же. Т
от же у нее оставался задумчивый нрав, та же любовь к животным и к природе,
к земле и ко всем временам года.
«В конце концов, Ц думала она, встав и подойдя к окну, Ц ничего не изменил
ось. Дом, сад Ц в точности те же. Ни единый стул не передвинут, ни единая поб
рякушка не продана. Те же тропки, лужайки, деревья, тот же пруд, с теми же, мо
жно надеяться, карпами. Правда, на троне не королева Елизавета, а королева
Виктория, но какая, в сущности, разница…»
Не успела она додумать эту мысль до конца, как, словно с целью ее опровергн
уть, дверь широко распахнулась, и Баскет, дворецкий, с Бартоломью, домопра
вительницей, вошли убирать чайную посуду. Орландо как раз обмакнула перо
в чернильницу, готовясь предать бумаге некоторые соображения о незыбле
мости всего и вся, и ужасно злилась на расползавшуюся вокруг пера кляксу.
Перо, видно, было виновато Ц замахрилось или испачкалось. Она снова обма
кнула перо. Клякса росла. Орландо пыталась продолжать свою мысль Ц слов
а не шли. Она украсила кляксу усами и крылышками Ц получился отвратител
ьный головастик, нечто среднее между летучей и просто мышью. Но о том, чтоб
слагать стихи в присутствии Бартоломью и Баскета, не могло быть и речи. Не
возможно. И не успела она мысленно произнести «невозможно», как, к ее изум
лению и ужасу, перо с замечательной прытью забегало по бумаге. Аккуратне
йшим итальянским курсивом на странице был выведен пошлейший из всех сти
шков, какие ей в жизни доводилось читать.
Я только жалкое звено
В цепи времен, но чую: днесь
Мне, бедной деве, суждено
Слова надежды произнесть.
Одна, под лунным серебром,
Стою и горько слезы лью,
Тоскую и пою о том,
Кого без памяти… Ц
настрочила она одним духом, пока Баскет и Бартоломью, кряхтя и шаркая, поп
равляли огонь в камине и убирали пышки.
Снова она обмакнула перо, и Ц пошло-поехало:
Как изменил лицо ее покров,
Завесивший ночные небеса,
Наброшенный на нежные черты,
Порфирно выцветав ее чело
И бедностию осияв затем,
Могильной бледностию озарив…
Но тут, неудачно дернувшись, она залила чернилами страницу и оградила ее
от людских взоров, она надеялась Ц навсегда. Она вся дрожала, вся трепета
ла. Какая гадость Ц когда чернила хлещут каскадами неуемного вдохновен
ия! Да что это с нею стряслось? Из-за сырости, что ли, из-за Бартоломью, из-за
Баскета? Ц хотела бы она знать. Но в комнате никого не было. Никто ей не отв
ечал, если только не считать ответом шелест дождя в плюще. Тем временем он
а чувствовала, стоя у окна, странную вибрацию во всем теле, будто все нервы
ее натянулись и ветер ли, небрежные ли чьи-то персты по ним наигрывали га
ммы. То пятки у нее зудели, то самое нутро. Престранное было ощущение в бед
рах. Волосы будто вставали дыбом. Руки гудели и пели, как лет через двадцат
ь запоют и загудят провода. Но все это напряжение, возбуждение сосредото
чилось скоро в кистях; потом в одной кисти, потом в одном пальце, потом, нак
онец, как бы сжало кольцом безымянный палец левой руки. Но, подняв эту руку
к глазам, чтобы разобраться, в чем дело, она ничего на пальце не обнаружил
а, кроме большого одинокого изумруда, подаренного королевой Елизаветой.
Ну и что? Неужели этого мало? Ц спросила она себя. Изумруд был чистейшей в
оды. Стоил тысяч десять фунтов, не меньше. А вибрация все равно удивительн
ым образом (напомним: мы имеем дело с таинственнейшими проявлениями души
человеческой) будто настаивала: да, вот именно что мало; и дальше дрожала
уже нотка вопроса, Ц что значит, мол, это зияние, этот странный недосмотр?
Ц покуда бедная Орландо положительно не устыдилась своего безымянног
о пальца на левой руке, притом сама честно не ведая почему. В эту минуту ка
к раз вошла Бартоломью, справляясь, какое платье подать для обеда, и Орлан
до, все ощущения которой были до крайности обострены, тотчас глянула на л
евую руку Бартоломью и тотчас заметила то, чего прежде не замечала: толст
ое кольцо весьма пронзительной желтизны охватывало безымянный палец, у
самой нее совершенно голый.
Ц Дайте мне глянуть на ваше кольцо, Бартоломью, Ц сказала Орландо и пот
янулась к кольцу рукой.
И тут Бартоломью повела себя так, будто ее пнул в грудь какой-то громила. О
на отпрянула на несколько шагов, сжала руку в кулак и простерла в благоро
днейшем жесте.
Нет уж, сказала она с достоинством и решимостью, их светлость могут гляде
ть сколько влезет, а только снимать обручальное кольцо Ц это ни архиепи
скоп, ни Папа, ни сама королева Виктория ее не принудят. Ее Томас надел кол
ьцо это ей на палец двадцать пять лет, шесть месяцев и три недели тому, она
в нем спит, в нем работает, моется, молится; и пусть ее с ним похоронят. Хоть
голос Бартоломью срывался и сел от волнения, Орландо, собственно, поняла
ее так, что благодаря сиянью кольца она рассчитывала на место в ангельск
ом сонме и блеск его тотчас затмится навеки, если она хоть на секунду расс
танется с ним.
Ц Господи помилуй, Ц сказала Орландо, стоя у окна и глядя на шашни голуб
ей. Ц Ну и мир! Вот ведь где приходится жить!
Сложность мира ее озадачивала. Ей казалось уже, что весь мир окольцован з
олотом. Она пошла обедать. Кольца, кольца, обручальные кольца. Пошла в церк
овь. Сплошные обручальные кольца. Выехала в город. Золотые, томпаковые, то
лстые, тонкие, плоские, дутые Ц они сверкали на всех руках. Кольца загромо
ждали прилавки ювелиров Ц не сверкая стразами и бриллиантами Орландов
ых воспоминаний, Ц гладкие, простые, вообще без камней. В то же время она с
тала замечать новый обычай у горожан. Встарь нередко приходилось видеть
, как парень милуется с девушкой у боярышниковой изгороди. Нередко Орлан
до случалось походя, с хохотом, вытянуть такую парочку хлыстом. Теперь вс
е переменилось. Пары, нерасторжимо сплетенные, с трудом плелись по проез
жей части улицы. Правая женская рука была неизменно продета сквозь левую
мужскую, и крепко сцеплены пальцы. Только уж когда в них совсем утыкалась
лошадиная морда, они Ц громоздко, не расцепляясь Ц прядали в сторону. Ор
ландо оставалось догадываться, что произведено какое-то новое открытие
относительно человечества; людей как-то склеивали, чету за четой, но кто и
когда это изобрел Ц оставалось неясным. Казалось бы, Природа тут ни при ч
ем. Разглядывая голубей, и кроликов, и борзых, Орландо не замечала никаких
таких усовершенствований в методах Природы, по крайней мере со времен ко
ролевы Елизаветы. Нерасторжимого единства среди зверей она не наблюдал
а. Тогда, может быть, это все исходит от королевы Виктории и лорда Мельбурн
а? Уильям Лэ
м, второй виконт Мельбурн (1779 Ц 1848), с 1834 по 1841 г. Ц премьер-министр Англии.
Не им ли принадлежит великое открытие по части брака? Но королева, р
ассуждала Орландо, говорят, любит собак; лорд Мельбурн, говорят, любит жен
щин. Странно. Противно. Что-то в этой нераздельности тел оскорбляло ее чув
ство приличия и понятия о гигиене. Размышления эти, однако, сопровождали
сь таким зудом в злополучном пальце, что она не могла хорошенько собрать
ся с мыслями. Они вихлялись и строили глазки, как грезы горничной. Ее кидал
о от них в краску. Делать нечего, оставалось купить это уродство и носить,
как все. Так она и сделала и тайком, сгорая от стыда, за занавеской, нацепил
а на палец кольцо. Но что толку? Зуд продолжался, стал еще мучительней и на
стырней. В ту ночь она не сомкнула глаз. Наутро, когда она взялась за перо, е
й либо вообще ничто не шло на ум и перо одну за другой роняло плаксивые кля
ксы, либо оно, еще более настораживая, оголтело скакало по медоточивым ба
нальностям о безвременной кончине и тлении; нет уж, это хуже даже, чем вовс
е не думать. Да, похоже Ц и случай ее тому доказательство, Ц что мы пишем н
е пальцами, но всем существом. Нерв, ведающий пером, пронимает все фибры на
шей души, пронзает сердце, протыкает печень. Хотя беспокойство Орландо, к
азалось, сосредоточилось в левом безымянном пальце, она вся была отравле
на, вся, и в конце концов вынуждена была склониться к самому отчаянному пр
отивоядию, а именно: полностью сдаться, уступить духу времени и взять себ
е мужа.
Насколько это не соответствовало ее природным устремлениям, мы уже пока
зывали со всей откровенностью. Когда замер звук колес эрцгерцогского эк
ипажа, с губ ее сорвался крик «Жизнь и любовь!» (а вовсе не «Жизнь и муж!»), и д
ля преследования этих именно целей отправилась она в Лондон и вращалась
в свете, как было отражено в предыдущей главе. Но дух времени, неукротимый
дух, куда решительней сминает всякого, кто смеет с ним тягаться, чем тех, к
то сам стелется перед ним. Орландо, естественно наклонная к елизаветинск
ому духу, духу Реставрации, духу восемнадцатого века, почти не замечала, к
ак перетекает эпоха в эпоху. Но дух века девятнадцатого ей просто претил,
а потому он схватил ее, сломил, и она чувствовала свое поражение, чувствов
ала над собой власть века, как никогда не чувствовала прежде. Ведь каждая
душа, очень возможно, приписана к определенному месту во времени: иные со
зданы для одного времени, иные для другого; и, когда Орландо стала женщино
й в тридцать с хвостиком, между прочим, характер у нее уже сложился и невес
ть как его ломать было удивительно противно.
И вот она стояла, пригорюнясь, у окна залы (так окрестила Бартоломью кабин
ет), притянутая долу тяжелым, покорно ею напяленным кринолином. Ничего бо
лее громоздкого и жуткого ей в жизни не приходилось нашивать. Ничто так н
е стесняет шага. Уж не побегаешь с собаками по саду, не взлетишь на ту высо
кую горку, не бросишься с размаху под любимый дуб. К юбкам липнут сырые лис
тья и солома. Шляпка с перьями трепыхается на ветру. Тонкие туфельки миго
м промокают. Мышцы Орландо утратили эластичность. Она стала опасаться за
таившихся за панелями громил, пугаться Ц впервые в жизни Ц шляющихся п
о коридорам призраков. Все это, вместе взятое, постепенно, понемногу, заст
авляло ее покориться новому открытию, произведенному то ли королевой Ви
кторией, то ли кем еще, Ц что каждому мужчине и каждой женщине суждено ко
го-то одного поддерживать, на кого-то одного опираться, покуда смерть их
не разлучит. Какое утешение, думала она, Ц опереться, положиться, да Ц ле
чь и никогда, никогда, никогда больше не подниматься. Так, при всей ее преж
ней гордости, повлиял на нее этот дух, и, спускаясь по шкале эмоций к столь
непривычно низкой отметке, она чувствовала, как зуд и покалывание, прежд
е каверзные и настырные, потихоньку преобразовывались в медовые мелоди
и, и вот уже словно ангелы белыми пальцами пощипывали струны арф, все суще
ство ее затопляя серафической гармонией.
Да, но на кого опереться? Кто он? Она обращала свой вопрос к осенним злым ве
трам. Ибо стоял октябрь и, как всегда, лило. Не эрцгерцог Ц он женился на ка
кой-то невероятно знатной даме и много лет уже охотился на зайцев в Румын
ии; не мистер М. Ц он перешел в католичество; не маркиз В. Ц он, получив отс
тавку, отправился в каторгу; ну и не лорд О.: он давно стал кормом для рыб. По
разным причинам никого из старых ее знакомых уж нет, а все эти Нелл и Китти
с Друри-лейн, как ни милы, Ц не из тех, на кого можно опереться.
Ц Так на кого, Ц спрашивала она, устремляя взор на клубящиеся облака, за
ламывая руки, коленопреклонясь на подоконнике и являя живейший образ тр
огательной женственности, Ц на кого мне опереться?
Слова слетали сами собой, руки сами собой заламывались, в точности так же,
как само собою бегало по бумаге перо. Говорила не Орландо, говорил дух вре
мени. Но кто бы ни задавал этот вопрос, никто на него не ответил. В лиловых о
сенних облаках кувыркались грачи. Дождь перестал, и по небу разлилось св
еркание, соблазнявшее надеть шляпку с перьями, туфельки на шнурках и про
гуляться перед ужином.
«Все пристроены, все, кроме меня, Ц думала она, безутешно бродя по саду. Гр
ачи, например; даже Канут и Пипин, как ни преходящи их связи, и те сегодня, ка
жется, пристроены. Ц А я, всему этому хозяйка, Ц думала Орландо, на ходу о
глядывая свои несчетные окна под гербами, Ц только я не пристроена, одна
только я одинока».
Никогда прежде такие мысли не приходили ей» голову. Сейчас они неотступн
о ее преследовали. Нет чтоб самой толкнуть ворота, она постучала ручкой в
изящной перчатке, призывая привратника. Нa кого-то надо же опереться, хоть
на привратника, думала она и чуть было не осталась помогать ему печь на жа
ровне отбивную, да заробела. И вышла одна в парк, сперва спотыкаясь и страш
ась, как бы какой-нибудь браконьер, или лесничий, или просто рассыльный не
удивился, что дама из общества гуляет по парку одна. На каждом шагу она не
рвно высматривала, не таятся ли за кустом мужские формы, не наставила ли н
а нее свой рог бодучая злая корова. Но только грачи красовались в небе. Вот
один уронил в вереск синее, стальное перо. Она любила перья диких птиц, Ко
гда-то, мальчиком, даже их собирала. Подняла и это, воткнула в шляпку. Она не
много проветрилась и повеселела. Над головою у нее кувыркались грачи, од
но за другим, сверкнув на лиловости неба, падали перья, а она шла и шла, воло
ча за собою плащ, шла по болоту, в гору. Много лет не заходила она так Калеко
. Шесть перьев подобрала она с травы, разминала в пальцах, прижималась губ
ами к их мерцающей, нежной пушистости, как вдруг, таинственный, как то озер
о, в которое сэр Бедивер бросил меч короля Артура
Артур Ц персонаж романа с
эра Томаса Мэлори «Смерть короля Артура», основанного на английских лег
ендах о короле бриттов (ок. 1417 Ц 1471).
, сверкнул на склоне горы серебряный пруд. Одинокое перышко дрогнул
о в вышине и упало на его середину. И странный восторг охватил Ор ландо. Бу
дто она, вслед за птицами, оказалась на краю света и, рухнув на топкий мох, п
ила и пила воду забвения, покуда хриплый хохот грачей реял над ее головой.
Она ускорила шаг Ц побежала Ц осту, пилась Ц задела за цепкие вересков
ые корни Ц упала. И сломала лодыжку. И не могла встать. И лежала, довольная.
К ноздрям ее ластился запах болотного мирта, медовый луговой дух. Хриплы
й грачиный хохот стоял в ушах.
Ц Вот я и нашла себе пару, Ц бормотала она. Ц Это болото, я обручена с при
родой, Ц шептала она, блаженно предаваясь прохладным объятиям травы, ле
жа в складках плаща, в лощинке возле пруда. Ц Так и буду лежать. (На лоб ей у
пало перо.) Я сыскала листы зеленее лавров. Всегда будет прохладен под ним
и мой лоб. Эго перья диких птиц Ц сов, козодоев. Мне приснятся дикие сны. Ру
кам моим не нужны обручальные кольца, Ц продолжала она, стягивая с пальц
а кольцо. Ц Корни их обовьют. Ах! Ц вздохнула она, с отрадой вжимаясь в мш
истую подушку. Ц Много веков искала я счастья, и не нашла; гонялась за сла
вой, и ее не настигла; за любовью Ц и не узнала ее; искала жизни Ц но смерть
лучше. Многих мужчин и многих женщин я знала, Ц продолжала она, Ц и никог
о из них я не поняла. Так не лучше ли мирно лежать, видя над собой одно тольк
о небо… Да, как это говорил мне цыган? Давным-давно. Это было в Турции.
И она посмотрела вверх, на золотую волшебную пену, сбитую из облаков, и там
скоро увидела след и караван верблюдов, бредущих каменистой пустыней вз
метая красные тучи песка;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27